К типологии предгосударственных и раннегосударственных образований в Северной и Северо-Восточной Европе (Постановка проблемы)

Е. А. Мельникова

Проблемы перехода от родового к классовому обществу, от племенной организации к государственной приобрели в мировой науке новое освещение в 1960-1970-е гг., когда они стали одним из основных предметов социальной антропологии[4]. Исследования обществ, переживавших переход к классовому строю, европейских (средиземноморских в гомеровский период и германских в первые века и. э.) и неевропейских (африканских, индейских, полинезийских в XIX–XX вв.) позволили выделить некоторые универсалии, определить последовательные этапы процесса и создать типологию социальных и политических структур переходного периода.

Не прошли эти вопросы мимо внимания и отечественных исследователей. Острые дискуссии 1960-х гг. о путях возникновения государства и его характере на ранних этапах[5] заложили основы для дальнейшего и более систематического изучения пред– и раннегосударственных образований отечественными историками, политологами, философами. Особенно большой вклад был внесен этнологами, широко опиравшимися на международную историографию и существенно продвинувшими общетеоретическую разработку проблемы[6].

Однако в конкретно-исторических исследованиях, прежде всего в области изучения Древнерусского государства, продолжает довлеть схема, выработанная в 1930-1950-е гг. на основе ленинской интерпретации марксистской теории классов и государства. Жесткая формационная схема и понимание государства как репрессивной в первую очередь структуры привели к невозможности адекватно охарактеризовать социально-политический строй доклассовых обществ в Восточной и Северной Европе, типологическое сходство развития которых неоднократно отмечалось в отечественной литературе[7]. Отсюда в значительной степени проистекает чрезвычайно широкий временной диапазон (от VIII до XIII в.), к которому различные исследователи относят образование Древнерусского и древнескандинавских государств. Если исходить из бытующего в отечественной историографии определения государства как аппарата для подавления большинства в интересах меньшинства, то, действительно, более обоснованными выглядят «поздние» датировки, которые учитывают наличие оформившихся классов и крупного частного землевладения – одного из основных показателей феодализма. Вместе с тем у большинства исследователей не вызывает сомнения существование в этих регионах по меньшей мере в X–XI вв. государственных образований, относимых ими к «раннеклассовым», «раннефеодальным», «варварским».

Другим результатом последовательного применения сложившейся в советской историографии концепции было установление прямой и жесткой зависимости между такими явлениями, как формация, классовое общество, государство. В рамках этой концепции государство может возникнуть лишь тогда, когда сложилось или по меньшей мере формируется классовое общество; оно не может существовать вне рабовладельческой или феодальной, т. е. первой классовой, формации. Поскольку государства последующего времени в восточнославянском, германском, скандинавском регионах являются феодальными, то элементы феодализма, по мнению большинства исследователей, должны проявляться с момента зарождения государственности. Сам же период, предшествовавший образованию феодального государства, обозначается как «варварский», «дофеодальный», «предфеодальный», «полупатриархально-полуфеодальный» – терминами, которые, как справедливо отметил Л. В. Черепнин, не несут позитивного содержания и не дают сущностной характеристики периода[8].

Даже выделение особого «переходного» периода между первобытнообщинным и феодальным строем у славян вызывало возражения, поскольку это означало бы признание существования межформационных периодов[9]. Переходные стадии, согласно Л. В. Черепнину, «не меняют единства процесса общественного развития и не должны нарушать формационного принципа его членения»[10]. Поэтому ради сохранения «чистоты» схемы переходные периоды должны включаться в какую-либо из формаций – в случае с Древнерусским государством в феодальную; ведь как бы ни определять государство, очевидно, что на Руси оно существует в конце IX, не говоря уже о X в. Более того, в конце X в. это единое, охватывающее огромную территорию государство – «империя Рюриковичей», которое не могло возникнуть в одночасье. И поэтому усилия многих историков 1960-1980-х гг. (Б.Д. Грекова, Б. А. Рыбакова, Л. В. Черепнина, В. Т. Пашуто) были направлены на поиски следов феодальных отношений в X, IX вв. и даже ранее, чтобы обосновать феодальную сущность складывающегося государства.

Тем не менее убедительные результаты достигнуты не были. Признание определяющим признаком феодализма существование государственной или частновотчинной собственности на землю, ставящей непосредственного производителя в зависимость от собственника земли и позволяющей отчуждать прибавочный продукт методами внеэкономического принуждения, ставило непреодолимые препятствия. Л. В. Черепнин не мог не признать, что княжеское индивидуальное землевладение возникает во второй половине XI в., вотчина же – в XII в.[11]. (Этим же примерно временем, концом XI в., датирует появление княжеского домена в Новгородской земле В. Л. Янин[12]). Однако верховная государственная собственность на землю, по мнению Л. В. Черепнина, формируется гораздо раньше. Ее существование он прослеживает в X в., а А. А. Горский – уже с начала X в. в формах окняжения территорий племен, с которых в виде даней и собирается «феодальная рента»[13].

Однако источники не дают никаких оснований говорить о том, что отчуждение прибавочного продукта в это время основывается на верховной собственности на землю. Ведь и в племенном обществе вождь, жрец и другие держатели определенных социальных статусов, в функции которых входило поддержание жизнедеятельности общества, имеют право на некую долю прибавочного продукта, сбор которого осуществляется принудительно и подчас в сходных формах, в том числе в форме полюдья.

