Рюрик, Синеус и Трувор в древнерусской историографической традиции

Е. А. Мельникова

Личность Рюрика, легендарного основателя династии русских князей и царей, вызывала и продолжает вызывать живой интерес историков, хотя сведения источников о нем настолько скудны, что позволяли сомневаться в самом его существовании. Тем менее дают они оснований для восстановления каких-либо подробностей его жизни и деятельности. Отсутствие достоверных известий породило немало историографических мифов, часть которых, возникнув более столетия назад, по-прежнему пользуется незаслуженной популярностью. Поэтому целесообразно проследить, как развивались представления о Рюрике и его братьях от эпохи к эпохе, чтобы отделить достоверно известное от предположений и домыслов, сколь бы привлекательны они ни были.

Все древнейшие сведения о Рюрике и его братьях содержатся в одном единственном контексте – в Сказании о призвании варяжских князей, вошедшем в состав Повести временных лет (далее – ПВЛ) и Новгородской первой летописи (далее – НПЛ). По мнению А. А. Шахматова, Сказание возникло на основе местных (новгородских или ладожских) преданий в 1070-е гг. и было включено в Начальный свод 1090-х гг.[637].

Древнейшие списки, содержащие ПВЛ вместе со Сказанием о призвании варяжских князей, Лавр. (1377 г.) и Ипат. (XV в.), а также НПЛ (два наиболее ранних списка датируются серединой XV в.) сообщают о Рюрике крайне мало. Они знают его имя, знают о его принадлежности к «варягам», о наличии у него двух вскоре умерших братьев, о его вокняжении в Ладоге, а затем в Новгороде (по Ипат.[638]) или сразу же в Новгороде (по Лавр, и НПЛ) согласно «ряду» с местными правителями, об установлении им единовластия в Северной Руси и, наконец, о передаче им малолетнего сына Игоря под опеку Олега, его родича или воеводы[639]. Такова историографическая традиция конца XI в., получившая отражение в Начальном своде и поддержанная летописцами XII–XIV вв. Степень достоверности этих сведений, поскольку речь идет о событиях 200-летней давности, равно как и полнота передачи известной летописцу традиции требуют специального исследования, но как бы то ни было, в Сказании сохранено то, что знали или полагали, что знают, древнерусские летописцы.

Достоверность известий о Рюрике в летописной традиции конца XI – начала XII в. оценивается в современной историографии во многом в зависимости от отношения исследователя к Сказанию о призвании варяжских князей в целом. Признание ее позднего, «книжного» происхождения влекло за собой прямо или косвенно оценку Рюрика как легендарного персонажа, возможно, героя местного, новгородского (или ладожского) предания, обретшего под пером летописца статус основателя великокняжеской династии[640].

«Неисторичность» Рюрика, или по меньшей мере локальность преданий о нем, по мнению ряда историков, подтверждается неупотребительностью имени Рюрикъ в княжеском именослове XI в., а также отсутствием упоминаний о нем в сохранившихся памятниках середины – второй половины XI в.: в «Слове о законе и благодати» митрополита (1051–1054/55) Илариона и в «Памяти и похвале князю Владимиру» Иакова Мниха (вторая половина XI в.). Оба писателя начинают род Владимира не от Рюрика, что казалось бы естественным, а от Игоря, сына Рюрика: «Похвалимъ же и мы, по сшт? нашей… великааго кагана нашеа земли, Володимера, вънжка старааго Игорл, сына же славнааго Св?тослава…»[641]. Сходно пишет об этом и Иаков: «Просвети благодать Божиа сердце князю Рускому Володимеру, сыну Святославлю внуку Игореву»[642]. Иларион, «называя предков Владимира, не мог не упомянуть первого из них в Русской земле, если бы знал о нем», – писал X. Ловмяньский[643]. Однако аргумент этот недостаточно убедителен уже потому, что является аргументом ex silentio. Более того, согласно древнерусскому литературному этикету, в характеристике прославляемого (или упоминаемого) лица, как правило, указывались его отец и дед, а не более дальние предки. Так, внуки Владимира Мономаха определены как «Володимерово племя»[644]; часты выражения «единого деда внуки»[645], «внуки Ярославли», «внуки Всеславли»; в характеристике, например, рязанских князей отмечается их происхождение от Владимира Святого, но называется именно их дед как непосредственный прародитель: «Сии бо государи рода Владимира Святославича – сродники Борису и Глебу, внучата великого князя Святослава Ольговича Черниговского»[646]. Тем самым отсутствие ссылки на Рюрика как прародителя русских великих князей у Илариона и Иакова Мниха находит как будто бы рациональное объяснение.

