Древнерусские влияния в культуре Скандинавии раннего средневековья (К постановке проблемы)[920]

Е. А. Мельникова, В. Я. Петрухин, Т. А. Пушкина

На протяжении двух столетий обсуждения «норманнского вопроса» русско-скандинавские отношения раннего средневековья рассматриваются исключительно как однонаправленный процесс воздействия скандинавов на социально-политическое и культурное развитие народов Восточной Европы. Дискуссия между норманистами и антинорманистами полностью сосредоточилась на оценке характера и степени этого влияния[921]. Изучение лишь этого направления связей было определено традициями старой норманистской школы, для которой культуртрегерская роль норманнов в Восточной Европе была исходной аксиомой и, наряду с априорным представлением о более слабом, по сравнению со Скандинавией, экономическом и социальном развитии славянского мира, исключала саму постановку вопроса о возможных обоюдных воздействиях.

Новые перспективы открылись в результате широкой разработки в отечественной исторической науке теоретических проблем генезиса государственности у восточных славян[922] как самостоятельного, вытекающего из внутренних закономерностей в развитии общества перехода от племенного строя через союзы племен к раннефеодальным структурам IX–X вв. Сравнительно-типологическое сопоставление процессов образования государств в Восточной и Северной Европе позволило аргументированно отвергнуть одно из основных положений норманистской школы, утверждавшей социальное и экономическое превосходство скандинавов[923]. Сопоставление деятельности викингов в Западной (прежде всего в Англии) и Восточной (прежде всего на Руси) Европе (хотя и проведенное с норманистских позиций) выявило отличия в характере и целях походов на Запад и Восток, но обнаружило сходство в способности скандинавов быстро усваивать черты местной культуры, растворяясь в среде численно превосходящего местного населения[924]. В результате этих исследований совершенно иной предстала роль скандинавов в Восточной Европе. Было показано, что они включались в протекающие здесь социально-экономические процессы и, в конечном счете, подчинялись им[925].

Археологические памятники, отражающие древнерусское влияние на скандинавскую культуру

Условные обозначения: а – поясные наборы, бляшки; б – стеклянные игральные шашки; в – погребения в камерах; г – шелк (плиссе); д – сосуды бронзовые восточные; е – сосуды поливные восточные и византийские; ж – сосуды стеклянные восточные; з – монеты «Ярославо сребро»; и – подражания монетам; к – клады с «пермскими гривнами».

Раннесредневековые центры: 1 – Старая Ладога; 2 – Новгород; 3 – Сарское городище; 4 – Тимерево; 5 – Гнёздово; 6 – Чернигов; 7 – Шестовица; 8 – Киев; 9 – Бирка; 10 – о. Готланд; 11 – Хедебю.

Вместе с тем уже в 1920–1930 гг. было обращено внимание на широкий культурный взаимообмен между южно-, восточно– и североевропейскими регионами. А. Стендер-Петерсен отметил проникновение византийских литературных и фольклорных мотивов в древнескандинавскую словесность[926]. Археологи не раз указывали на присутствие в скандинавских древностях следов восточного влияния, что проявлялось как в импорте определенных видов изделий (арабские монеты, ткани, ряд предметов вооружения), так и в наличии некоторых орнаментальных мотивов в декоративном искусстве[927]. Наконец, в последнее десятилетие на культурные связи трех регионов указала X. Эллис-Дэвидсон[928], а отдельные аспекты скандинаво-византийских контактов (особенно в области искусства) обсуждались на симпозиуме в Упсале[929]. В результате интенсивных археологических работ в Скандинавии и на европейской территории СССР значительно расширилась источниковая база для исследования культурного взаимодействия обоих регионов. Принципиально новые материалы дали раскопки поселений IX–XI вв., что привело к возникновению и разработке вопроса о т. и. «славянских импортах». Я. Жак выявил большой комплекс западнославянских древностей в Южной Швеции[930]; В. В. Седов охарактеризовал славянские находки в Скандинавии, отметив большую распространенность вещей славянского происхождения в Фенно-Скандинавии, чем это представлялось ранее[931]. Анализируя некоторые типы оружия, встречающегося как в Древней Руси, так и в Скандинавии, А. Н. Кирпичников пришел к заключению, что норманны на Руси «испытали могущественное влияние местных условий»[932].

Однако в перечисленных работах рассматриваются лишь некоторые категории вещей: керамика, отдельные виды украшений и предметов вооружения. В целом же систематизация славянских древностей на территории Скандинавии не проводилась. Поэтому при обращении к археологическому материалу приходится опираться на разрозненные упоминания восточноевропейских им-портов в Скандинавии в работах, посвященных характеристике либо памятников в целом (Бирки, Хедебю и др.), либо конкретных категорий предметов (бус, тканей, украшений и пр.).

