Балтийская политика Ярослава Мудрого

Е. А. Мельникова

Эпоха великого князя Ярослава Мудрого (1016–1018, 1019–1054) изображается и в древнерусских, и в древнескандинавских источниках как время расцвета деятельности скандинавских наемников в Восточной Европе. Современные историки разделяют мнение средневековых историографов: «Ярослав, без сомнений, – человек Севера, который имел со Скандинавией наиболее тесные и постоянные связи… Ярослав был последним великим покровителем варягов на Руси»[1010].

Это мнение подтверждается наиболее массовым, хотя и довольно широко датируемым источником – скандинавскими руническими надписями[1011]. Подавляющая масса памятников, установленных в честь людей, погибших или побывавших «в Гардах» или «на востоке» (41 + 24 в память об участниках похода Ингвара), относится к XI в. Из них первой половиной – серединой XI в. датируется 21 руническая стела (+ 24 Ингваровых камня) и 9 – IX–XI вв. в целом. К середине – второй половине XI в. относится всего 11 стел. Хронологическое распределение памятников отчетливо свидетельствует о более массовом характере поездок жителей Свеаланда (большинство камней происходят из Упланда и Сёдерманланда) именно в эпоху Ярослава Мудрого. К этому же времени принадлежат и камни, установленные в память о «вождях войска», павших на Руси[1012], упоминаются сражения «конунгов» на востоке[1013]. Подавляющее большинство тех, в память о ком установлены камни, «умерли», «были убиты» или «пали» во время поездок на восток – что говорит о бурной военной деятельности скандинавов на Руси в первой половине XI в.

Из всех русских князей X–XI вв. исландские королевские и родовые саги знают по преимуществу Ярослава, с именем которого связано значительное количество сюжетов[1014]. В них сформировался более или менее разработанный в деталях и устойчивый образ могущественного правителя страны, которая постоянно привлекала скандинавских воинов и купцов своими богатствами, давала прибежище норвежской знати, происходившей от Харальда Прекрасноволосого, и контролировала путь в еще более богатые Византию и на восток[1015]. Брак Ярослава и дочери шведского конунга Олава Шётконунга Ингигерд, к которой ранее сватался норвежский конунг Олав Харальдссон, породил многократно перерабатывавшиеся сюжеты о сватовстве Ярослава и его семейной жизни с Ингигерд[1016]. Ряд сюжетов повествует о пребывании при его дворе норвежских конунгов[1017]. По меньшей мере две саги полностью посвящены деятельности скандинавских викингов на Руси во времена Ярослава. «Прядь об Эймунде», сохранившаяся в «Книге с Плоского острова» (1387–1394 гг.) в составе «Саги об О лаве Святом», рассказывает о деяниях норвежского викинга и предводителя отряда Эймунда Хрингссона на службе Ярослава в период его борьбы со Святополком за киевский стол в 1015–1019 гг.[1018]. Повествование пронизано фольклорными и литературными мотивами[1019], но сохраняет историческую основу – воспоминания о давно прошедших событиях. «Сага об Ингваре Путешественнике»[1020] в еще более беллетризированной форме представляет приключения на Руси и Востоке шведского знатного воина, вероятно главы ледунга, посланного шведским конунгом Энундом-Якобом на помощь Ярославу[1021].

В древнерусских источниках, «Повести временных лет» (далее – ПВЛ) и Новгородской первой летописи (далее – НПЛ), эпоха Ярослава предстает как своего рода всплеск деятельности варягов – в качестве наемников – на Руси. В эпоху Владимира варяги действуют последний раз в рассказе о взятии Владимиром Киева, датированном в ПВЛ 980 г. (в действительности в 978 г.). Больше упоминаний о варягах – на протяжении примерно 35 лет – нет. Исчезают варяги со страниц ПВЛ и после правления Ярослава. Сам же Ярослав, по сообщениям летописей, приглашал отряды варягов из-за моря между 1015 и 1043 гг. по меньшей мере 6 раз[1022] и широко использовал скандинавских наемников как во внутриполитической борьбе, так и при походах на соседние земли и страны.

Одна из причин частоты упоминаний варягов в летописях именно в эпоху Ярослава может корениться в условиях возникновения русского летописания. Реконструируемый А. А. Шахматовым Древнейший летописный свод датируется им 1030-ми гг.[1023], т. е. как раз временем Ярослава. Именно поэтому, возможно, события его правления, в том числе и приглашение им скандинавских наемников, и в древнейшем, и в последующих сводах, Начальном (1090-е гг.) и ПВЛ (второе десятилетие XII в.), отражены несравненно более подробно, нежели предшествующие десятилетия. Впрочем, это не объясняет почти полного молчания о 35 годах между 980 и 1015 гг., достаточно близких ко времени возникновения Древнейшего свода, равно как и отсутствие информации о варягах после смерти Ярослава. Предполагалось, что ПВЛ отразила реальное резкое сокращение, если не прекращение притока скандинавов на Русь, однако как древнерусские, так и древнескандинавские эпиграфические данные свидетельствуют, что приток скандинавов на Русь, и через нее в Византию, во второй половине XI в., хотя и стал меньше, но не прекратился полностью[1024]. Таким образом, убедительного объяснения того, почему именно в сообщениях о времени Ярослава Мудрого концентрируются упоминания о варягах, нет.