Труднее объяснить, почему князья второй половины X – первой половины XI в. не использовали имя Рюрикъ. Ссылка на малочисленность известных княжеских имен для этого времени неоправданна, поскольку летописи называют имена всех сыновей Владимира Святославича и Ярослава Владимировича, т. е. нам известны имена практически всех представителей трех поколений великокняжеской семьи, и среди них нет ни одного Рюрика[647]. Вряд ли можно это обстоятельство приписать случайности. Представляется, что скорее оно служит важным показателем развития представлений о Рюрике в древнерусском обществе до времени письменной фиксации Сказания (к этому вопросу вернусь ниже).

Тем не менее в современной историографии более распространено мнение о том, что дошедший до нас текст Сказания является кратким пересказом пространного предания о Рюрике и заключенном им с местными правителями ряде, историческое ядро и древнейшая форма которого восходят к IX в. Это предание существовало в устной передаче в дружинной среде вплоть до последней четверти XI в., когда оно – в существенно переработанном виде – было включено в летопись[648]. При этом Рюрик рассматривается как реальное историческое лицо[649].

Не вызывает также сомнения «варяжское», т. е. скандинавское[650] происхождение Рюрика. О его этнической принадлежности прямо не говорится ни в одном из вариантов Сказания: сам он варягом нигде не называется, как не называется варягом ни один из первых русских князей (Олег, Игорь)[651]. Однако упоминание того, что Рюрик приходит по приглашению послов, отправившихся «за море к варягам», достаточно убедительно свидетельствует об этом. На то же указывает и этимология самого имени Рюрикъ (< Hroerekr)[652]. Поставить под сомнение скандинавское происхождение Рюрика возможно лишь путем определения этноса варягов как прибалтийских славян (С. А. Гедеонов и др.) или кельтов (А. Г. Кузьмин)[653], но эти этимологии лингвистически несостоятельны и потому не нашли поддержки у серьезных исследователей.

В то же время летописные тексты не дают никаких оснований для определения места (региона), из которого Рюрик пришел в Приильменье. Не может быть твердой уверенности даже в том, что он был выходцем непосредственно из одной из Скандинавских стран, а не потомком скандинавов, переселившихся некогда, например, в Восточную Прибалтику или Юго-Западную Финляндию. Обычная ссылка на выражение «из-за моря» как на свидетельство того, что он был шведом (или норвежцем, или датчанином), вряд ли справедлива. Выражение «варяги из-за моря» в ПВЛ встречается более десяти раз и носит устойчивый, формульный характер. Варяг, т. е. попадающий на Русь житель Скандинавских стран, приходит «из-за моря» по определению. Потому в каждом конкретном случае это словосочетание может не нести прямой смысловой нагрузки, а быть своего рода топосом.

Последующие известия о Рюрике, связанные с описанием его деятельности на Руси, не поддаются верификации. Исходя только из летописных текстов, невозможно установить его первоначальное местопребывание, т. е. отдать предпочтение «ладожской» или «новгородской» версии. Лишь по историческим и археологическим соображениям – в первую очередь потому, что Новгород возникает лишь в 930-х гг., – оно чаще определяется как Ладога (предпочтение тем самым отдается чтению Ипат.). Последующее перемещение Рюрика в «Новгород» (также версия Ипат.) по тем же причинам интерпретируется как его переселение на укрепленное поселение на Городище (ныне в черте г. Новгорода), существовавшее в середине IX в. Само возникновение этого «контрольного пункта» при впадении Волхова в Ильмень исследователи склонны связывать именно с приходом сюда Рюрика[654]. Так же спорны, а подчас и маловероятны наименования городов, в которых сели братья Рюрика и в которые он посадил своих мужей. Некоторые из этих городов возникли лишь к концу X в., и их названия могли быть внесены в текст как пояснения самого летописца к перечню племен, пригласивших Рюрика[655].