Тесные взаимосвязи Скандинавии и Древней Руси и проникновение норманнов через Русь на Юг и Юго-Восток и обратно на Север вели к установлению языковых контактов, причем активная роль в их осуществлении принадлежала скандинавам как пришлому и незначительному по численности этническому элементу. Возвращаясь в Скандинавию, они несли определенные знания русского языка, в первую очередь, лексический запас для обозначения специфически древнерусских предметов, явлений, географических объектов. Поэтому древнерусские заимствования в скандинавских языках – важный, хотя ранее и не привлекавшийся источник по этой проблеме[933].

Далеко не исчерпаны возможности и письменных источников – древнерусских и особенно скандинавских (саги, рунические надписи), в которых имеются свидетельства как о самих фактах усвоения скандинавами элементов древнерусской культуры, так и о путях проникновения этих элементов на Север, формах и характере их проявления.

Таким образом, данные различных категорий источников позволяют поставить вопрос о двустороннем взаимодействии Скандинавии и Древней Руси в IX–XI вв. и наметить основные направления его исследования. Притом необходимо назвать несколько моментов, существенных для характеристики «обратного», т. е. древнерусского влияния на культуру Скандинавии.

Во-первых, именно в этот период Древнерусское государство, консолидируя восточнославянские, балтские, финно-угорские и другие этнические группы, синтезировало элементы их материальной и духовной культуры. На смену племенной, замкнутой пришла надэтническая, но социально окрашенная раннефеодальная культура, открытая для различных влияний. Поэтому культурные импульсы, идущие из Древней Руси в Скандинавию в раннее средневековье, хотя и имели генетически различные истоки (в кочевом мире, в Венгрии, в среде финнов и т. д.), но усваивались на Севере Европы не как этноопределяющие, а как социально значимые элементы раннефеодальной культуры.

Во-вторых, формы и интенсивность воздействия Древней Руси на Скандинавию не были неизменными на протяжении IX–XI вв. Они в значительной степени зависели как от внутренней эволюции древнескандинавского общества, так и от характера деятельности скандинавов на Руси, определяющим фактором которой была феодализация общества и становление Древнерусского государства. Поэтому в предлагаемой ниже периодизации русско-скандинавских отношений середины VIII – середины XI в.[934] мы опираемся на разработанную в отечественной историографии схему развития восточнославянского общества от образования племенных союзов до становления Древнерусского государства[935].

Сходные исторические процессы практически синхронно протекают в Скандинавии: эпоха викингов (конец VIII–XI в.) явилась временем интенсивных преобразований социально-политической структуры общества от «племенных княжений» (фюльк в Норвегии, ланд в Швеции) до раннефеодальных государств[936]. Типологическая и хронологическая близость этих процессов на Руси и в Скандинавии в значительной степени облегчила взаимопроникновение социально значимых элементов культуры, в первую очередь, среди феодализирующейся знати обоих регионов.

* * *

Сопоставляя основные этапы становления древнерусского и скандинавских государств и соответствующие им особенности материальной культуры, можно выделить четыре периода русско-скандинавских связей, каждый из которых характеризовался как различными формами деятельности скандинавов на Руси, так и изменениями в интенсивности и специфике древнерусского влияния на Скандинавию.

Первый этап взаимодействия скандинавского и восточнославянского миров (до середины IX в.) проходил в обстановке формирования классового общества, государственности и раннесредневековых народностей в обоих регионах. Это было время образования племенных конфедераций уже не просто как этнических, а территориальных и политических структур – «племенных княжений».

Внешним проявлением этих процессов, приведшим к непосредственным контактам обеих этнических общностей, был рост военной, торговой, миграционной активности значительных групп населения. Однако формы ее проявления в Северной и Восточной Европе были различны: в Скандинавии, где отсутствовали возможности для внутренней колонизации, основной формой стала внешняя экспансия (заморские походы викингов); на территории, занятой восточными славянами, она интенсифицировала миграционные процессы, т. е. освоение ими балтских и финских областей к северу и северо-востоку от Среднего Поднепровья в VIII–XI вв.[937]. Поэтому естественно, что материальных следов пребывания скандинавов (норманнских древностей) на Руси больше, чем восточнославянских в Скандинавии. А появление восточноевропейских древностей на севере, равно как и лексических заимствований из древнерусского языка в древнескандинавские, в большей мере связано со скандинавами, побывавшими на Руси, чем с самими выходцами из нее.