Свидетельством того, что частная собственность на землю в X в. ив начале XI в. еще не сложилась, является, на мой взгляд, отсутствие земельных пожалований церкви, которая повсеместно была едва ли не первым получателем земельных дарений. Вероятно, неотчуждаемостью общинных земель (а не только византийскими традициями) можно объяснить, что до середины XI в. церковь существует лишь на десятину[14].

«Окняжение» земель, т. е. присоединение к ядру Древнерусского государства новых территорий и распространение на них верховной власти киевского великого князя, отнюдь не означает одновременного и автоматического перехода к князю верховной собственности на землю, которая еще долгое время может оставаться собственностью племени. Один из начальных этапов этого длительного процесса, кажется, можно усмотреть в рассказе «Повести временных лет» (далее – ПВЛ) под 975 г. об убийстве Люта Свенельдича[15].

Не несет в себе элементов ни феодализма, ни рабовладения и отчуждение прибавочного продукта как таковое, даже в относительно развитых и упорядоченных формах полюдья. Оно возникает при первобытнообщинном строе в связи с функциональной дифференциацией (выделение вождей, жрецов и др.) и укрепляется с возникновением социальной дифференциации общества. И потому сам факт его существования не может служить доказательством развития феодальных отношений.

Все это, как кажется, дает однозначный ответ и на вопрос о возникновении общественных классов. До сложения государственной собственности на землю (предполагая вслед за Л. В. Черепниным, что она формируется ранее индивидуальной), реализуемой – на ранних этапах – как коллективная собственность социальных верхов, социальные группы (страты, сословия) различаются по их отношению к продукту производства, но не к средству производства (к земле при феодализме), и в этом их принципиальное отличие от классов. Верховная власть уже при племенном строе обретает преимущественное право на перераспределение прибавочного продукта и его присвоение, отчуждая все большую его часть для собственного потребления. В современной терминологии это стратифицированное, но отнюдь не классовое общество. Лишь по мере становления частной собственности на землю социальная стратификация перерастает в классовую. Как показывают исследования, на Руси это происходит после середины XI в., в Дании – в XII в., в Швеции – в XII–XIII вв.

Не случайно именно середина XI – начало XII в. рассматриваются большинством историков как рубеж, после которого только и можно говорить о сколько-нибудь оформившихся феодальных отношениях на Руси. Предшествующее, с IX в., время Л. В. Черепнин выделяет как период «генезиса феодализма», но первые зародыши феодальных отношений реально прослеживаются им лишь с последних десятилетий X в.[16]. Единственным исключением, повторяю, является существование государства, что, собственно, и заставляет проецировать позднейшие явления на IX–X вв.

Но так ли необходимо обязательное отнесение ранних форм государства к определенной социально-экономической формации? Исходя из общепринятого в отечественной историографии определения государства, о котором говорилось выше, безусловно да. Однако в современной международной науке понимание государства и его функций существенно иное. В отличие от В. И. Ленина, К. Маркс выдвигал на первый план не репрессивную функцию государства, вытекающую из его классового характера, а «выполнение общих дел, вытекающих из природы всякого общества»[17]. Именно эта, организующая функция государства легла в основу его определения в социальной антропологии: государство рассматривается как система, обеспечивающая жизнедеятельность общества как единого политического организма. Отсюда основными признаками государства считаются: наличие отчужденной от народа власти, функции которой выполняются особой системой органов и учреждений; наличие права, закрепляющего систему норм, которые обеспечивают функционирование общества; наличие территории, на которую распространяется государственная власть. Государство, таким образом, понимается в первую очередь как институционально оформленная социально-политическая система, обеспечивающая функционирование общества[18]. К этим признакам подчас добавляется наличие постоянно функционирующей системы налогообложения[19], что, впрочем, естественно вытекает из необходимости содержания институтов власти. Разумеется, указанные признаки отмечают уже сложившееся государство. В процессе его формирования они не обязательно развиваются синхронно и могут в различных исторических условиях изменять свое значение.

Изучение путей и предпосылок возникновения государства позволило выявить наиболее важные факторы, стимулировавшие этот процесс. Для «вторичных»[20] государственных образований, к которым принадлежат и Древнерусское, и древнескандинавские, возникавшие в условиях контактов с более ранними и уже сложившимися государствами, их выделяется несколько. С одной стороны, это внутренние предпосылки, создаваемые производящим хозяйством и ведущие в первую очередь к стратификации общества; с другой – внешние факторы, среди которых важнейшая роль отводится военной деятельности и торговле[21]. Как правило, признается необходимым сочетание внутренних и внешних условий, дополняющих друг друга. Было показано, что попытки объяснить развитие государственности в том или ином обществе лишь каким-то одним фактором ведут к одностороннему преувеличению его роли и опровергаются сравнительным материалом, а также более глубоким изучением данного общества. Так, выдвижение внутреннего экономического развития как номинирующего условия для возникновения процессов образования государства входит в противоречие с существованием ряда обществ, где возможности увеличения прибавочного продукта не только не привели к становлению развитого стратифицированного общества и государства, но не использовались вообще, и общество ограничивалось простым воспроизводством. Повышенная военная активность – повсеместный спутник процессов образования государства – также не ведет автоматически к его возникновению[22]. Лишь совокупность различных факторов, как внутренних, так и внешних, создает необходимые условия для формирования государственных структур.