Невзирая на все эти неточности в конкретных реалиях, вполне объяснимые долгим существованием Сказания в устной передаче и его переработкой летописцем при включении в текст летописи в конце XI в., можно полагать, как это и делает большинство исследователей, что общая канва описываемых событий может считаться исторически достоверной. Рюрик, как бы то ни было, является реальным историческим лицом, скандинавом по происхождению, пришедшим к власти в Поволховье в результате соглашения с местной знатью (или силой) и установившим контроль над центрами входивших в северо-западное раннегосударственное образование земель путем размещения в них своих дружин.

Совершенно иной характер носит вопрос о братьях Рюрика, Синеусе и Труворе. Он принадлежит, видимо, к числу неразрешимых на твердой основе источников и потому всегда будет оставаться спорным. Мнения исследователей колебались от признания реальности существования Синеуса и Трувора, так же как и Рюрика, до полного ее отрицания вместе или в противоположность Рюрику. Последняя точка зрения преобладает в современной историографии: «Историки давно обратили внимание на анекдотичность „братьев^ Рюрика, который сам, впрочем, является историческим лицом»[656].

Действительно, мотив трех братьев является одним из наиболее распространенных в индоевропейском фольклоре. Он находит широкое отражение в сюжетах, связанных с основанием государства/династии: триада братьев-переселенцев – характерная черта переселенческого сказания; два или три брата, как правило, приходят к власти в сказаниях о приглашении правителей. Фольклорно-мифологический характер носит и мотив быстрой и бездетной смерти двух из трех братьев, типичный для этой группы сказаний[657]. Поэтому сама по себе троичность братьев заставляет сомневаться в исторической реальности по крайней мере двух из них. Не исключено, хотя и недоказуемо (впрочем, как недоказуемо и обратное), что образы братьев появились в процессе бытования сказания о Рюрике под влиянием устойчивого фольклорного мотива. Другой вопрос – на основе чего возникли эти образы.

Еще А. Куник, полагая, что имена Синеусъ и Труворъ при их достаточно ясной скандинавской этимологии (< Signj?tr и ??rvar[?]r[658])[659] не встречаются в качестве личных имен в сагах и других памятниках скандинавской письменности, указал, что по своей форме они являются прилагательными, означающими «победоносный» (правильно: «победу использующий») и «верный» (правильно: «страж Тора»)[660]. Поэтому он предположил, что в Сказании произошла субстан-тивизация хвалебных эпитетов Рюрика, которые были осмыслены как личные имена его братьев. По мнению Н. Т. Беляева, это превращение «могло легче всего произойти при передаче переписчиком малопонятного ему скандинавского текста»[661] (к вопросу о языке древнейшего Сказания я вернусь позже).

Подавляющее большинство древнегерманских двуосновных личных имен действительно по своей семантике являются, а генетически и восходят к хвалебным эпитетам (epitethon ornans)[662]. Таковы, например, имена Hroerekr (< Hr??rekr) – «могучий славой», Hr??-gautr – «гаут (синоним бога Одина, а также воина) славы», Geir-?lfr – «волк копья», Ro?gn-valdr – «богами властвующий» и множество других. К этому же типу личных имен относятся и двучлен ные славянские имена, например Володим?ръ, Святославъ и др. В морфологии и семантике этих двух имен нет ничего, принципиально отличающего их от других древнегерманских и древнескандинавских имен.

Более того, А. Куник и Н. Т. Беляев ошибались, полагая, что личные имена Signj?tr и ??rvar[?]r неизвестны древнескандинавским источникам. Напротив, оба они засвидетельствованы в шведских рунических надписях и сагах, хотя частотность их различна в источниках, происходящих из разных регионов. Имя Signj?tr хорошо представлено в рунической письменности: известно шесть надписей, в которых упоминаются лица, носящие это имя[663]. Все эти надписи происходят из двух смежных областей: Упланда и Сёдерманланда, образовывавших основную часть территории древних свеев (шведов) – Свеаланд. При этом пять из шести надписей происходят именно из Упланда. В то же время имя Signj?tr не встречается в норвежско-исландской традиции[664]. Напротив, имя ??rvar[?]r малоупотребительно в шведских рунических надписях, где оно встречено только один раз в Упланде[665], но зато широко распространено в исландском антропонимиконе[666].