Остается открытым также вопрос, почему именно Ярослав Мудрый, единственный из древнерусских правителей, оказался излюбленным скандинавской литературной традицией русским князем. Сохранившиеся саги были созданы не ранее конца XII – начала XIII в., и временная дистанция между эпохами, скажем, Владимира и Ярослава в этой перспективе была настолько невелика, что не могла иметь принципиального значения. Много ближе к моменту записи королевских саг были правления таких выдающихся древнерусских князей, как Владимир Всеволодович Мономах и его сын Мстислав Владимирович, имевших тесные родственные связи со Скандинавскими странами, причем Мстислав – под именем «Харальд» – был известен древнескандинавским источникам[1025]. Однако ни Владимир, ни Мстислав не стали ведущими фигурами повествований о русско-скандинавских отношениях в древнескандинавской литературе. Устная традиция о связях с Русью формировалась не в XII, а в X–XI вв. и развивалась на протяжении примерно двух столетий до ее использования в сагах. Она восходила к реальным событиям (в том числе, к пребыванию

Олава Трюггвасона при дворе Владимира, браку Ярослава и Ингигерд, бегству Олава Харальдссона на Русь, пребыванию Харальда Сурового Правителя на Руси и в Византии и др.), но обрастала множеством дополнительных мотивов и отливалась в не слишком многочисленных, но устойчивых сюжетах с ограниченным количеством персонажей и событий. Центральное положение Ярослава в этой традиции, бесспорно, отражает большую информированность о нем, нежели о других русских князьях, в Скандинавских странах, но далеко не только это. Очевидно, что в скандинавской литературной традиции, а следовательно, и в сознании средневековых скандинавов Ярославу придавалось особое значение, он являлся знаковой фигурой, как бы персонифицировавшей связи с Восточной Европой.

Естественен поэтому вопрос: что могло послужить причиной выделения эпохи Ярослава как особого периода в русско-скандинавских отношениях, как на Руси, так и на Севере.

* * *

До XI в. военные, торговые и культурные связи Руси и Скандинавских стран при всей их интенсивности были спонтанными и не систематическими. Изолированные и подчас конфликтующие группы викингов прибывали в Восточную Европу с единственной целью обогащения путем грабежа, торговли или наемничества. Наиболее удачливые из предводителей этих отрядов закреплялись в уже существующих центрах славянских племен или основывали новые поселения, захватывали власть и становились правителями областей или же предгосударственных образований. Таковы были судьбы Аскольда (< H?skuldr) и Дира (< D?r или D?ri), которые (последовательно?) осели в Киеве в середине IX в.; Рюрика (< Hr?rekr), который пришел к власти в Поволховье в третьей четверти IX в.; Олега (< Helgi), который, по преданию, захватил Киев, убив Аскольда и Дира в 882 г., согласно хронологическим выкладкам летописца; некоего Туры (< ??rir), который, как полагал летописец, основал город Туров в X в.; Рогволода (< R?gnvaldr), который правил в Полоцке и в 978 г. был убит Владимиром Святославичем. На протяжении X в. деятельность восточных викингов все более ограничивалась и подчинялась процессам государствообразования, протекавшим в среде восточных славян. Оседавшие на Руси варяги интегрировались в местные социальные и политические структуры, и их пребывание в Восточной Европе было, тем самым, в значительной степени фактом внутренней жизни восточнославянского общества.

Личностный характер связей между славянской, а затем скандинавской знатью и вновь приходящими норманнами находит яркое выражение в формах регулирования их контактов. Сказание о приглашении Рюрика придает особое значение «ряду» между старейшинами нескольких восточноевропейских племен и Рюриком. Условия ряда не поименованы в тексте, но само повествование позволяет с большой долей вероятности восстановить их. Договор устанавливал права и обязанности приглашенного военного вождя (Рюрика), который должен был служить нейтральным правителем конфликтующих племен, но при этом соблюдать местные традиции и правовые нормы. Он также должен был защищать местное население от нападений других отрядов викингов. В то же время он получал право размещать своих «мужей» в нескольких племенных центрах и собирать дани для их кормления[1026]. Таким образом, «ряд» с Рюриком отражал попытку местных правителей использовать в своих целях один из отрядов скандинавских викингов и носил частный, межличностный характер. Рюрик же выступает в Сказании как наемник – предводитель военного отряда.

К середине X в. русские (киевские) князья приняли на себя обязанность нести персональную ответственность за прибывающих в Византию через Русь скандинавов. Договор с греками устанавливал, что «великий князь руский и боляре его да посылаютъ въ Греки къ великимъ царемъ гречьскимъ корабли, елико хотять, со слы и с гостьми, яко же имъ установлено есть. Ношаху ели печати злати, а гостье сребрени; ныне же ув?д?ль есть князь вашь посылати грамоты ко царству нашему; иже посылаеми бывають от нихъ поели и гостье, да приносять грамоту, пишюче сице: яко послахъ корабль селико, и от т?хъ да ув4мы и мы, оже съ миромъ приходять. Аще ли безъ грамоты придуть, и преданы будуть намъ, да держимъ и хранимъ, донде же възв?стимъ князю вашему. Аще ли руку не дадять, и противятся, да убьени будуть, да не изищется смерть ихъ от князя вашего»[1027]. Поскольку византийские власти не имели контактов со Скандинавскими странами и их правителями, они пытались возложить ответственность за действия всех прибывающих скандинавов на киевского князя и тем самым обеспечить собственную безопасность от набегов викингов. Судя по тому, что подобное условие было включено в текст договора, киевские князья брали на себя эту обязанность и тем самым в значительной степени связывали себя с отрядами викингов, не только приходившими непосредственно на Русь, но и находившимися здесь временно, на пути в Византию. Практическое исполнение требования Византии удостоверять «благонадежность» прибывающих из Руси скандинавских отрядов, очевидно, можно усмотреть в известном рассказе о варягах, участвовавших в захвате Киева Владимиром в 978 г. Недовольный слишком большими претензиями варягов, а возможно, и опасавшийся их, Владимир оставляет у себя «добрых, смысленых и храбрых мужей», а остальных отправляет в Византию, предварив их прибытие письмом к императору: «Се идуть к теб? варязи, не мози их держати въ град?, оли то створять ти зло, яко и еде, но расточи я разно, а с?мо не пущай не единого»[1028].

В начале XI в. Ярослав, находившийся в Новгороде, хотя и претендовавший на киевский стол, т. е. бывший еще местным, а не великим князем, нанимает для борьбы со Святополком отряд викингов во главе с опальным норвежцем Эймундом Хрингссоном. Он заключает с Эймундом личный договор, который, видимо, в довольно точном виде сохранился в устной традиции и был включен в исландскую «Прядь об Эймунде»[1029]. Договор определял, с одной стороны, размеры и формы оплаты наемников (эти условия были сохранены в традиции, поскольку способствовали героизации образа Эймунда), с другой – их обязанности: «защита государства», т. е. участие в военных действиях, предпринимаемых Ярославом, и «советы» Ярославу в управлении государством и ведении военных действий (что, вероятно, является, по меньшей мере, преувеличением опять же с целью героизации образа Эймунда)[1030].