Процесс их становления, изученный этнологами и социоантропологами на материале большого числа древних и современных обществ, охватывает несколько этапов социально-политического развития от эгалитарного (первобытнообщинного) и ранжированного к стратифицированному и, наконец, классовому общественному устройству, каждому из которых соответствует определенная потестарно-политическая структура[23] от главы рода (общины) до государства.

Основным показателем социального развития общества служит степень функциональной дифференциации, возникающей значительно раньше социальной и имущественной[24]. Ее формирование определяет становление «ранжированного», по М. Фриду, или «племенного», по Э. Сервису, общества, которое характеризуется тем, что «число статусов повышенной ценности ограничено так, что далеко не все, обладающие способностью занимать данный статус, имеют его»[25]. Именно в рамках ранжированного общества зарождаются первые потестарные и потестарно-политические структуры.

Они основаны на двух организационных принципах: ранжировании индивидуальных статусов внутри местной общины и на регионально централизованной организации местных общин, ранее, в эгалитарном обществе – доминирующей социальной единицы. Внутриобщинная дифференциация, возникающая еще в эгалитарном обществе, в результате которой выделяется вождь, уступает место соподчиненности территориальных образований различного уровня: местных, областных, региональных, которой соответствует иерархия вождей, местных, областных и т. д., которые каждый на своем уровне выполняют общие социальные, политические, экономические и религиозные функции, обеспечивающие жизнь общества. Права и обязанности вождей одного уровня идентичны, но расширяются в масштабах при переходе на следующий уровень – в отличие от государственной организации, где властные функции правителей различных уровней отличаются не столько количественно, сколько качественно[26]. Общим для потестарно-политических структур ранжированного общества является то, что они возникают в процессе разложения эгалитарного строя на основе производящего хозяйства (земледелия и/или скотоводства). Они имеют своим назначением перераспределение избыточного продукта, поддержание экономических и социальных структур, сложившихся в обществе, организацию общественного труда (строительство укреплений, погребальных монументов, трудоемкие виды хозяйственной деятельности). Причем первому отводится основополагающая роль: доступ к перераспределению общественного продукта обеспечивает выделение и укрепление института вождей и формирование племенной аристократии, а создание системы перераспределения является основой для будущего формирования аппарата государственного управления. Поэтому формирование потестарно-политических структур находится в тесной связи с системой распределения и перераспределения общественного продукта[27]. В ранжированном обществе политическое устройство отличается выделением центральной власти, обособленным от массы населения, стоящей над внутриобщинным управлением и сосредоточивающей выполнение перечисленных функций, в первую очередь контроль над распределением избыточного продукта.

Эти еще догосударственные потестарно-политические структуры получили в социальной антропологии наименование chiefdom «вождество»[28] в соответствии с их политическим устройством, в котором главную роль играет институт вождя. По определению Э. Сервиса, это «промежуточная форма, вырастающая из эгалитарного общества и предшествующая всем известным примитивным государствам». Она отличается централизованным управлением и наследственным иерархическим статусом. Политическая организация повсеместно представляет собой теократию, а форма подчинения власти приобретает вид религиозного подчинения жрецу-вождю[29]. Такой политический строй, как показали исследования различных обществ, является универсальным, переживаемым всеми народами в период разложения родоплеменного строя, в том числе теми, которые впоследствии не создали государства. Он стадиально предшествует как рабовладельческим, так и феодальным государствам[30].

В рамках вождеств получение избыточного продукта достигалось тремя основными путями: увеличением производительности труда (наиболее трудоемкий и малоэффективный в ближайшей перспективе), участием в обмене и торговле, военной деятельностью. Очевидные преимущества последней, позволявшей – в случае удачи – максимально быстро и безболезненно с точки зрения общества-завоевателя наращивать прибавочный продукт, обусловили повсеместное возрастание военной активности при переходе от вождеств к государству[31]. Ведущее место войны дало основание Л. Моргану назвать ряд последовательных этапов, включая ранние государственные образования, эпохой военной демократии – термином, широко принятым в отечественной историографии, но неточным и ограниченным[32], что давно уже заставило отказаться от него как зарубежных исследователей, так и отечественных этнологов. Образовавшиеся уже в вождествах потестарные структуры носили по преимуществу военный характер: по функциональным истокам статус вождя предполагал в первую очередь руководство военной деятельностью – при существовании других элитарных статусов, старейшин, жрецов и др. Концентрация власти в руках вождей вела к еще большей «военизации» политических институтов, поскольку общество было ориентировано на военный способ добывания прибавочного продукта.

Формируясь в рамках единого этносоциального организма – племени, вождество имело тенденции к распространению и включению в свой состав других племен на основе конфедерации, завоевания или подчинения в форме обложения данью, что в любом случае сопровождалось значительным увеличением прибавочного продукта. В этих условиях неравенство социальных статусов в доступе к использованию и присвоению избыточного продукта вызывало нарастание социальной и имущественной (в дополнение к функциональной) дифференциации, закрепление которой в иерархии статусов характеризует следующий этап общественного развития – стратифицированное общество[33]. Его важнейшими отличиями от предшествующего этапа были сложение дифференцированного контроля над экономикой и соответствующая дифференцированность власти. В стратифицированном обществе происходит усложнение потестарных структур и их иерархизация, расширение и концентрация функций центральной власти. Все эти процессы в конечном результате приводят к формированию государства как социально-политической системы, регулирующей жизнедеятельность общества[34]. По словам М. Фрида, «раз существует стратификация, то предпосылки государственности уже созданы и действительное формирование государства уже началось»[35].