Таким образом, хотя имена братьев Рюрика в Сказании о призвании варяжских князей, как и все остальные древнегерманские двучленные личные имена, являются по происхождению хвалебными эпитетами и хотя переход эпитета в личное имя или его осмысление как личного имени с последующей персонификацией – явление, хорошо известное фольклористике, я не вижу оснований предполагать, что они сохранили в Сказании свою исходную функцию и должны интерпретироваться как эпитеты к имени Рюрик. Напротив, учитывая их широкое распространение в Скандинавии как личных имен, трудно предположить их параллельное употребление в качестве эпитетов. Значительно более вероятным представляется, что в Сказании они выступают именно как личные имена. И поскольку древнерусские формы Синеусъ и Труворъ обнаруживают следы их фонетической адаптации уже в конце IX – начале X в.[667], то вполне вероятно, что они принадлежат к древнейшему варианту Сказания, т. е. в нем фигурировали персонажи с такими именами. Это могли быть имена действительных братьев Рюрика: из рунических надписей и саг мы знаем, что нередко в викингских походах участвовало несколько родичей: братьев, двоюродных братьев и т. д. Это могли быть и имена членов дружины Рюрика, которые по закону эпической концентрации персонажей и под влиянием фольклорного мотива были переосмыслены как его братья.

Историческим ядром Сказания был «ряд» – соглашение между местной знатью и пришлым предводителем викингского отряда[668]. Вместе с тем немногочисленные и крайне сухо пересказанные в древнейших летописных текстах обстоятельства дальнейшей деятельности Рюрика все же позволяют предполагать, что вокруг заключения «ряда» складывалась «сага о Рюрике»[669], повествование о деяниях удачливого вождя, обосновавшегося в новых землях. Однако составителя Начального свода эти деяния сами по себе интересовали, по-видимому, мало. Они касались истории исключительно северо-западного региона Руси – в центре же его внимания было Среднее Поднепровье как изначальное ядро Древнерусского государства, Киев как его столица и поляне как древнейшее население Киева[670] (неслучайно новгородские события, включая правление там Святослава Игоревича, не нашли отражения в летописях). Поэтому деяния Рюрика могли не иметь в глазах летописца такой ценности, как деяния Олега или Игоря, правителей Киева. Не исключено также, что «сага о Рюрике», создававшаяся, как и все Сказание в целом, в дружинной среде, по преимуществу скандинавской, была пронизана фольклорно-фантастическими мотивами и сюжетами. Именно такую форму имеют те «викингские» саги, действие которых происходит в Восточной Европе и сюжеты которых, вероятно, возникли и бытовали в среде варягов, прежде чем попасть на север (например, «Сага об Одде Стреле»). Хотя эти саги в существующем виде сложились достаточно поздно – не ранее второй половины XIII в., значительная часть наполняющих их сказочных мотивов имеет архаичное происхождение и связана с культовыми, ритуальными и магическими представлениями дохристианского времени. Анализ сказания о смерти Олега в летописных текстах и Одда Стрелы в «Саге об Одде Стреле» показывает, что именно эти сюжеты и мотивировки в первую очередь утрачивались в процессе бытования сказания на Руси и при включении его в летопись[671].

Сопоставление вариантов того же сказания указывает и на другой путь его модификации при включении в летопись: сокращение или введение в другой контекст деяний героя. «Сага об Одде Стреле» в полной мере развивает сюжеты, связанные с деяниями героя, придавая им – в соответствии с жанровыми особенностями данного типа саг[672] – авантюрный характер. В летописи деяния Олега, совершенные между предсказанием его смерти «от коня» и исполнением предсказания, не включены в само сказание, которое вводится летописцем в завершение повествования об Олеге. Предания о его походах (на Киев, на Царь-град и др.) – летописец, возможно, не знает преданий, связанных с ранним, до-киевским, периодом жизни Олега, – изначально, видимо, включенные в сюжет предсказания и смерти героя, хронологически упорядочиваются и приводятся летописцем ранее, вне какой-либо связи с предсказанием. Сходным образом в Сказании о призвании варяжских князей летописец отмечает лишь приход и вокняжение Рюрика, размещение его дружинников «по городам» и смерть, т. е. наиболее важные с точки зрения истории Русской земли события.

Между тем даже и в том сокращенном виде, в каком дошло до нас Сказание в древнейших летописях, некоторые сюжеты «деяний» Рюрика могут быть прослежены.