Древнейшие контакты скандинавов и восточных славян происходят в процессе этих передвижений прежде всего на землях финских племен[938]. Однако славяне интенсивно осваивали земли на севере и северо-западе. Скандинавы же попадали сюда, по-видимому, небольшими группами, судя по следам пребывания норманнов в Ладоге (уже с середины VIII – первой половины IX в.)[939], на Сарском городище под Ростовом (IX в.)[940].

Эпизодичность и нерегулярность появления варяжских «находников» в этот период отразили древнеисландские саги (в первую очередь, «Круг земной» Снорри Стурлусона), которые упоминают до X в. лишь походы в Прибалтику[941]. Восточная экспансия норманнов по преимуществу распространялась на Прибалтийские земли, и только немногие дружины проникали дальше по речным системам, привлекаемые возможностью грабежа местного населения и взимания дани (судя по сведениям саг, первое было более распространено). Однако сбор дани был эпизодическим уже в силу нерегулярности походов скандинавов и напоминал скорее разовый побор – откуп от грабежа[942], нежели зачаточную форму налогообложения. Еще одним источником доходов для скандинавов была торговля как с финским, так и со славянским населением.

В этих условиях для самой Скандинавии основным результатом связей с финским и восточнославянским миром стал импорт арабского серебра, который, по данным нумизматики, начинается в конце VIII в.[943]. Видимо, неслучайно первый период поступления восточного серебра, определяемый Р. Р. Фасмером и В. Л. Яниным временем до 833 г.[944], примерно соотносится с древнейшим этапом восточноевропейско-скандинавских контактов. Нерегулярность связей и очевидный приоритет Восточной Европы находят отражение в незначительном количестве кладов этого периода на о. Готланд: на восточнославянской и финской территориях известно 37 кладов, в Западной Европе – 17, тогда как на о. Готланд – всего 4[945].

При этом, как показал Е. Н. Носов, «основной поток восточного серебра в северной части Балтийско-Волжского пути проходил в IX–X вв. через территорию Приильменья, ильменского Поозерья и Поволховья – районы, которые как раз в то время являлись центром расселения новгородских словен»[946] и были зоной ранних славяно-скандинавских контактов. Оседание арабских монет именно в районах славянской колонизации заставляет предположить активную роль славян в распространении восточного серебра, в котором участвовали и скандинавы. На протяжении IX в. усиливается ориентация скандинавов на основные пути, по которым серебро проникало на север Восточной Европы: ареалы скандинавских находок IX в. совпадают с местами наибольшей концентрации кладов по Волхову, на Сарском городище и в Верхнем Поволжье. Приток арабского серебра на Север способствовал интенсификации процессов имущественного и социального расслоения, развитию внутренней и внешней торговли Скандинавских стран, укреплению их восточных связей.

Второй этап – вторая половина IX – первая половина X в. – ознаменован формированием раннефеодальных государств в обоих регионах. В Скандинавии продолжаются активные миграции населения: на Западе – это заселение Исландии, колонизация Британских островов, Нормандии и т. д. На Востоке происходит вовлечение норманнов в социально-экономические процессы образования Древнерусского государства.

Присутствие скандинавов в крупнейших городах Руси – Ладоге, Новгороде, на торгово-ремесленных поселениях типа Городища под Новгородом, Сарского и Тимерева в IX в. – засвидетельствовано письменными и археологическими источниками. Но именно эти города, в которых сели, согласно разным версиям легенды о призвании, варяги, – Ладога, Новгород, Белоозеро, Изборск – были форпостами славянской колонизации на восточноевропейском Севере. Именно здесь, в сфере городской полиэтничной культуры, протекает, вероятно, первая фаза «славяно-скандинавского синтеза»[947].

Однако скандинавы не могли находиться здесь без урегулирования отношений с местным финским и недавно осевшим славянским населением. Собственно, в легенде о призвании варягов и отражено предание о регламентации прав и обязанностей варяжских князей по отношению к местной знати. В.Т. Пашуто подчеркнул важность того обстоятельства, что варяжский князь был приглашен для «наряда»[948]: этот термин определял условия, на которых князь подряжался правящей знатью отдельных русских городов и областей.

Легендарное призвание варяжских князей представителями знати северной (новгородской) конфедерации племен[949], с одной стороны, усилило приток скандинавских дружин на Русь[950], с другой – определило их положение, подчиненное интересам формирующегося правящего класса Древней Руси, прежде всего великокняжеской власти.