При переходе к государственной организации общества резко возрастает роль центральной власти. Она сохраняет все основные функции предшествующего времени, но упорядочивает и дифференцирует их. Наряду с перераспределением возникает организованный сбор прибавочного продукта (в форме фиксированных даней). Важной функцией государства становится охрана складывающейся территории, на которую распространяется его власть.

Важнейшим явлением социального устройства общества становится выделение и обособление профессионального военного слоя, не связанного не только с общинной, но и с этнополитической (племенной) организацией. Расслоение внутри него ведет к образованию военной аристократии, частично сливающейся, частично теснящей родоплеменную знать, которая в силу ее связей с отдельными группировками внутри общества и вытекающих отсюда центробежных тенденций противостоит центральной власти[36].

Основной особенностью политической системы зарождающегося государства является то, что его функции выполняются главным образом военной организацией – дружиной. Она образует органы управления центральной власти, еще примитивные и слабо расчлененные: осуществляет сбор прибавочного продукта и его перераспределение, частично через контроль над внешней торговлей; управление; выполняет чисто военные функции: подчинение новых территорий и их интеграцию в государственную систему, охрану территории, на которую распространяется центральная власть, а также организацию походов, носящих как завоевательный, так и грабительский характер. Именно основополагающая роль дружины (или аналогичной ей военной организации) определяет особенности политического строя и потестарных структур, а также весь облик зарождающегося государства. Это дало основание ряду англо-американских социоантропологов назвать такой тип государства «военным» (military), но представляется, что более уместным является его определение как «дружинного» государства.

Выраженная социальная стратификация общества, однако, не носит еще классового характера, она основывается по-прежнему на отношении к прибавочному продукту, а не к средствам производства. В то же время способ производства включает различные уклады: патриархальный с родовыми и территориальными общинами, рабовладельческий (патриархальное рабство), зародыши феодального. Нерасчлененность различных укладов, представляющая многообразие возможностей дальнейшего развития, определяет отмеченный этнологами универсализм этой, древнейшей, формы государства, которую в разное время переживали все народы, образовавшие позднее как рабовладельческие, так и феодальные государства.

Таким образом, переход от первобытного (эгалитарного) общества к стратифицированному, на позднем этапе – с государственным политическим устройством – является длительным процессом и состоит из ряда этапов, социально-экономическая сущность которых неопределима в терминах формационной схемы. Вместе с тем конкретные формы, в которых протекал этот переход в различных регионах мира, существенно разнились в первую очередь в зависимости от соотношения основных факторов, стимулировавших развитие общества: природных условий, определявших возможности интенсификации хозяйственной деятельности; воздействия более развитых обществ; перспективности внешней экспансии и вообще военной активности; условий для широкого обмена, а затем и крупномасштабной торговли.

В формировании ранних («варварских») германских государств, наряду с ростом производящего хозяйства, особая роль принадлежала войне. В ходе военных завоеваний в Галлии и Британии разрушались внутриобщинные связи, резко усиливалась имущественная и социальная дифференциация, усложнялись и крепли потестарные структуры, роль которых неуклонно возрастала[37]. Немалое значение для германского общества имели и его непосредственные контакты с Римской империей: значительная часть территории, на которой в V–VII вв. возникали первые германские государственные образования, или входила в состав Римской империи (Северная Италия), или была романизирована.

Среди других германских народов, прежде всего северных, как принято считать ныне, война не играла столь значительной роли (хотя археологические материалы, например клады оружия, и указывают на высокую военную активность скандинавских племен). Практически отсутствует и влияние средиземноморской цивилизации к северу от римского лимеса[38]. Однако уже с середины I тысячелетия до и. э. Ютландия вовлекается в постепенно нарастающий по объему обмен с Центральной Европой, который длительное время носит престижный характер: в обмен на янтарь местная знать получает предметы роскоши – изделия из бронзы и, реже, золота, стекло и т. п. Усиление обмена и сложение более или менее устойчивых путей, по которым он осуществлялся, ведут к концентрации знати в узловых пунктах важнейших линий коммуникаций – области Гудме на о. Фюн, Стевнс на о. Зеландия, на юго-западном побережье Ютландии – и образованию в них специфических торгово-ремесленных поселений уже в IV–VI вв.: Луннеборг в Гудме, Данкирке и позднее Рибе в Юго-Западной Ютландии[39].