Во-первых, это сюжет прихода Рюрика в Ладогу (Новгород). Краткая фраза новгородского летописца «Изъбрашася 3 брата с роды своими, и пояша со собою дружину многу и предивну» содержит несколько неожиданную в сухом повествовании прославляющую характеристику дружины Рюрика (в других летописях эта характеристика отсутствует: «избрашася трие брата с роды своими и пояша по собе всю Русь»)[673]. В тексте Сказания по НПЛ присутствует всего семь прилагательных, из которых два входят в устойчивые словосочетания («люди новгородские» и «белая веверица», ср. в Лавр.: «по беле и веверице»). Остальные же носят поэтико-описательный характер: «рать велика и усобица», «земля велика и обильна», «дружина многа и предивна». В других летописных текстах все эти словосочетания, кроме «земля велика и обильна», которое входит в формулу приглашения, отсутствуют. Используемые в двух других словосочетаниях прилагательные по своему значению близки к хвалебным поэтическим эпитетам. Показательно и то, что оба словосочетания, в которых они встречаются, образуют формульные пары: в первом случае – существительных («рать и усобица»; в других списках не только нет прилагательного, но отсутствует и слово «рать», т. е. утрачена парность существительных), во втором– прилагательных («многа ипредивна»). Парные формулы и хвалебные эпитеты– характерные приметы эпического, возможно поэтического, стиля (ср. летописную характеристику Святослава, которая, по общему мнению, основанному на тех же показателях, восходит к хвалебной песни). Таким образом, стилистические особенности Сказания по НПЛ свидетельствуют о вероятности того, что за записанным в ней пересказом стоит эпический (поэтический?) текст. В составе подобного текста сбор вождя (князя, богатыря) в поход и описание дружины являются традиционным мотивом, который мы находим и в других местах ПВЛ (поход Ольги и Святослава на древлян, сбор войска для походов Олега и Игоря на Константинополь), в «Слове о полку Игореве» и в позднейших русских былинах, равно как и в древнескандинавском эпосе и сагах.

Во-вторых, в «деяния» Рюрика, очевидно, входил сюжет основания города, который нашел отражение в Ипат., причем дважды: сначала Рюрик «срубает» город Ладогу (в действительности существовавший ко времени его прихода не менее 100 лет), а затем Новгород (укрепления на Городище?). Этот сюжет проходит красной нитью через предания о всех первых русских правителях: города основывают Кий (Киев), Олег (под 882 г. без указания на конкретные города), Святослав (Переяславец на Дунае). Основание города, как представляется, входит в набор обязательных деяний русского правителя. Поэтому говорить об исконности сюжета, особенно учитывая его отсутствие в древнескандинавской традиции, можно лишь с большой степенью предположительности. Однако его присутствие в Сказании уже задолго до создания Начального свода вряд ли может вызывать сомнения: его включение в предания об Олеге свидетельствует о его происхождении, во всяком случае, не позднее X в.

В-третьих, особый сюжет (или сюжеты) отражен, видимо, в сообщениях летописца о расселении братьев и о размещении Рюриком своих «мужей» в подвластных ему городах. Цель летописца в этих перечнях очертить территорию владений Рюрика, достойных прародителя великокняжеской династии. О том, что эти списки существенно модифицированы летописцем, который внес в них названия городов, не существовавших во время Рюрика, говорилось неоднократно[674]. Однако важнее сейчас другой вопрос: чем располагал летописец для составления этих списков? С одной стороны, – и на это уже обращалось внимание – он ориентировался на приводимый ранее перечень племен, плативших варягам дань, и вообще на предшествующие перечни племен. С другой стороны, таким источником могли быть предания о покорении Рюриком северных племен, аналогичные преданиям о покорении среднеднепровских племен Олегом.

Возможно, отголоски других сюжетов о деяниях Рюрика сохранились в официальном Московском своде XVI в., так называемой Патриаршей, или Никоновской, летописи (вероятно, 1539–1542 гг.)[675]. В отличие от других сводов XVI в. (в первую очередь, Воскрес.[676]), ее составитель не внес в текст ничего, принципиально меняющего основное содержание Сказания. Вместе с тем в ней содержится иная, более пространная и композиционно несколько иначе организованная редакция.