В обоих случаях взаимоотношения с наемниками регулируются на частноправовой и договорной основе между местными правителями (разного уровня) и предводителем отряда викингов. Договоры обязательны только для лиц, участвующих в их заключении, и не распространяются на страну в целом.

Другим проявлением личностного характера русско-скандинавских контактов этого времени было именование скандинавских народов в древнерусском летописании. Составитель ПВЛ, работавший в начале XII в., прекрасно знает отдельные скандинавские народы. В «этногеографическом введении» к ПВЛ при описании Восточной и Северной Европы он дополняет собственными сведениями восходящий к хроникам Георгия Амартола и Иоанна Малалы перечень народов, происходящих от трех сыновей Ноя. Среди «новых» народов он перечисляет и те, которые принадлежат к «варяжскому» роду. Это «свей» (шведы), «урмане» (норвежцы), «готе» (готландцы)[1031]. Тем самым, во введении названы скандинавские народы, создавшие к тому времени государственные образования: Норвегию и Швецию, а также Готланд, игравший самостоятельную и важную роль в балтийско-новгородской торговле. Другие племена, вошедшие в состав скандинавских государств в результате централи-заторской деятельности правителей «титульного» племени, например, тренды в Норвегии, ёты в Швеции и др., летописцу неизвестны. Приоритетным для него оказывается государственная принадлежность народа (ср. традиционные для Древней Руси обозначения государств с помощью этнонима, причем также «титульного» народа: «греки», «ляхи» и др.).

Однако на протяжении всего текста ПВЛ, охватывающего события до 1037 г.[1032], летописец ни разу не приводит этих этнонимов[1033] и не прибегает к отэтнонимическим политонимам (ср.: «ляхи» и «Лядская земля», «греки» и «Греческая земля»), а пользуется только термином «варяги» – возникшим, вероятно, в конце IX – начале X в.[1034] собирательным обозначением всех северогерманских народов, т. е. описывает их, во-первых, как этническую, а не политическую общность, во-вторых, как некое нерасчленимое единство[1035]. Впрочем, в семантике термина «варяг», видимо, присутствовал не только этнический (доминирующий), но и профессиональный компонент. Так, в упоминаниях о приглашении варягов для конкретного похода речь идет, разумеется, не о скандинавах как таковых, а о скандинавских воинах, нанимаемых на службу[1036].

Этнонимы и отэтнонимические политонимы для обозначения отдельных скандинавских народов и стран начинают появляться только в НПЛ в рассказах о событиях XII в.: в 1130 г. новгородцы потерпели кораблекрушение во время торговой поездки «в донь» (Данию), в 1134 г. русские купцы были «порублены» «в донн» (в Дании)[1037].

Немаловажен для понимания характера контактов между двумя регионами и способ образования древнерусских обозначений северогерманских народов. Этнонимы «гьте», «свей», «урмане», «донь» передают собственные наименования скандинавских племен. Однако, как указывалось выше, это наименования только тех племен, вокруг которых в конце X–XI в. сформировались государства, названия которых были образованы от этнонима «титульного» племени (например, sv?ar – Sv??j??). Использование этих этнонимов позволяло летописцу произвести актуальное (этно)политическое районирование Северного региона. Слово «варяг», напротив, не только не являлось эндоэтнонимом, но до XI в. его древнескандинавский аналог – voering – вообще не употреблялся в скандинавских языках[1038]. Оно возникло в скандинавской по происхождению дружинной среде в Восточной Европе как самоназвание скандинавов различной племенной принадлежности и изначально отражало специфику их профессиональной деятельности (от др. – исл. v?rar «обет, клятва»). Распространение термина на всех северных германцев означало взгляд из Руси на Север как на единый, нечленимый регион.

Исключительное употребление собирательного обозначения скандинавов в рассказах о событиях до 1037 г. свидетельствует, в первую очередь, о том, что исторические предания, возникшие в IX–X вв. и дошедшие до составителей древнейших летописных сводов, не сохранили информации о племенной принадлежности тех или иных героев (например, Рюрика или Олега). Такая информация, если она и присутствовала в изначальных повествованиях, была неактуальна в среде постепенно славянизировавшихся княжеских дружин и потому утрачивалась в процессе устного бытования сказания. Не имела она ценности и в силу личностных отношений местных правителей и прибывающих на Русь скандинавских отрядов, тем более что в одном отряде могли присутствовать представители разных скандинавских народов. Определение членов конкретной группы скандинавов по их этнической или политической принадлежности было несущественным в контексте личностных связей, значение имела лишь общая привязка пришельцев к определенному региону.

* * *

Характер контактов между Русью и Скандинавскими странами начинает меняться, насколько можно судить по сохранившимся письменным источникам, только в 10-х гг. XI в. После периода междоусобной борьбы, последовавшей за смертью Владимира Святого в 1015 г., победы над Святополком и заключением договора с Мстиславом, Ярослав стал великим князем киевским, а Русь превратилась в единое сильное государство. Тогда же возникают и консолидируются государства в Скандинавии: Дания при Свейне Вилобородом и Кнуте Великом, Швеция при Олаве Шётконунге и Энунде-Якобе, Норвегия при Олаве Харальдссоне.