В условиях интенсивной консолидации племенных союзов и их перерастания в государственное образование наиболее существенной была борьба с племенным сепаратизмом, и именно здесь норманны представляли удобную нейтральную и организованную силу, которую великие князья могли использовать против родо-племенной знати для объединения разноэтничных территорий под своей властью. Необходимость борьбы с сепаратизмом понимала и племенная верхушка, особенно тех регионов, где сталкивались интересы разноэтничных группировок: по предположению В.Т. Пашуто, верхушка конфедерации финских и славянских племен обратилась к князьям из «чужой» земли, чтобы те могли судить «по праву», соблюдая общие интересы[951]. Великокняжеская власть, особенно на ранних этапах своего существования (вторая половина IX – начало X в.), использовала скандинавов и в аппарате государственного управления, в первую очередь в системе взимания податей[952].

Такова, видимо, была основа, на которой проходила интеграция скандинавов в восточнославянское общество во второй половине IX – первой половине X в.

Включение скандинавов в социально-экономические процессы на Руси привело к усилению обратного, древнерусского воздействия на Скандинавию. Во-первых, значительно возрастает количество восточного серебра, поступающего в Скандинавию. С утверждением в Новгороде династии Рюриковичей

B. М. Потин связывает усиление притока серебра в Скандинавию именно в 60-70-х гг. IX в.[953]. На время до 900 г. приходится уже 10 кладов арабских монет на территории Скандинавии. Однако сохраняется тот же, что и в первый период, приоритет в формировании кладов: 45 кладов того же времени найдено на Руси, 12 – в Западной Европе[954].

Во-вторых, расширяется сфера древнерусского влияния на культуру Скандинавии. В кладах, помимо монет, встречаются серебряные гривны «пермского типа»: с середины IX в. – на Готланде[955], в X в. – в Южной Швеции и Дании[956]. Тогда же распространяются витые серебряные гривны, послужившие, согласно М. Стенбергеру, образцом для сходных украшений скандинавского местного производства[957]. Таким образом, происходит не только проникновение некоторых предметов из драгоценных металлов, рассматривавшихся как одна из форм имущественных ценностей, но и усваиваются ремесленные традиции, что указывает на большую глубину и интенсивность связей, чем в предыдущий период.

Третий этап русско-скандинавских связей – середина – вторая половина X в. – проходит в обстановке консолидации и укрепления Древнерусского государства и дальнейшего развития государственности в Скандинавских странах, завершающегося формированием к концу X в. раннефеодальных политических структур в Дании и Норвегии. В обоих регионах выделяется феодализирующаяся знать, которая по своим устремлениям и функциям в социально-политической системе государства, прежде всего в составе великокняжеских дружин, противостоит племенной аристократии. Совпадение интересов складывающейся феодальной знати обоих регионов делало закономерным взаимный обмен именно в дружинной среде социально значимыми элементами их культур.

Древнерусская дружинная знать формируется на полиэтничной основе, включая, наряду с основным – славянским – тюркские и финские элементы. В эту среду проникают и скандинавы. В составе великокняжеских дружин они оседают на погостах[958], о чем свидетельствуют как находки на поселениях, так и материалы некрополей[959]. Но варяги, селившиеся на древнерусских погостах в Киеве, Чернигове и других городах, уже никак не сопоставимы с «находниками» времен Олега, почти не оставившими следов в материальной культуре Руси и принесшими обратно в Скандинавию вместе с восточным серебром лишь незначительное количество восточноевропейских украшений. Теперь это – русские дружинники скандинавского происхождения, их быт и обрядность претерпели существенные изменения под влиянием древнерусской культуры[960]. Процессу ассимиляции скандинавов способствовало то, что они,

по-видимому, не представляли сколько-нибудь самостоятельных групп, фактически врастая в феодальную знать Древнерусского государства.

На территории Древней Руси, преимущественно в Среднем Поднепровье, складывается «дружинная культура», впитывающая и сплавляющая в единое целое элементы разноэтничного происхождения. Распространяется под влиянием местных традиций (срубные конструкции некоторых камер в Киеве)[961]новый тип погребального обряда – погребения в камерах. Этот обряд характеризует дружину великого князя как в собственно киевском некрополе, так и на подвластной Киеву Черниговщине (Шестовица); отдельные камеры обнаружены также на кладбищах других важнейших погостов: в Гнездове, Тимереве и, кроме того, в Пскове. Типологически, а скорее всего и генетически, близки большие скандинавские курганы Гнездова и знаменитые памятники Чернигова – Черная Могила и Гульбище[962]. Последние наиболее показательны для культуры дружинных верхов: они содержат остатки тризны с «варяжским» котлом, франкские мечи со скандинавскими рукоятями, восточноевропейский доспех, славянскую керамику, византийские монеты, бляшки кочевнических поясных наборов, застежки венгерского (?) кафтана, наконец, знаменитые питьевые рога с венгерским орнаментом и тератологическим сюжетом, который Д. Ласло считает выполненным венгерскими мастерами[963]. Аналогичное смешение этнических признаков обнаруживает богатое парное погребение в камере (Шестовица, № 42) с седлом с восточными накладками, орнаментированными в стиле Маммен[964].