Композиционные изменения касаются «разбивки» Сказания на хронологически последовательные эпизоды. Попытка разделить Сказание на временные отрезки была предпринята уже составителями ПВЛ и НПЛ: «экспозиция» о варяжской дани обособлена от основного повествования двумя «пустыми» годами. В Ник. этот принцип проведен более последовательно. Как отдельные эпизоды под разными годами представлены: изгнание варягов, распри и решение обратиться к варягам (под 6367 г.), обращение послов к варягам (под 6369 г.), приход Рюрика с братьями (под 6370 г.), смерть Синеуса и Трувора и раздача Рюриком городов своим мужам (под 6373 г.), смерть самого Рюрика (под 6387 г.). Эти части Сказания перемежаются, с одной стороны, статьями, посвященными византийской истории IX в. и заимствованными по преимуществу из «Хроники» Амартола, с другой – сведениями по русской истории, не имеющими аналогий в более ранних сводах. Иногда разнотематические сюжеты соединяются в одной статье. Так, например, статья под 6373 г. говорит о смерти Синеуса и Трувора, о раздаче Рюриком городов, о рождении Игоря и о походе Аскольда и Дира на полочан (о нем мы не знаем по другим источникам). В одном случае «византийская информация» вводится составителем Ник. для уточнения даты события: «Въ лето 6369. При Михаиле и Василии царема и при Фотии патриарсе приидоша Словене, рекше Новгородци, и Меря, и Кривичи, Варегомъ реша: “земля наша велика и обилна; пойдите владети нами”»[677].

Сам текст Сказания сохраняет сухость и краткость, характерную для ПВЛ. Здесь также нет характеризующих или прославляющих эпитетов, отсутствуют формульные словосочетания. Более того, текст лишен и той «правовой» окраски, которая отличает ранние редакции Сказания[678]. В нем вообще не упоминается ряд Рюрика с новгородскими старейшинами, исчезают правовые формулы, зато расцвечиваются отдельные детали. Сопоставление с текстом НПЛ отчетливо проявляет эти особенности «Никоновской» редакции[679].

Очевидно, для составителя Ник. само существование ряда, а тем более его содержание не представляют интереса и, может быть, просто остаются непонятны. Принципиально изменилась к XVI в. и правовая лексика, вышли из употребления формулы «княжить и володеть», «править и рядить», «рядить по праву, по ряду», поэтому они были заменены общей лексикой: вместо «княжить и володеть» стоит «владети», вместо «владеть и судить по праву» – «владеть», формула призвания «земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет» сокращена до первой части и т. д. Наконец, пояснены, заменены современными или просто опущены неясные для летописца XVI в. этнонимы: «словене, рекше новогородци», меря из списка племен, призывающих варягов, заменена на мещеру в перечне племен, плативших варягам дань и изгнавших их; пропущено упоминание веси.

Вместе с тем Сказание в редакции Ник. содержит три сюжета, отсутствующих в древнейших летописях. Вообще в этом своде имеется множество дополнений к древнейшей части ПВЛ, источники которых не установлены. Известно, что при подготовке Ник. были использованы своды, восходящие к новгородскому летописанию. Однако значительная часть оригинальных сведений, касающихся древнейшей истории, не находит параллелей в сохранившихся летописях. Предполагается, что составитель Ник. часто стремился пояснить и прояснить дошедший до него текст, поэтому вводил мотивировки действий, дополнял действие возможными в соответствующих условиях обстоятельствами, иногда приукрашал слишком сухое сообщение. Поэтому в исторической литературе преобладает скептическое отношение к оригинальным сведениям Ник.

Тем не менее представляется все же небезынтересным обратиться к ней и рассмотреть отсутствующие в более ранних сводах сюжеты. Первый – выбор народа, от которого следует приглашать правителя. Второй – «звериный обычай и нрав» новгородцев. Третий – антиваряжское восстание в Новгороде, которое завершается убийством предводителя восставших Вадима Храброго и его «советников» и бегством в Киев многих новгородских мужей. Надо отметить, что ни один из этих сюжетов не связывается составителем Ник. с легендой о Гостомысле ни содержательно, ни даже композиционно, поскольку Гостомысл упоминается в Ник. лишь единожды в описании расселения славянских племен[680].