Показательно, что во всех случаях первоначально возникает не изолированное, не связанное с округой поселение с особыми функциями (торговой, ремесленной), являющееся резиденцией знати, а небольшая область, в которой характер деятельности населения отличен от окружающих территорий, в которой отмечается скопление знати (археологически выражающееся в наличии здесь элитных некрополей, кладов и т. п.) и в которой вырастает ряд взаимосвязанных поселений – одно из них впоследствии занимает в области ведущее место и становится протогородом. Находки в этих областях свидетельствуют, что в конце первой половины – середине I тысячелетия н. э. здесь сосредоточивается балтийская и североморская торговля с Центральной и Западной Европой. Они являются конечными пунктами и важнейшими местами перераспределения ценностей крупных торговых путей. И именно с исключительно интенсивной торговой деятельностью исследователи связывают быстрое становление древнедатского государства: предполагают, что уже в середине I тысячелетия н. э. на территории будущей Дании существует ряд мелких предгосударственных объединений[40].

Позднее, в VI в., в Восточной Балтике (на восточном побережье Швеции) образуется второй центр балтийской торговли, являвшийся новым завершением центрально– и западноевропейских магистралей, ранее оканчивавшихся на датских островах. Сложение этого отрезка пути знаменуется появлением поселения в Экеторпе на о. Эланд в V–VII вв., а затем становлением и расцветом торгово-ремесленных центров на оз. Меларен – Хельгё и Бирки[41]. Одновременно здесь начинаются и более активные процессы социально-политического развития.

Уже в вендельскую эпоху (VI–VIII вв.) в Средней Швеции, Свеаланде, отмечается глубокая стратификация общества: выделение не только наследственного нобилитета, но и военного («дружинного») слоя, а также формирование территориально-политических образований[42]. Узловой регион в сети дальней торговли, Свеаланд, где практически отсутствуют следы средиземноморских влияний[43], а военная активность имеет ограниченный характер, претерпевает ускорение в своем социально-политическом развитии, приводящее к возникновению предгосударственных образований[44].

Важно отметить, что возможности производящего хозяйства в Свеаланде, более высокие, нежели в других областях Швеции (Сконе в это время входит в сферу датского влияния), были тем не менее недостаточно велики, чтобы обеспечить интенсивное развитие региона[45]. Сельскохозяйственное производство предоставляло средства лишь для поддержания жизни местного населения. Однако природные ресурсы давали Свеаланду возможность участвовать в международной торговле. Главным предметом, позволившим местной знати включиться в систему балтийского и европейского обмена и торговли и, более того, притянуть к региону сеть коммуникаций, было железо. Большие запасы и высокое качество руды на севере Упланда делали Свеаланд основным поставщиком этого важнейшего сырья по меньшей мере для балтийского региона. «Железный путь» связывал север Свеаланда с оз. Меларен и служил основой для внутренней системы коммуникаций, консолидируя округу[46].

Третьим регионом севера Европы, где процессы образования государства происходили во второй половине I тысячелетия и. э., был Северо-Запад Восточной Европы, примыкавший к Восточной Балтике. Согласно существующей историографической традиции, основанной по преимуществу на летописном описании ситуации в Северо-Западной Руси в середине – второй половине IX в. в так называемой легенде (а точнее – сказании) о призвании варягов, здесь в середине IX в. имеется межплеменное объединение, включающее словен, кривичей, чудь, мерю и, возможно, весь. Это объединение получило условное наименование «северной конфедерации племен» или «северного союза племен»[47]. В. Т. Пашуто и И. П. Шаскольский характеризовали его как территориально-политическое предгосударственное образование («союз племен» или «союз племенных княжений»), возглавляемое нобилитетом входивших в его состав племен; оно возникло в борьбе с «северной опасностью» – набегами скандинавских викингов.

Крайне скудные и в значительной степени спорные сведения, содержащиеся в ранних редакциях сказания, не дают возможности подробно охарактеризовать социальный строй, политическое устройство, экономические предпосылки возникновения этого образования, и оно и поныне остается в значительной степени загадочным. Особенно темны причины и пути его зарождения.

Хотя в отечественной исторической науке первостепенное (если не единственно важное) место в процессах образования государства отводилось внутреннему развитию общества – интенсивному производящему хозяйству, в данном случае ни один из исследователей «северной конфедерации» не пытался обосновать возникновение здесь очага государственности успехами экономического развития региона. И это вполне понятно. Местное финское население не знало ни скотоводства, ни земледелия, и производящее хозяйство было принесено сюда лишь в ходе славянской колонизации, незадолго до отмечаемого летописями существования «конфедерации». Природные особенности региона, климат, сильная лесистость, незначительное количество плодородных почв[48] отнюдь не способствовали интенсивному росту земледелия. И в более позднее время, в XII–XIII вв., обеспечение Новгородской земли хлебом зависело от его импорта с юга и юго-востока. Приток новопоселенцев, очевидно, указывает на то, что хозяйственные возможности региона были достаточны для поддержания их жизни, но быстрое социальное развитие общества требовало совершенно иного объема прибавочного продукта, причем получаемого регулярно и длительное время. Недостаток природных возможностей для значительного увеличения производства продуктов потребления обусловил низкую плотность населения не только в период славянской колонизации региона, но и много позднее[49]. Лишь на некоторых участках концентрация населения была существенно выше средней, но причины этого явления, видимо, лежали не только и не столько в более благоприятных для земледелия условиях, хотя и они, бесспорно, играли определенную роль.