Ранние признаки наступающих перемен можно усмотреть в описаниях двух случаев сватовства русских правителей в «Круге земном» Снорри Стурлусона. Первое имело место, судя по внутренней хронологии «Саги об Олаве Трюггвасоне», в 994 или 995 г. Некий Виссивальд, «малый» конунг из Гардарики, приезжает в Свеаланд, чтобы посвататься к вдове конунга Свеаланда Эйрика Победоносного (умер предположительно в 994 г.). Его предложение не только не было принято, но во время пира у Сигрид он вместе с другими претендентами на ее руку был сожжен в пиршественной палате, за что Сигрид получила прозвище St?rr??a «Гордая»[1039]. Фольклорный характер сюжета (ср. сожжение «в истобке» древлянских послов княгиней Ольгой), однако, не исключает возможности отражения в нем реальных матримониальных связей русских князей и конунгов Упсалы, принадлежащих к роду Инглингов. Для нас, однако, важна не степень исторической достоверности данного сообщения[1040], а то, каким образом Снорри представляет себе процедуру заключения этого брачного союза. Согласно его повествованию (основанному на устной традиции), Виссивальд явился с предложением брака сам, в качестве, скорее, частного лица, нежели главы княжества или представителя княжеской династии Рюриковичей.

Каких-то 20 лет спустя Ярослав собирается жениться на Ингигерд, дочери конунга Свеаланда Олава Шётконунга. Надо отметить, что в момент сватовства (1018 г., брак заключен в 1019 г.) Ярослав не является великим князем, а сидит в Новгороде (т. е. его статус формально не отличается от статуса Виссивальда, хотя, конечно, как новгородский князь Ярослав имел существенные преимущества перед другими, кроме киевских, князьями), и положение его было еще не слишком устойчиво. Тем не менее, по рассказу Снорри, к Олаву прибывают с интервалом в год два посольства. Первое из них выясняет принципиальное отношение Олава к перспективам брака. Поскольку «Олав конунг хорошо принял их сватовство», следующей весной прибывает второе посольство «узнать, собирается ли Олав конунг сдержать обещание, данное предыдущим летом, и выдать свою дочь Ингигерд за Ярицлейва конунга». Ингигерд, не слишком расположенная выходить замуж за Ярослава, но не осмеливающаяся перечить отцу, ставит условием брака получение в качестве вена Ладоги и прилегающей области, а также пребывание на Руси в ее свите ярла Рёгнвальда и скандинавской дружины. Послы согласовывают условия матримониального союза, после чего Ингигерд в сопровождении Рёгнвальда отплывает на Русь к Ярославу[1041]. Совершенно очевиден «официальный» характер сватовства: с отправлением посольств, переговорами об условиях брака, заключением брачного договора. Оформление матримониального союза оказывается сложной процедурой, занимающей больше года.

Обмен посольствами становится с этого времени обычной формой межгосударственных отношений Руси и Скандинавских стран. Так, например, возвращению в Норвегию сына Олава Святого Магнуса, оставленного отцом у Ярослава, предшествует посольство (или несколько посольств) норвежских лендрманнов, с которыми обговариваются условия приезда Магнуса в Норвегию, в первую очередь, гарантии его личной безопасности[1042].

Изменение характера русско-скандинавских отношений делается все более и более очевидным на протяжении первой половины XI в. Невзирая на скудость источников, все же возможно– при сопоставлении сообщений древнерусских летописей, исландских саг, немецких хроник и пр. – проследить хотя бы общие очертания постепенно выстраивающейся системы взаимоотношений Руси со Скандинавскими странами – дифференцированно с каждой из них, а не совокупно со всем скандинавским Севером. При этом есть все основания говорить о чрезвычайной заинтересованности Ярослава в отношениях со Скандинавскими странами, которые, видимо, были для него приоритетными. Достаточно вспомнить династические связи Ярослава: его собственный брак с дочерью шведского конунга и браки его детей, двое из которых породнились с датским (Илья) и норвежским (Елизавета) правящими домами. Две другие его дочери были выданы замуж за французского (Анна) и венгерского (Анастасия?) королей, а сын Изяслав женился на дочери польского короля Гертруде[1043]. Обращает на себя внимание– при чрезвычайной широте брачных международных связей Ярослава и его детей – отсутствие браков с представителями византийской императорской семьи и южнославянских династов вплоть до 1046 г., когда Всеволод Ярославич – во исчерпание русско-византийского конфликта 1043 г. – женился на дочери византийского императора Константина IX Мономаха. Между тем, именно эти браки во второй половине X в. были не просто частыми в среде киевских великих князей (жен-«болгарынь» имели, по меньшей мере, Ярополк и Владимир), но знаковыми, как брак Владимира с Анной, дочерью византийского императора Романа II. Поскольку династические браки непосредственно отражали внешнеполитические интересы государства, матримониальная политика Ярослава, очевидно, указывает на снижение значения Византии в политической жизни Древней Руси.

О некотором ослаблении русско-византийских связей в эпоху Ярослава говорит и полное отсутствие упоминаний о них в ПВЛ за все время его правления. Единственное же исключение – сообщение о предпринятом Ярославом в 1043 г. военном походе на Византию под командованием Владимира Ярославина – отмечает пик напряженности отношений между обеими странами, вылившейся в военный конфликт[1044]. Вместе с тем, многочисленные военные предприятия Ярослава после окончания русско-польского конфликта в 1019 г. по-прежнему направлены на запад, против Польши (к Берестью в 1022 г., на Белз в 1030 г. и Червенские грады в 1031 г., в «Лядскую землю» в 1031 г. и Мазовию в 1041, 1047 гг.), и в Прибалтику (походы на чудь в 1030 г., на ятвягов в 1038 г., литву в 1040 г. и в Финляндию на емь в 1042 г.). Земли к юго-западу и югу не привлекают внимания Ярослава.

В контексте русско-византийских противоречий в церковной сфере обычно рассматривается в историографии и поставление киевским митрополитом «русина» Илариона[1045].

Таким образом, можно, вероятно, говорить о переориентации по сравнению с предшествующим временем международных приоритетов Ярослава – перенесении центра тяжести во внешней политике Древней Руси с Византии на другие государства Европы, среди которых особое место занимают страны Балтийского региона. Формирование внешнеполитических связей здесь начинается сразу же после смерти Владимира, в 1015 г., в ходе борьбы Владимировичей за киевский стол.