Сходство социально-политических процессов в Скандинавии и на Руси и значительная мобильность скандинавов, многие из которых возвращались на родину, обусловили резкое усиление древнерусского влияния на культуру Скандинавских стран. В первую очередь оно охватывает сферу «дружинной культуры». В Средней Швеции появляются погребения в камерных гробницах. Они рассматриваются как новый обряд, созданный дружинной знатью, чтобы таким путем противопоставить себя старой «вендельской» аристократии[965], и так же, как в Древней Руси, обнаруживают синкретизм разноэтничных традиций. Таково, например, погребение середины X в. в Рёста (Емтланд, Швеция), где дружинника сопровождали типичный для скандинавских камер инвентарь, сумка-ташка и захоронение коня, причем расположение и выбор частей туши характерны для венгерских памятников[966].

Наряду с погребальным обрядом в Скандинавию проникает восточноевропейская «дружинная мода»: элементы сбруи и вооружения, поясные наборы, происходящие из южнорусских степей, венгерские сумки-ташки, формы костюма и его детали, ткани, украшения.

Вооружение, как показали исследования А. Н. Кирпичникова, свидетельствует о наиболее интенсивном синтезе различных традиций: норманны принесли в Восточную Европу франкские мечи (часто со скандинавскими рукоятями), боевые ножи – скрамасаксы, ланцетовидные копья и стрелы, некоторые формы топоров, щит с металлической бляхой – умбоном; сами же восприняли многие особенности восточнославянской и кочевнической техники боя: «усвоили саблю, стали более широко употреблять кольчугу, получили конический шлем, кочевническую пику, восточный чекан, русские боевые топоры, возможно, сложный лук, округлые стремена и другие принадлежности упряжи»[967]. Между 950 и 1050 гг. в Польшу и Швецию проникают стремена (тип I, по А.Н. Кирпичникову), которые считаются восточным или русским импортом[968].

Древнерусское влияние в сфере военного искусства нашло отражение и в заимствованиях названий ряда предметов, связанных с вооружением и доспехом (др. – швед. sa?ul, др. – исл. so??ull из др. – рус. съдьло; др. – швед. lоkа «хомут» – с трансформацией значения из др. – рус. лука «изгиб, лука седла»).

С кочевническим миром Восточной и (в меньшей мере) Центральной Европы связано происхождение упоминавшихся наборных поясов, имевших длительную (X–XI вв.) собственную историю на Руси и в Скандинавии. Большая часть таких поясов встречена именно в дружинных погребениях, в том числе в камерных, X в.[969]: по преимуществу в Швеции, вплоть до Крайнего

Севера[970], и в Финляндии (как целые наборные пояса, так и отдельные бляшки). Единичные находки известны в Норвегии и даже в Исландии[971]. Распространение поясных наборов в дружинной среде Древней Руси и Скандинавии происходило одновременно, при этом первая несравненно богаче находками. Показательно, что на Руси наборные пояса были адаптированы настолько, что стали производиться в древнерусских городах, судя по находкам формочек для поясных бляшек в Киеве[972] и самих бляшек в Новгороде[973]; Б. А. Рыбаков установил, что бляшки пояса из Владимирского кургана и из кургана Юго-Восточного Приладожья отлиты в одной форме[974]. Сердцевидные бляшки найдены и в культурном слое начала XI в. поселения Борге на о. Готланд[975]. Вероятно, под влиянием «дружинной моды» появляются и собственно скандинавские наборные пояса. X. Арбман видит признаки «гибридности»: сочетание венгерских, восточных и скандинавских мотивов на бляшках из клада середины X в. в Ворбю (Сёдерманланд, Швеция)[976].

С поясными наборами часто связаны венгерские по происхождению сумки-ташки с бронзовыми бляшками и застежкой. Максимальная концентрация этих находок в Средней Швеции позволяет предположить, что в другие районы они попали уже путем внутренней торговли[977].