В свете новейших археологических материалов трудно согласиться и с тем, что основной причиной формирования «северной конфедерации» могла быть угроза со стороны отрядов скандинавов, проникающих вглубь Восточной Европы. Следы борьбы местного населения (финского и славянского) с пришельцами-скандинавами практически не прослеживаются, хотя столкновения между теми и другими неизбежно должны были происходить. Археологические данные скорее рисуют картину мирного сосуществования всех трех этнических групп[50].

Тем не менее, невзирая на скудность природных ресурсов, северо-западный регион действительно переживает быстрое развитие начиная с середины – конца VIII в. Важнейшей его приметой является возникновение с середины VIII в. ряда предгородских поселений торгово-ремесленного характера, причем таких крупных, как Старая Ладога. Более того, согласно общему мнению, здесь ко второй половине IX в. формируется и предгосударственная (или раннегосударственная) структура, охватывающая огромную территорию, населенную рядом этнически разнородных племен. Единственным крупномасштабным явлением в регионе, синхронным этим процессам, является формирование торгового пути, соединившего Балтику со странами Поволжья, Булгарией и Хазарией и Арабским халифатом через Неву, Ладогу и Волгу.

Роль Балтийско-Волжского пути как трансъевропейской магистрали и его значение для экономического развития Восточной Европы и Скандинавии, прежде всего в связи с распространением арабского серебра, отмечались и исследовались неоднократно[51]. В теории В.О. Ключевского торговля в целом (в том числе и по Волжскому пути) рассматривалась как основополагающий фактор в развитии городов и «городовых областей» и тем самым как существенная предпосылка зарождения государственности на Руси[52]. Однако советская историография отказалась от теории Ключевского, хотя констатация значения торговли для экономического развития общества является общим местом. Но конкретные механизмы этого влияния – особенно в период становления государственности – остаются малоизученными. Более того, традиционное и справедливое для более позднего времени отнесение торговли лишь к сфере экономики не позволяет выяснить в полном объеме ее место в жизни племенного и постплеменного общества, в том числе в социально-политических процессах на Северо-Западе Восточной Европы. Между тем очевидно, что проблема заслуживает значительно большего внимания как в конкретно-историческом, так и в более общем теоретическом плане.

Исследования К. Поляного и других представителей экономической антропологии существенно изменили и расширили представления о месте торговли в экономическом и социальном развитии ранних обществ и особенно обществ, переживающих переход от первобытнообщинного строя к государственному[53]. Среди выводов, наиболее важных для рассматриваемых регионов, надо отметить следующие. Во-первых, имеются принципиальные различия в воздействии на общество разных форм обмена и торговли: внутренних, совершаемых в пределах замкнутой социальной системы, и внешних, между различными общественными коллективами (родами, племенами и племенными объединениями, ранними государствами). Наиболее интенсивное и разноплановое воздействие на развитие общества оказывают внешние обмен и торговля. При этом степень их влияния увеличивается при вовлечении большего числа обществ, особенно стоящих на разных ступенях развития. Во-вторых, в отличие от обществ с рыночной экономикой, где результаты торговли, как внешней, так и внутренней, проявляются по преимуществу в экономической сфере, в примитивных обществах ее собственно экономический эффект незначителен: престижные обмен и торговля (предметы роскоши длительное время являются основной категорией товаров) обслуживают лишь небольшую часть общества – формирующуюся знать – и практически не затрагивают более широкие слои населения. Поэтому обмен и торговля в ранних обществах в первую очередь стимулируют их социальное, а не экономическое развитие, прежде всего социальную стратификацию. Они позволяют концентрировать богатства в руках тех его представителей, которые осуществляют контроль над торговлей, укрепляют их статус и, консолидируя правящий слой, оказывают влияние на политическое устройство общества.

Однако далеко не во всех регионах мира и не во всех обществах торговля может рассматриваться как один из важных факторов социального и политического развития. Хотя обмен и торговля являются одним из повсеместно распространенных видов деятельности, лишь в отдельных регионах создавались условия для становления крупномасштабной дальней торговли, вовлекающей в сферу ее действия ряд обществ. Выше уже указывалось на первостепенную роль войны в становлении ранних германских государств Западной Европы и Англии, хотя все германские племена этого региона в той или иной степени были вовлечены в торговлю с Римской империей и между собой. Но эта форма деятельности не имела кардинального значения для их развития: крупные торговые магистрали (по Рейну, Роне и др.) складываются (или, существуя с римского времени, восстанавливаются) уже после формирования ранних германских государств. Принципиально иную роль обмен и торговля играли в становлении датского общества, включившегося в систему торговых связей Центральной Европы с бронзового века. Таким образом, этот вид деятельности мог служить предпосылкой для ускорения социально-политического развития лишь там, где в силу природных условий или иных причин устанавливались протяженные линии торговых коммуникаций и где, соответственно, в сфере торговли участвовал ряд политически невзаимосвязанных обществ.

Значение протяженных торговых путей далеко выходило за область торговли. Сложившаяся крупная магистраль являла собой отнюдь не просто дорогу, сухопутную или водную, по которой проходили караваны купцов. Вдоль нее вырастали поселения, обслуживавшие путешественников; пункты, контролировавшие опасные участки пути; места для торговли с местным населением (ярмарки) и т. д.[54]. Путь обрастал сложной системой связанных с ним комплексов, число и функциональное разнообразие которых постепенно росло. Одновременно происходило и расширение территории, в той или иной степени взаимодействующей с торговым путем, откуда поставлялось продовольствие, а при возможности и товары, реализуемые в самой торговле. Путь концентрировал и стягивал окружающие территории, вовлекал округу в сферу своего функционирования, т. е. играл консолидирующую роль. Путь дальней торговли, таким образом, представлял собой более или менее широкую зону, тяготевшую к нему.