Связи со Скандинавскими странами, разумеется, были традиционными и складывавшимися длительное время. Вряд ли вызывает сомнения несравненно большая близость Руси в X в. со Средней Швецией (Свеаландом) и Готландом, нежели с другими регионами Скандинавии – это общепринятое положение зиждется, прежде всего, на обильном археологическом и нумизматическом материале. Контакты же с Данией и Норвегией прослеживаются для X в. крайне слабо[1046]. Поэтому несколько неожиданными представляются размах и дифференцированность отношений Ярослава с отдельными Скандинавскими странами начиная уже в 1015 г. и до 1036 г. Учитывая изменения в политической ситуации как в Скандинавских странах, так и на Руси, я условно выделяю несколько периодов в истории этих отношений.

Расклад политических сил в 1015–1020/1021 гг. в Скандинавии определялся тремя основными факторами: формированием датско-английской державы Кнута Великого, установлением в Норвегии власти Олава Харальдссона и шведско-норвежским конфликтом из-за пограничных территорий[1047]. После смерти датского короля Свейна Вилобородого в Англии 3 февраля 1014 г., неудачной попытки Этельреда Нерешительного вернуть свой трон и смерти его сына Эдмунда Железнобокого 30 ноября 1016 г., королем Англии становится второй сын Свейна Кнут[1048]. Датское же государство наследует старший сын Свейна Харальд, умерший, однако, в 1018 или 1019 г. С этого момента Кнут Великий оказывается во главе «империи», включающей Англию, где власть Кнута к началу 1020-х гг. укрепилась, и Данию, где он сажает своего наместника, но куда неоднократно приезжает и сам.

Датско-норвежское противостояние началось еще в конце X в., когда потомок Харальда Прекрасноволосого Олав Трюггвасон, поддержанный норвежскими бондами, стал конунгом Норвегии (ок. 995 г.), лишив Данию власти над страной (приобретенной ею, видимо, в правление Харальда Синезубого). Этапным событием стала гибель Олава в морском сражении у о. Свёльд[1049] в 1000 г. Противниками Олава были датский конунг Свейн Вилобородый, на стороне которого сражались ярл Хладира[1050] Эйрик Хаконарсон (женатый на дочери Свейна и выполнявший функции наместника Свейна в Норвегии), и конунг Свеаланда[1051] Олав Шётконунг. Начиная новый этап военных действий в Англии летом 1015 г., Кнут забрал с собой ярла Эйрика, в Норвегии же остались брат последнего Свейн и юный еще сын Хакон[1052].

Осенью, по всей видимости, 1015 г.[1053] после шести лет, проведенных в Англии и Нормандии[1054], в Норвегии высадился родич Олава Трюггвасона и потомок Харальда Прекрасноволосого Олав Харальдссон по прозвищу Толстый (впоследствии – Святой) и заявил свои претензии на верховную власть в стране. После захвата в плен Хакона сына Эйрика, поклявшегося уехать в Англию и не воевать против Олава, и битвы при Несьяре (весной – на Вербное воскресенье 1016 г.), после которой ярл Свейн вынужден был бежать сначала в Швецию, а затем «в Аустрвег», на обратном пути откуда он умер, Олав стал единоличным правителем Норвегии, изгнав датских представителей и захватив Ранрике и Западный Гаутланд, которые отошли Олаву Шётконунгу после битвы при Свёльде[1055]. Таким образом, с самого начала своего правления Олав, как считается, ущемил интересы как Кнута, так и Олава Шётконунга.

Однако, если вражда двух Олавов, шведского и норвежского конунгов, подтверждается источниками[1056] и не вызывает сомнений, то отношения Олава и Кнута в начальный период правления Олава далеко не столь ясны, как полагают исследователи. Противоречивы и сведения источников.

Адам Бременский пишет, что «между Кнутом и Олафом, королем норманнов, постоянно была война; она не прекращалась во все дни жизни их»[1057]. Несколько раньше он сообщает о союзе Кнута с Олавом Шётконунгом и походе против Олава Харальдссона, после чего тот вынужден был бежать из Норвегии: «Норманны избрали государем Олафа (Харальдссона. – Е. М), [который] отложился от королевства данов. Тогда Кнут, обеспокоенный двойной опасностью, заключил договор с братом Олафом, сыном Эрика, который правил в Сведии. Он решил, заручившись его помощью, подчинить сначала Данию, [а] затем Норвегию»[1058]. Сведения Адама очевидным образом неточны: поход Кнута против Олава состоялся не сразу после избрания последнего норвежским конунгом, а 13 лет спустя – в 1028 г. Неясно из этого сообщения, и к какому времени относится союз сводных братьев Кнута и Олава Шётконунга, – вряд ли к 1015–1017 гг., когда Кнут был целиком поглощен укреплением своей власти в Англии. Изображение «изначальное™» и «перманентности» противостояния Кнута и Олава Харальдссона, отразившееся в «сжатии» событий во времени, возможно, не столько отражает реальную ситуацию, сколько вытекает из отношения Адама к обоим персонажам: сочувственного – к Олаву и порицающего – к Кнуту[1059].

Опираясь на более ранние скандинавские источники[1060], крайне мало осведомленные о деятельности Олава до его приезда в Норвегию, Снорри Стурлусон изображает Олава главой вполне самостоятельного отряда и не упоминает Торкеля Длинного, равно как и возможные контакты Олава и Кнута в Англии[1061]. Вместе с тем он отмечает, что до определенного, и достаточно позднего, времени Кнут не имел претензий к Олаву: Кнут «подолгу бывал в Англии, а в Дании он оставлял править наместников, и в то время (т. е. в первое десятилетие правления Олава. – Е. М.) не притязал на Норвегию»[1062].