Данные археологии и изобразительного искусства эпохи викингов дают основания предположить в некоторых случаях заимствование не только частей костюма, но и самого костюма в целом на Востоке. На одном из готландских камней (Smiss i N?r) изображены воины в одежде с длинными рукавами и в коротких шароварах (подобные шаровары восточные авторы упоминают у русов)[978], тогда как традиционными для Скандинавии были узкие штаны. Те же черты восточного костюма угадываются в изображениях на бляшках из Бирки (погребения 552, 711) и с о. Эланд[979]. Судя по остаткам тканей в погребениях, в IX в. в Бирке появляется верхняя запашная одежда типа кафтана, обшитая по краю тесьмой: такой покрой был известен в Византии и Иране. Подобная же приталенная мужская одежда в это время распространилась и в Юго-Восточной Прибалтике[980]. X. Арбман считал, что кафтан этого покроя видел Ибн Фадлан на похоронах руса; бронзовые пуговицы (обычная находка в русских курганах и погребениях Бирки), по X. Арбману, принадлежали восточному кафтану[981]. Наконец, многократно упоминаются в сагах «русские шапки», которые носят как те, кто вернулся из Древней Руси, так и богатые исландские бонды и представители знати Норвегии.

В одежде богатых жительниц Бирки в IX в. появляется, а в X в. распространяется плиссированная льняная (в некоторых случаях, возможно, шелковая) рубашка. Технология изготовления этих тканей и покрой рубашек аналогичен известному у южных славян[982]. Находки фрагментов плиссированного шелка в Безымянном кургане Чернигова, в одном из погребений Шестовицы и на Центральном городище в Гнездове[983] указывают на возможность проникновения этого типа костюма из Юго-Восточной Европы в Скандинавию через Древнюю Русь (по днепровскому пути). Это согласуется с вероятным прямым (а не через латинский > древневерхненемецкий) заимствованием др. – швед. silki из др. – рус. шелкъ[984]. К числу импортных тканей, обнаруженных в Бирке, помимо шелка, относят льняные (которые иногда считаются ввезенными из Восточной Европы) и шерстяные, экспортером которых могли быть Сирия и Египет.

На связи Скандинавии с Ближним Востоком через Древнюю Русь указывают, помимо арабского серебра, многочисленные находки сердоликовых и хрустальных ближневосточных бус, ареал которых и здесь, и в Северной Европе совпадает с ареалом дирхемов[985]. Каменные бусы, в том числе и из более редких минералов (аметист, агат), поступали в основные торговые центры Скандинавии (Экеторп, Хельгё, Бирка, Хедебю) с VI в.; Б. Аррениус сравнивает технику их обработки с распространенной на юге Восточной Европы в позднеримское время[986]. Из мастерских Ближнего Востока поступали на Русь и в Скандинавию также некоторые типы стеклянных бус, в том числе золотостеклянные. Максимальное количество бус из мастерских Средней Азии, Сирии, Ирака, обнаруженное в Скандинавии, приходится на вторую половину IX – начало X в.[987].

Не столь многочисленными, как стеклянные изделия, но характерными для быта знати эпохи викингов привозными вещами были стеклянные игральные фишки византийского (по X. Арбману) производства, ближневосточные бронзовые и стеклянные сосуды и др.[988].

Особую проблему представляют взаимосвязи Северной Европы и Руси в области ремесленной технологии и приемов орнаментации. В частности, М. Стенбергер считает заимствованной с Востока технику изготовления браслетов и гривен из серебряной проволоки[989]; вероятно проникновение в скандинавское искусство некоторых орнаментальных восточных мотивов: «пчелы» и др.[990].

Во второй половине X в. приток арабского серебра достигает максимума. Одновременно изменяется и топография путей поступления его в Скандинавию. Заметно сокращается число монетных кладов на Волжско-Невском пути, в то время как Днепровский и Донской пути отмечены многочисленными находками.

Таким образом, третий этап русско-скандинавских связей наиболее интенсивен по древнерусскому влиянию на культуру Скандинавских стран. При этом социально-экономические и культурные импульсы в середине – второй половине X в. исходят не с севера Руси, как было в IX в., судя по притоку монетного серебра по Волжскому (?) пути, а с Юга, из Среднего Поднепровья (Киев, Черниговщина) и Смоленщины (Гнездово), т. е. по пути «из варяг в греки».

На протяжении четвертого этапа связей – конец X – первая половина XI в. – укрепляются Древняя Русь как сильная раннефеодальная монархия и раннефеодальные политические структуры в Дании и Норвегии. Таким образом, установление отношений между Русью и Скандинавией перестало быть исключительным результатом деятельности отдельных лиц и отрядов, но стало приобретать характер межгосударственных контактов.