В этой зоне протекание ряда экономических и социальных процессов определялось требованиями дальней торговли или стимулировалось ею. Участие в ней и тем более контроль над отдельными участками пути привлекали верхушку местного общества возможностями быстрого обогащения. С одной стороны, это вело к ускорению имущественной и социальной дифференциации как общества в целом, так и самого нобилитета, приводя к иерархизации знати. С другой – вызывало перемещение знати к ключевым пунктам пути и ее сосредоточение в уже возникших или вновь основываемых ею поселениях, которые тем самым приобретали положение не только торговых и ремесленных, но и административных центров. В зонах крупных торговых путей создавались благодаря этому предпосылки для более интенсивного социально-политического развития, нежели в сопредельных, подчас населенных тем же этносом землях, не имевших связи с торговой магистралью.

Балтийско-Волжский путь возник не как самостоятельная магистраль, но как продолжение на восток сложившейся к середине I тысячелетия и. э. системы торговых коммуникаций, которая связывала центральноевропейский, североморский и балтийский регионы. Пути из Центральной Европы и с побережья Северного моря сходились в Южной Ютландии и на датских островах, откуда начинался балтийский участок пути, достигший к VI–VII вв. Свеаланда. Существовавшие в предшествующую эпоху эпизодические контакты между

Восточной Скандинавией и севером Восточной Европы вплоть до Прикамья[55]создавали естественную почву для дальнейшего продвижения торгового пути в этом направлении. Становление Старой Ладоги исследователи справедливо связывают с ростом балтийской торговли, и на начальных этапах своей истории Ладога обнаруживает непосредственные связи с Южной Ютландией, а через нее и с Фризией[56]. Однако длительное, около столетия, изолированное существование Ладоги – единственного предгородского центра на Северо-Западе Восточной Европы VIII – первой половины IX в. – говорит о том, что в это время Ладога была не просто одним из центров балтийской торговли, но узловым пунктом, завершавшим начинавшийся в Южной Ютландии балтийский отрезок крупнейшей торговой магистрали.

На протяжении IX в. освоение восточноевропейского отрезка пути с выходом на Волгу фиксируется возникновением торгово-ремесленных поселений и военных стоянок, где повсеместно в большем или меньшем количестве представлен скандинавский этнический компонент[57]. Практически все известные ныне поселения Северо-Запада IX в. располагаются на реках и озерах, образовывавших магистраль, или на ее ответвлениях; таковы Ладога, «Рюриково» Городище, Крутик у Белоозера, Сарское городище, позднее – древнейшие поселения в Пскове, Холопий городок на Волхове, Петровское, Тимерево и др.

Чрезвычайно разветвленная речная сеть, допускавшая множество маршрутов на отдельных участках пути, способствовала формированию вокруг него особенно обширной зоны, захватывавшей земли вдоль Меты и Молоти, Свири и Паши с выходами непосредственно на Верхнюю Волгу или на Белое озеро. Также разнообразны были и пути к западу от Ильменя: по Шел они, Великой, Чудскому озеру и др. Топография отдельных находок скандинавских древностей и изолированных комплексов на Северо-Западе согласуется с общим очертанием этой зоны.

Ее важной особенностью было то, что она включала территории ряда племен разной этнической принадлежности: финских (чуди, мери, веси) и славянских (кривичи, словене). Древнейшие торгово-ремесленные поселения вдоль этого пути располагаются на земле каждого из племен: Старая Ладога – в земле чуди, Псков – кривичей, «Рюриково» Городище – словен, Крутик – веси, Сарское городище – мери – и несут неоспоримые следы присутствия местного, финского или славянского, наряду со скандинавским, населения. Отмечая соотнесенность поселений с племенными территориями, исследователи в то же время не склонны считать их племенными центрами: на них отсутствуют признаки, характерные для последних, в частности, культовые комплексы, связанные с сакральными функциями племенных центров[58].

Эти особенности ранних поселений на Балтийско-Волжском пути – их расположение, указывающее на связь как с самим путем, так и с племенными территориями; полиэтничность; специфический характер, – как представляется, отражают отмеченные выше процессы, связанные с функционированием Балтийско-Волжского пути. Они возникают как стоянки для купцов и места торговли и обмена, которые притягивали к себе местную знать, заставляя ее сосредоточиваться в этих пунктах. Тем более что природные условия региона – наличие пушного зверя и ценных продуктов лесных промыслов, меда и воска – предоставляли племенному нобилитету реальную возможность участвовать в торговле.

Даже достаточно скромное по объему включение в крупномасштабную международную торговлю и перераспределение ценностей служило мощным источником обогащения знати и создавало условия для ее дальнейшего отделения от племени. Потребность в местных товарах для их реализации в торговле усиливала роль даней: изъятие избыточного продукта требовалось теперь в количестве много большем, чем было необходимо для внутреннего потребления. Увеличение собираемых даней влекло за собой усложнение потестарных структур в регионе и соответственно усиление центральной власти.