В интерпретации событий большинством исследователей возобладала точка зрения Адама: Олав воспользовался отсутствием ярла Эйрика и фактически захватил власть, навлекши на себя гнев не только Эйрика, но и Кнута[1063]. Однако отношение Кнута к подчинению Олавом Норвегии выглядит не столь прямолинейным. И говорит об этом, в первую очередь, сам ход событий, насколько он нам известен. С одной стороны, после установления в Норвегии власти Олава и вплоть до весны 1025 г. не отмечается никаких враждебных действий Кнута, хотя за это десятилетие Кнут неоднократно бывал в Дании, где решал вопросы управления страной и ходил походами на поморских славян. Не последовало противодействия закреплению Олава в Норвегии и со стороны ярла Эйрика (несмотря на то, что Олав изгнал из страны его сына и брата). С другой стороны, ярл Эйрик занял в Англии чрезвычайно высокое положение, а после административного раздела Англии Кнутом в 1017 г. получил в управление Нортумбрию. Все это дало основание У. Мубергу предположить, что возвращение Олава в Норвегию было инициировано Кнутом или, по меньшей мере, согласовано с ним, и Олав должен был действовать в качестве нового представителя Кнута; ярл же Эйрик получил Нортумбрию в качестве компенсации, т. е., по сути, вместо одного лена (правда, изначально бывшего его отчиной) был наделен другим леном[1064]. Действительно, такая индифферентность как Кнута, так и Эйрика труднообъяснима, даже если учесть сложности, с которыми Кнут столкнулся в Англии, тем более, что уже в 1017–1019 гг. они были, в основном, преодолены, и Кнут мог бы заняться урегулированием «норвежского вопроса». Более того, Олав – в глазах Кнута – мог иметь определенные преимущества перед ярлом Эйриком в качестве правителя Норвегии. Популярность ярла Эйрика в Южной Норвегии, отчине потомков Харальда Прекрасноволосого, была весьма низка, тогда как Олав, принадлежа к роду Инглингов, мог рассчитывать – и этот расчет полностью оправдался – на поддержку областных конунгов юга. Немаловажным обстоятельством для Кнута могла быть принадлежность Олава христианской вере[1065] и его стремление распространить христианство в Норвегии. Неслучайно Олав приезжает в Норвегию из Англии вместе с английским епископом Сигфридом (или Сигурдом)[1066].

Таким образом, ситуация на Балтике в 1015–1020/1021 гг. выглядит следующим образом: Кнут по преимуществу находится в Англии, где укрепляет свое положение, в то время как Дания с 1018 или 1019 г. управляется его наместниками и находится в нейтральных отношениях с Норвегией и дружественных (союзных, по мнению Адама) со Швецией. Швеция, находящаяся под властью Олава Шётконунга, резко враждебна Норвегии, но не ведет активных военных действий против нее и временами даже пытается урегулировать спорные вопросы путем переговоров и династического брака.

Какие же внешнеполитические действия предпринимает Ярослав в 1015–1020/1021 гг. в условиях острой борьбы за киевский стол, которая началась немедленно после смерти Владимира и в которой уже летом 1015 г. погибли младшие Владимировичи, Борис и Глеб, а также Святослав, убитые их сводным (или двоюродным) братом Святополком? Главный противник Ярослава на этом этапе борьбы, Святополк, был женат на польской принцессе, чей отец, Болеслав Храбрый, активно поддержал претензии Святополка на киевский стол и дважды вторгался на Русь, захватив Киев в 1018 г. Вплоть до смерти Святополка в 1019 г. Ярослав и Болеслав находились в состоянии войны, ведшейся с переменным успехом. В это время вырисовываются два основных направления международной активности Ярослава, целью которых были, во-первых, рекрутирование необходимых ему воинских контингентов, во-вторых, – нейтрализация Болеслава.

Пути обеспечения русских князей военной силой сложились издавна: главным источником профессиональных (и лучших в Европе) воинов была Скандинавия, прежде всего, ближайшая к Новгороду Швеция, хотя, конечно, в шведских воинских отрядах могли участвовать и норвежцы, и датчане; могли приходить на Русь и дружины норвежских или датских викингов. Ярослав и до смерти Владимира имел какие-то контакты с Севером, не отразившиеся в источниках: не случайно, отказавшись в 1014 г. платить дань Киеву, а потом, испугавшись планируемого Владимиром похода на Новгород, он «пославъ за море, приведе варягы»[1067]. Видимо, именно эти варяги, пришедшие в конце весны или начале лета 1015 г. в Новгород, и были частично «избиты» на «Поромоне дворе» новгородцами, а затем участвовали в битве у Любеча. «Приводит» Ярослав варягов и в последующие годы. Главным источником военной силы для Ярослава, естественно, была Средняя Швеция, и укрепление отношений с правителем Свеаланда стало насущной задачей. С одной стороны, с начала XI в. число «вольных» викингов начинает постепенно сокращаться – большинство профессиональных воинов предпочитает участвовать в походах Свейна и Кнута, служить в дружинах конунгов, т. е. военная деятельность викингов начинает приобретать более упорядоченные формы. С другой стороны, крепнет власть конунгов Свеаланда, а вместе с ней усиливается регламентация жизни как дружин, так и ледунга. Тем самым наем воинских отрядов на «личной» основе, видимо, осложняется, и перед Ярославом встает задача обеспечить прочные и регулярные отношения с конунгами Свеаланда.

Эта задача решается им традиционным для средневековья путем – браком с дочерью Олава Шётконунга. Судя по внутренней хронологии «Саги об Олаве Святом»[1068], «послы конунга Ярицлейва с востока из Хольмгарда» приезжают «просить руки Ингигерд, дочери Олава, конунга свеев, для Ярицлейва» осенью 1018 г.[1069]. Эта датировка поддерживается независимыми источниками. С одной стороны, посольство могло быть отправлено только после смерти первой жены Ярослава (Анны?), которая была взята в плен Болеславом, захватившим Киев 14 августа 1018 г. (по сообщению Титмара Мерзебургского), и, как предположил А. В. Назаренко, умерла в плену[1070]. Более того, из сообщения ПВЛ под тем же 1018 г. о том, что в этот критический момент борьбы со Святополком – после тяжелого поражения на Буге и бегства в Новгород, откуда Ярослав «хотяше бежати за море», – новгородцы собрали деньги для найма варягов, которые и были «приведены»[1071], явствует, что некое посольство действительно было отправлено на север. Поскольку взятие Болеславом Киева последовало сразу после битвы на Буге, вряд ли Ярослав мог оказаться в Новгороде раньше конца августа – первой половины сентября.