Консолидировавшийся правящий класс Древнерусского государства стал меньше нуждаться в постоянных подсобных силах и погостах[991]. Событие, отмечающее новое отношение к варягам, описано в летописи под 980 г.: Владимир Святославич, утвердившись в Киеве при помощи варягов, не дает им дани, часть их сажает по русским городам, часть отпускает в Константинополь, причем в послании к императору рекомендует поступить с ними так же, как он сделал на Руси – рассредоточить, а не держать в столице. Переход от преимущественной направленности на внешнюю экспансию к задачам внутренней консолидации происходил в тот же период в Скандинавских странах: с этим процессом связан и упадок виков – прибрежных торгово-ремесленных центров, в том числе Бирки, Хедебю в конце X в.

Это, естественно, приводит к значительному сужению функций, выполняемых скандинавами в системе государственного управления и к сокращению числа норманнов в Древней Руси[992]. В XI в. почти полностью прекращается приток новых выходцев из Скандинавии в аппарат управления, который обеспечивается местной феодализированной знатью. В связи с этим меняется и роль норманнов, попадавших на Русь.

Наиболее распространено в этот период обращение древнерусских князей к военной помощи скандинавских отрядов. И Владимир, и Ярослав неоднократно «посылали за море», чтобы пригласить варяжских воинов для усиления собственной дружины в моменты острой внутриполитической борьбы. И русская летопись, и особенно скандинавские саги дают яркое свидетельство того, что эти отряды выступали в качестве наемной силы, деятельность и формы оплаты которой определялись статьями заключаемого между великим князем и предводителем отряда договора[993].

Великокняжескую династию связывают со шведским и норвежским королевскими домами матримониальные отношения[994]. Наиболее известны по сагам и русской летописи браки Ярослава Мудрого и Ингигерды, дочери шведского конунга Олава Шётконунга, и дочери Ярослава Мудрого Елизаветы с будущим норвежским конунгом Харальдом Суровым Правителем. Наряду с этим королевские саги отмечают еще три брака представителей древнерусской и скандинавской знати[995]. Есть сведения и о других браках: так, в «Саге об Ингваре Путешественнике» упоминается о женитьбе «областного конунга» (fylkiskongr) «с востока из Гардарики» на дочери шведского короля Эйрика Победоносного[996].

Очевидно, упрочением династических связей можно объяснить неоднократное обращение скандинавских конунгов к русским князьям за политической и военной помощью при осложнении обстановки в государстве. Оказавшийся на Руси норвежский конунг Олав Трюггвасон с помощью Владимира набирает здесь дружину и при ее поддержке возвращает на родине трон. Спасаясь после поражения в междоусобной борьбе, в Новгород приезжает другой норвежский конунг, Олав Харальдссон, и, пополнив свою дружину, возвращается в Норвегию, чтобы продолжить борьбу. При этом он оставляет на попечение Ярослава своего сына Магнуса, который отбывает назад лишь несколько лет спустя.

Развитие межгосударственных отношений между Русью и Скандинавией отражается и в лексических заимствованиях из древнерусского языка в древнешведский. Вероятно, к этому времени можно отнести пополнение древнешведской лексики словами: groens < др. – рус. граница, tolk < др. – рус. тълкъ. Может быть, несколько более ранним является заимствование др. – швед. torg < др. – рус. търгъ.

Изменившийся характер русско-скандинавских отношений в XI в. находит выражение, с одной стороны, в постепенном сокращении норманнских древностей в материальной культуре Древней Руси. Среди немногочисленных находок скандинавских предметов XI в. на территории Древней Руси наиболее показательны вещи, обнаруженные в Суздале на усадьбе, вероятно, принадлежавшей представителю дружинной знати скандинавского происхождения. Наряду с привозными стеклянными изделиями и предметами вооружения византийского и ближневосточного производства на ней найдены скандинавские украшения, бытовые предметы[997], литейная формочка для отливки подвесок со скандинавской рунической надписью[998]. Отзвуком скандинавского элемента в древнерусской культуре является известный древнерусский подписной меч из Фощеватой, орнаментика рукояти которого чрезвычайно близка орнаментике готландских рунических камней, а на клинке – имя древнерусского мастера – Людота[999].

С другой стороны, в Скандинавии на смену экзотическим вещам восточноевропейского и ближневосточного происхождения приходят изделия древнерусского ремесла, например, пряслица из овручского розового шифера, киевские глиняные писанки и др.[1000]. Особое значение имеют нумизматические данные: монеты Ярослава Мудрого и подражания им обнаружены на Готланде и в материковой Скандинавии. По мнению В.М. Потина, появление «малого сребра Ярослава» на севере Европы связано с выплатой денег скандинавским наемникам[1001]. Серебряные древнерусские монеты вызвали появление подражаний, сосредоточенных главным образом среди материалов лапландских жертвенников XI–XII вв., что отражает связи этих территорий с Новгородскими землями[1002].