Первый сюжет – перечисление народов, к которым можно обратиться за правителем, обсуждение возможных вариантов и решение обратиться к варягам – отсутствует в НПЛ и Лавр. Поэтому он рассматривается как вымысел автора XVI в.[681]. Между тем, если обратиться к тексту Ипат., которая не была известна составителю Ник.[682], то ситуация окажется принципиально иной. Приведем для сопоставления тексты Лавр., НПЛ, Ипат. и Ник.[683]:

В отличие от Лавр., Радз. и НПЛ, Ипат. сохранила начальную часть текста, читаемого полностью только в Ник.: «поищем сами в собе князя». Поскольку из предшествующего текста очевидно, что князя ищут не варяги, а местные племена, то обращение к варягам не мотивировано, более того, оно противоречит «заданному» действию – поискам князя «в собе», в своей среде, среди местной знати. Чтение Ник. восполняет пробел и устраняет противоречие: обсуждается не один («сами в собе»), а несколько вариантов[684], из которых выбирается один – обращение к варягам. Можно, очевидно, с достаточной степенью уверенности говорить о том, что данное место является не произвольной вставкой составителя Ник., а фрагментом более древнего текста, известного и составителю Ипат.

Установление аутентичности данного текста дает основание для вывода о том, что по крайней мере один из вариантов Сказания, существовавших в XI в., содержал повествование о выборе народа, от которого должен был быть приглашен правитель.

Второй сюжет касается нежелания варягов принять приглашение новгородцев. Непосредственно после речи послов в Ник. читается следующая фраза: «Они же бояхуся зв?ринаго ихъ обычаа и нрава, и едва избрашася три браты». Во всех древнейших текстах Сказания также сразу за речью послов следует: «и избрашася три брата». Дополнение Ник., таким образом, является негативной характеристикой новгородцев, жестокость которых заставляет бояться их даже варягов. Но подобного рода сообщение, оскорбительное для новгородцев, вряд ли могло сохраняться в новгородских летописных сводах, которыми по преимуществу пользовался составитель Ник. Еще менее вероятно его присутствие в исходном варианте Сказания, которое имеет, очевидно, новгородское происхождение. Оскорбительным оно должно было бы быть и для той среды, в которой формировалось Сказание: культ отваги, воинской доблести и силы был неотъемлемой составляющей этоса не только дружинников, но и вообще древнескандинавского общества, выходцами из которого была значительная часть древнерусских воинов. Даже если страх варягов должен был оттенить смелость и мужество Рюрика и его братьев, согласившихся принять столь опасное предложение, слово «едва» снимает их героический ореол. Все это вызывает большие сомнения в архаичности сюжета.

Третий сюжет развивает тему деяний Рюрика. В нем повествуется о притеснениях Рюрика, о восстании новгородцев под руководством некоего Вадима Храброго, разгроме восстания и казни Вадима и его советников, после чего часть новгородцев бежала в Киев. «Въ лето 6372… Того же л?та оскорбишася Новгородци, глаголюще: “яко быти намъ рабомъ, и много зла всячески пострадати отъ Рюрика и отъ рода его”. Того же л?та уби Рюрикъ Вадима храбраго, и иныхъ многихъ изби Новогородцевъ съветниковъ его. […] В л?то 6375… Того же л?та изб?жаша отъ Рюрика изъ Новагорода въ Кiевъ много Новогородцкыхъ мужей»[685].

По мнению Б. А. Рыбакова, Несторова редакция ПВЛ, к которой вернулся составитель Ник., была по своей направленности антиваряжской и содержала подробный рассказ о борьбе новгородцев против Рюрика и его скандинавской дружины. Создатели второй и третьей редакций, проводившие проскандинавскую тенденцию по заказу Мстислава Владимировича, опустили все подробности, свидетельствующие не в пользу Рюрика. Таким образом, составитель Ник. донес до нас детали и характер исконного предания[686]. Однако исконность этого сюжета не поддается верификации. Нет никаких данных, позволяющих отнести этот сюжет к числу ранних, но не включенных летописцем в свой пересказ (основанием для чего могло бы быть желание летописца представить Рюрика не только легитимным правителем и основателем династии, но и правителем, живущим в мире со своими подданными и заботящимся об их благосостоянии). Составитель Ник. мог стремиться показать исконно присущую новгородцам склонность к неповиновению власти. Более того, во втором случае этот сюжет может перекликаться с характеристикой новгородцев, «звериного обычая и нрава» которых испугались варяги.

Однако, вне зависимости от оценки аутентичности двух последних сюжетов, очевидно, что сказание о Рюрике состояло из нескольких эпизодов, повествующих о его деяниях. Можно предполагать, что это было эпическое, возможно поэтическое, произведение, которое сложилось в Ладожско-Новгородском регионе в конце IX – начале X в. и просуществовало по меньшей мере до второй половины XI в. Основной средой его бытования, как и всего Сказания о призвании варяжских князей, были княжеские дружины.