Очевидно, что Снорри и ПВЛ говорят об одном и том же посольстве, но определяют его цели по-разному – в соответствии с доминирующими интересами автора текста. В действительности, задача посольства, очевидно, была двоякой: привести в Новгород значительный воинский контингент для продолжения борьбы со Святополком и выяснить возможность брака Ярослава с Ингигерд. Переговоры увенчались полным успехом: воинский контингент, согласно ПВЛ, был немедленно отправлен на Русь; брачный проект, согласно Снорри, одобрен Олавом Шётконунгом[1072].

Важным новым моментом в этом случае рекрутирования наемников является обращение уже не непосредственно к вождям викингских отрядов, а к конунгу Свеаланда.

Сам брак состоялся на следующий год. Весной 1019 г., по Снорри, к Олаву Шётконунгу прибыло второе посольство Ярослава, вместе с которым Ингигерд летом отправилась на Русь. Приезд невесты происходит в напряженной обстановке: вытесненный Ярославом из Киева с помощью набранного предыдущим летом войска, Святополк бежит к печенегам. Ярослав (вероятно, в Киеве) ожидает нового витка борьбы. Действительно, Святополк собирает «силу тяжьку» и возвращается на Русь. Летом 1019 г. на Альте происходит заключительная битва Ярослава и Святополка, приведшего печенегов, после которой Святополк бежал и умер «межю Ляхы и Чехы». Лишь после этого положение Ярослава стабилизируется, и он, по словам летописца, обосновывается в Киеве (до 1023 г.), хотя и наведывается в Новгород.

В подробном рассказе Снорри о заключении брака Ярослава и Ингигерд особый интерес, а соответственно, и внимание исследователей, вызывали условия, выдвинутые Ингигерд и принятые послами Ярослава. Главными среди них было создание «Ладожского ярлства» в качестве свадебного дара Ингигерд и передача его в управление гаутландскому ярлу Рёгнвальду, союзнику Олава Харальдссона и «самому большому недругу» Олава Шётконунга[1073]. Сомнения в достоверности этого сообщения Снорри[1074] во многом объясняются исторической нелогичностью согласия Ярослава на эти условия: Ладога и ее округа являлись главными северо-западными воротами Руси, отдавать которые в чужие руки было бы нецелесообразно, а возможно, и просто опасно. Тем не менее, в условиях острейшего конфликта со Святополком и в ожидании его нового нападения Ярославу жизненно необходима была помощь Олава Шётконунга, и он не мог рисковать разрывом договоренности о браке с его дочерью. Кроме того, приход ярла Рёгнвальда, несомненно, с большой дружиной, и его размещение в Ладоге обеспечивали дополнительный военный потенциал, который можно было быстро использовать в случае острой необходимости. Такова была политическая ситуация весной 1019 г. в момент отправления второго посольства. Однако она радикально изменилась к концу лета этого года. Источники не дают возможности установить, что произошло раньше: битва на Альте или приезд Ингигерд. Но даже если Ингигерд и прибыла в Новгород раньше, очевидно, что до битвы на Альте Ярослав находился на юге, был занят подготовкой к отражению наступления Святополка и, в силу неясности исхода очередного тура борьбы, вряд ли мог хотеть приезда Ингигерд в Киев (особенно учитывая судьбу его первой жены). Поэтому можно с достаточной уверенностью полагать, что брак Ярослава и Ингигерд состоялся после битвы на Альте – в конце лета или в начале осени 1019 г., когда борьба за киевский стол закончилась победой Ярослава. Несмотря на изменившуюся обстановку, Ярослав, видимо, сдержал обещание, и Ладога была отдана Рёгнвальду, хотя, как можно полагать, и не надолго[1075].

Таким образом, первая цель политики Ярослава в 1015–1019 гг. – обеспечение борьбы за киевский стол военной силой – была разрешена установлением дружественных (может быть, союзных) отношений со Швецией, подкрепленных браком с Ингигерд.

Другим естественным союзником Ярослава в противостоянии Польше могла быть Германия, что заставило Ярослава начать переговоры с германским императором Генрихом II. Предполагается, что между ними в 1017 г. был даже заключен союз, хотя и весьма кратковременный[1076]. Поддержка Генриха обеспечивала Ярославу давление на Болеслава с запада, связывая действия Болеслава на востоке.

Третьим возможным союзником, хотя и более отдаленным, была Дания. Именно в этот период, по сообщению Адама Бременского, сестра Кнута Эстрид была выдана им замуж за «сына короля Руси»[1077]. Генеалогические выкладки и хронологические подсчеты делают наиболее вероятным супругом Эстрид сына Ярослава Мудрого Илью, который умер вскоре после женитьбы в конце 1019 или начале 1020 г.[1078]. Усиление связей с Данией отмечается появлением на Руси во второй половине 1010-х гг. английских пенни, чеканенных при Этельреде и Кнуте[1079]. Как и союз с Генрихом, дружеские отношения с Кнутом открывали дополнительные возможности давления на Болеслава. Не случайно, именно к этому времени относятся походы Кнута против поморских (?) славян (1019 г.) и в Витланд – в устье Вислы (1022 г.)[1080]. Время военных действий Кнута против славянских соседей удивительным образом совпадает с походами Ярослава на Киев (1019 г.) и Берестье (1022 г.). Но даже если выступления Кнута и Ярослава не были согласованы и случайно совпали во времени, трудно усомниться в том, что, как и переговоры с Конрадом, брачный союз Ильи с сестрой Кнута знаменует небезуспешные попытки Ярослава создать русско-датскую антипольскую коалицию.