Важным источником по истории русско-скандинавских отношений этого времени являются рунические надписи на мемориальных стелах, наибольшее количество которых происходит из Средней Швеции (где сам обычай установления памятных камней получил особое распространение)[1003]. 120 рунических памятников сообщают о скандинавах, погибших при поездках «на восток»: в Прибалтику, на Русь, в Византию. Тексты много раз отмечают военную и торговую деятельность павших на «востоке», особенно подчеркивая прибыльность этих походов. Как и саги, они говорят о богатствах, привезенных из Руси: ценных товарах, золоте и серебре, дорогих одеждах и пр.

Скандинавские рунические надписи свидетельствуют и о формировании древнерусской географической номенклатуры в Скандинавских странах. Знакомство скандинавов с местными (славянскими, финскими) географическими названиями началось уже в период древнейших контактов, однако лишь в надписях конца X – начала XI в. мы обнаруживаем сложившуюся систему наименований для различных географических объектов Древней Руси: государства (собственное скандинавское наименование, не опирающееся на местную традицию), рек (транскрипция местных наименований) и городов (где различаются два типа названий: транскрипция местных, что, вероятно, было более поздним явлением, и создание собственных наименований для городов, лежавших на пути «из варяг в греки»; эти наименования оформлены по единой модели с корнем gard в качестве топографического термина)[1004].

Иной характер в условиях сложения государств приобретают торговые связи. Торговля скандинавов в Восточной Европе (как и в Западной) в IX–X вв. не была специализированным занятием определенной категории населения. Применительно к обстоятельствам викинги выступали то в качестве грабителей и пиратов, то воинов-наемников, то торговцев.

В XI в. как в Древнерусском государстве, так и в Скандинавских странах происходит упорядочение торговли, связанное с расширением международной торговли, с одной стороны, и становлением государственного аппарата, постепенно подчиняющего себе различные сферы общественной жизни, – с другой.

Существование на Руси XI в. каких-либо первичных форм торговых объединений прослеживается значительно хуже, чем в Скандинавии. Косвенным свидетельством более или менее упорядоченных торговых отношений, предполагающих не только регулярность, но и некоторую их организованность, является создание торговых дворов, которые служили местом пребывания купцов и хранения товаров, а также основание церквей при них[1005]. Представляется взаимосвязанным основание скандинавского торгового двора в Новгороде с церковью св. Олава[1006] во второй половине XI в. и русской церкви в Сигтуне[1007]. Позднее скандинавские дворы возникают в Смоленске и, может быть, в Киеве, а русский– в Висбю (Готланд)[1008]. Очевидно, что одновременность появления торговых дворов вызвана если не прямыми соглашениями между сторонами[1009], то, во всяком случае, сходным развитием торговли в обоих регионах и, возможно, изменением торговой конъюнктуры в результате сокращения контактов с Востоком, появлением постоянного контингента купцов, для которых и были необходимы дворы.

* * *

Таким образом, на протяжении всего древнейшего периода русско-скандинавских связей (с середины VIII по XI в.) прослеживается обратное, древнерусское влияние в культуре Скандинавии. В зависимости от деятельности скандинавов на Руси, которая в значительной степени определялась внутренними процессами образования классов и государств в среде восточного славянства, изменяются характер и интенсивность влияния славянского мира на скандинавский, которое достигает пика на третьем этапе русско-скандинавских отношений, т. е. в середине – второй половине X в.

Процессы консолидации Древнерусского государства и формирования феодальной знати с полиэтнической, социально окрашенной и противопоставленной племенной «дружинной культурой» создали условия для этнокультурного синтеза и быстрой ассимиляции норманнов в славянской среде. В этот период отмечается наиболее сильное и разнообразное воздействие древнерусской культуры на скандинавскую; прослеживаются взаимосвязи в развитии социальных верхов, в судьбе торгово-ремесленных центров, в таких социально значимых элементах культуры, как погребальный обряд, вооружение, одежда и пр.

Исследование древнерусских влияний в Скандинавии представляется необходимым как для объективной оценки русско-скандинавских отношений раннего средневековья, так и для понимания внутренних закономерностей процессов складывания государств и раннесредневековых народностей у скандинавов и славян и – шире – для выяснения типологии этих процессов в средневековой Европе.

(Впервые опубликовано: ИСССР. 1984. № 3. С. 50–65)