Учитывая состав дружин первых русских князей, значительную часть которых составляли скандинавы, многие историки полагают, что в основе летописного Сказания о призвании варяжских князей лежит письменный текст на древнескандинавском языке, который дошел до составителя летописи и был переведен им на древнерусский язык с ошибками в силу недостаточности знания им языка оригинала[687].

Ныне совершенно очевидно, что подобного текста существовать не могло, в первую очередь потому, что единственная известная скандинавам IX–X вв. письменность, руническое письмо, по самому своему характеру не применялась и не могла применяться для записи сколько-нибудь пространных текстов. Краткие магические заклинания, имена (владельческие надписи), наконец, формульные эпитафии на мемориальных стелах – основные виды текстов, записывавшихся руническим письмом[688]. Лишь в XI–XII вв. сфера употребления рунического письма расширяется, и оно начинает широко использоваться в быту для различных целей, в основном в переписке[689]. Но и в это время оно не применяется для записи пространных нарративных текстов или документов. Поэтому нет никаких оснований предполагать письменную фиксацию Сказания не только в момент его формирования, но и вообще до широкого распространения письменности на Руси.

Другой вопрос – на каком языке складывалось и бытовало сказание о Рюрике и вообще Сказание о призвании варяжских князей. Действительно, нельзя исключить, что первоначально повествования о Рюрике и его деяниях передавались в дружинной среде на родном для многих дружинников древнескандинавском языке. Однако уже не позднее середины X в. в дружинной среде господствует билингвизм[690]. Вместе с тем значение «ряда» – соглашения, определявшего права и обязанности первого правителя, – было чрезвычайно велико для обеих сторон, и потому Сказание должно было параллельно существовать и на древнерусском языке. Более того, текст Сказания насыщен древнерусской правовой лексикой с рядом формульных выражений («княжить и володеть», «судить по праву» и др.), и это, бесспорно, указывает на архаичность русскоязычного варианта Сказания. Наконец, в текстах Сказания по разным спискам не содержится никаких следов влияния древнескандинавских языков: в нем нет заимствованных терминов, нет слов, восходящих к северогерманским корням, кроме слова русь и имен братьев. Можно с достаточной уверенностью говорить поэтому о том, что летописец знал Сказание, которое уже длительное время (если не изначально) существовало на древнерусском языке.

Суммируя сказанное, следует, очевидно, поставить вопрос о развитии и трансформации Сказания на протяжении двух веков его бытования на Руси. В период его возникновения и передачи вплоть до середины XI в. это было дружинное эпическое повествование о варяжском правителе Поволховья и Приильменья. Герой этого сказания, Рюрик, выступал прежде всего военным вождем и удачливым правителем, сумевшим приобрести власть – по ряду с местной знатью – в «великой и обильной» земле, основывавшим города и раздававшим их своим людям. Вероятно, были в этом исходном сказании и эпизоды, изображавшие Рюрика отважным воином, покорявшим соседние народы. Вместе с тем образ Рюрика здесь не содержал представлений о нем как об основателе великокняжеской династии. Именно поэтому авторы середины – второй половины XI в. не упоминают его имени в родословии Владимира, а дети князей не нарекаются его именем. В это время Рюрик остается еще героем локального дружинного сказания.

Создание первого официального летописного свода было связано с необходимостью реконструировать раннюю историю Руси. Единственным возможным для этого времени принципом был генеалогический, тем более что летописец стремился утвердить единство княжеского рода, призывая русских князей к объединению[691]. Сказание о Рюрике освещало древнейшие события русской истории и согласовывалось с представлениями летописца о руси как русской военной знати скандинавского происхождения. Поэтому Рюрик должен был стать и стал под пером летописца (составителя Начального или более раннего свода?) первым легитимным (приглашенным местной знатью по ряду) правителем Руси, прародителем русской великокняжеской династии. Тенденции к этой интерпретации сказания о Рюрике, вероятно, наметились уже в середине XI в., поскольку в это время имя Рюрика впервые появляется в княжеской среде: первым известным князем, носившим это имя, был Рюрик Ростиславич перемышльский (до 1064–1092 гг.). Со времени включения сказания о Рюрике в летопись «приглашение варягов» становится официально признанным началом истории Руси, а Рюрик – основателем Древнерусского государства и династии русских правителей.

(Впервые опубликовано: ДГ. 1998 год. М., 2000. С. 143–159)