Реконструируемые социально-политические процессы происходили в до-письменную эпоху, для которой основным источником являются археологические данные, в целом малоинформативные в этом аспекте. Однако предположение о кардинальной роли для общественного развития племен, населявших зону крупномасштабной дальней торговли на восточноевропейском отрезке, как представляется, находит подтверждение в двух группах письменных источников. Во-первых, в скудных сообщениях древнерусских летописей, касающихся событий второй половины IX в. (в основном в сказании о призвании варягов). Во-вторых, в более подробных известиях в восходящих к источникам IX в. рассказах арабских писателей X в., в первую очередь в повествовании об «острове» (стране) русов у Ибн Русте (первая половина X в.) и дополненном по другим источникам переложении того же рассказа в «Худуд ал-Алам» (ок. 982 г.). Большинство исследователей традиционно считают, что «остров» (страну) русов следует локализовать в Северо-Западной Руси, точнее в северной части Балтийско-Волжского пути, в районе оз. Ильмень[59].

Как Ибн Русте и автор «Худуд ал-Алам», так и другие арабские авторы X в., повествующие о русах (в сообщении о трех видах русов – ал-Истахри и Ибн Хаукаль; о купцах-русах – ал-Факих и др.), обращают основное внимание на торговую деятельность населения этого региона.

Разумеется, именно она представляла наибольший интерес для арабского мира и потому должна была лучше всего отразиться в восточных источниках. Однако практически все писатели, связанные и не связанные общей повествовательной традицией, отдают ей бесспорный приоритет над всеми другими занятиями. «И нет у них недвижимого имущества, ни деревень, ни пашен. Единственное их занятие торговля соболями, белками и прочими мехами, которые они продают покупателям», – пишет Ибн Русте[60]. Основными предметами торговли называются пушнина и рабы.

Торговую деятельность русов арабские авторы ставят в прямую связь с эксплуатацией местного населения, осуществляемой несколькими путями. Это набеги, грабеж и захват жителей в плен для продажи в качестве рабов (Ибн Русте и др.): «Они (русы) нападают на славян… забирают их в плен, везут в Хазаран и Булкар и там продают»[61]. Это насильственное изъятие продуктов потребления: «Всегда 100–200 из них русов ходят к славянам и насильно берут с них на свое содержание» (Гардизи, ок. 920 г.)[62]. Наконец, это более упорядоченный сбор даней в натуральной форме путем объезда правителем подчиненной ему территории, что прямо сопоставляется с полюдьем[63]. Отголоски сбора даней в северо-западном регионе присутствуют также в сказании о призвании варягов. Взимание даней с местного населения приписывается в нем скандинавам-варягам. Однако изображение даннических отношений, вероятно, является попыткой осмыслить связи между «находниками»-варягами и местным населением как отношения господства-подчинения и описать их в категориях, близких летописцу: внешней формой проявления зависимости была выплата дани, о чем неоднократно писал составитель ПВЛ. В действительности же, сколько-нибудь регулярный сбор дани варягами представляется совершенно невозможным: он требовал бы существования достаточно разветвленного аппарата управления. И в более освоенных скандинавами районах Восточной Балтики «дани» представляли собой нерегулярные откупы от грабежей, а не постоянную подать. Несравненно более вероятно, что сбор дани осуществлялся местной племенной знатью внутри каждого из племен, часть же этой дани поступала в торговлю по Балтийско-Волжскому пути, осуществляемую в значительной степени скандинавами.

Наряду с общей констатацией значения торговли для Северо-Запада Восточной Европы, арабские авторы уделяют значительное внимание ее организации, указывая на регулярность торговли и стабильность торговых путей[64]. Более того, Ибн Русте и автор «Худуд ал-Алам» отмечают упорядоченные формы взаимоотношений торговцев с местной властью: это и выплата правителю «страны русов» десятины от торговой прибыли (ср., однако, рассказы Ибн Хордадбеха о десятине, выплачиваемой купцами русов царю Рума – Византии и правителю хазар), и обеспечение защиты купцов, которая осуществляется в соответствии с определенными правовыми нормами: по Гардизи, за оскорбление чужеземца (купца) обидчик обязан отдать потерпевшему половину своего имущества[65]. Если эти известия не являются переносом восточных реалий на почву «острова» русов и отражают действительное положение дел, то это – важное свидетельство развитых торговых отношений, в которых активное участие принимает центральная власть и которые уже оформлены правовыми нормами. Однако косвенным подтверждением правовой регламентации общественной жизни в регионе, и не только в сфере торговли, видимо, может служить само заключение ряда-договора с варягами; более того, отразившиеся в сказании о призвании условия ряда[66] указывают на высокий уровень правовой деятельности, охватывающей различные сферы жизни.

Таким образом, в жизни Северо-Запада Восточной Европы IX в. с отчетливостью вырисовывается главенствующая и организующая роль торговли по Балтийско-Волжскому пути. Благодаря ей возникают первые предгородские поселения, усиливаются процессы социальной и имущественной дифференциации, укрепляются потестарные структуры. Наконец, благодаря ей консолидируется обширная территория, по которой проходит магистраль и на которой к середине IX в. возникает предгосударственное образование.

(Впервые опубликовано: ДГ. 1992–1993 гг. М., 1995. С. 16–33)