Заключая браки с представителями датского и шведского правящих домов, Ярослав тем самым подтверждает если и не союз с Данией и Швецией, то, по меньшей мере, дружеские отношения с этими странами; и демонстрирует враждебность Олаву Харальдссону. И действительно, поскольку политика централизации Норвегии, жестко проводимая Олавом Харальдссоном, вызвала недовольство норвежской родовой знати, часть ее эмигрировала, в первую очередь, в Англию к Кнуту Великому, но также и на Русь к Ярославу. Именно о таком вынужденном бегстве из Норвегии знатного викинга Эймунда Хрингссона рассказывается в «Пряди об Эймунде». Не исключено, что норвежцем был и упомянутый в ПВЛ Якун, предводитель отряда варягов в Лиственской битве (1024 г.)[1081], имя которого H?kon было значительно более широко распространено в Норвегии, нежели в Швеции, и являлось родовым именем хладирских ярлов.

Вступив в датско-шведскую коалицию, Ярослав получил, с одной стороны, помощь Кнута против Польши, с другой стороны, воинские подкрепления из Швеции, что способствовало его победе в борьбе за киевский стол.

* * *

1019–1026 гг. стали переломными как во взаимоотношениях между Скандинавскими странами, так и в положении Ярослава на Руси. В результате этих перемен внешнеполитическая ориентация Ярослава в Балтийском регионе резко изменилась.

Наиболее существенным событием для судеб Скандинавских стран стала смена правителей Свеаланда: осенью 1019 г. Олав Шётконунг утратил власть и вынужден был бежать вГаутланд, где умер в 1020 или 1021 г. Преемником Олава стал его сын (ум. в 1050 г.) Энунд-Якоб, отношение которого к Олаву Харальдссону, равно как и к Кнуту, оказалось совершенно иным, нежели у его отца. Между ним и Олавом Харальдссоном устанавливаются нейтральные, если не доброжелательные отношения. Около 1023 г. в Англии умирает ярл Эйрик, а его сын Хакон остается на службе у Кнута. Также нейтральны (во всяком случае, неоткрыто враждебны) и отношения Энунда-Якоба с Кнутом: они просто не упоминаются Снорри. Вплоть до 1025 г. источники не отмечают никаких враждебных действий между тремя правителями. Однако жесткая христианизаторская деятельность Олава Харальдссона в Норвегии и его усилия по централизации власти вызывают все большее недовольство среди норвежских бондов.

В 1019 г. наступает затишье и на Руси: после смерти Святополка Ярослав утверждается в Киеве, и его власти, казалось бы, ничто не угрожает. О связях Руси этого времени ни с одной из Скандинавских стран известий в источниках нет. Можно лишь предполагать, что Ярослав сохраняет дружеские контакты с отцом, а затем братом своей жены Ингигерд. Отношения с Кнутом, видимо, ослабевают после смерти Ильи и возвращения Эстрид в Данию, однако в 1022 г., как уже упоминалось, Ярослав совершает поход к Берестью, а приехавший в Данию Кнут – в устье Вислы: нападение на Польшу, где продолжает править Болеслав, с востока и северо-запада, возможно, было согласованным[1082].

Политическая ситуация снова меняется как на Руси, так и в Скандинавии в середине 1020-х гг. В 1023 г. против Ярослава выступает его брат Мстислав, который в 1024 г., когда Ярослав находился в Новгороде, заявляет претензии на Киев, но, не принятый киевлянами, обосновывается в Чернигове. Снова предстоит борьба за Киев, и Ярослав снова посылает за варягами. В Лиственской битве (1024 г.) Мстислав одерживает победу, но предлагает Ярославу мир на условиях «раздела сфер влияния» по Днепру. В 1025 г. умирает Болеслав, а в 1026 г. братья заключают соглашение, и мир сохраняется вплоть до смерти Мстислава в 1036 г., когда Ярослав остается единственным правителем Руси. Таким образом, положение Ярослава внутри страны к 1026 г. стабилизируется.

В Скандинавии же 1025 г. становится годом начала острого противостояния Кнута, Энунда-Якоба и Олава Харальдссона. Как рассказывает Снорри, весной этого года Кнут, находящийся в Англии, посылает «своих людей… на восток в Норвегию» к Олаву Харальдссону с заявлением, что «вся Норвегия по праву принадлежит ему и что до него этой страной владели его предки… Если Олав сын Харальда хочет остаться конунгом Норвегии, он должен отправиться к Кнуту конунгу и получить эту страну от него в лен, стать его человеком и платить ему подати, как раньше платили ярлы»[1083]. В противном случае Кнут угрожал Олаву войной. Отправив послов назад с оскорбительным ответом, Олав срочно набирает войско, остается в Вике, чтобы следить за возможным появлением флота Кнута, и осенью отправляет послов к Энунду-Якобу с предложением объединить усилия в борьбе с Кнутом, который, завладев Норвегией, не замедлит начать покорение Швеции.

Той же осенью Кнут приезжает в Данию из-за провозглашения королем Дании его сына Хардакнута и направляет посольство к Энунду-Якобу с предложением дружбы, но послы не получают ответа, что расценивается Кнутом как свидетельство шведско-норвежского союза, после чего он возвращается обратно в Англию.

Весной следующего года конунги Норвегии и Швеции встречаются в Конунгахелле[1084] и заключают договор о мире и совместных действиях против Кнута. Условившись объединить свои флотилии, Олав и Энунд-Якоб собирают корабли, и по пути к условленному месту Олав грабит побережье о. Зеландия, Энунд-Якоб – побережье Сконе. Получив известия о нападении, Кнут отплывает из Англии с большим флотом, сначала наносит значительный ущерб кораблям Энунда-Якоба, а затем через Лимфьорд выходит в Сунд и отрезает путь Олаву, который вынужден плыть на восток, чтобы соединиться с Энундом-Якобом. Союзникам приходится отступить и принять морской бой в устье реки Святой (совр. Helge?)[1085]. Снорри пишет, что, несмотря на то, что шведско-норвежский флот был чуть ли не в два раза меньше датского, союзники одержали победу, хотя и не смогли добиться полного разгрома Кнута[1086]. Однако последствия битвы на реке Хельге свидетельствуют об обратном.

Олав, опасаясь столкновений с враждебными ему бондами, сушей через территорию Швеции проехал в Вик, а Энунд-Якоб вернулся в Свеаланд. В Норвегии Олав столкнулся с крепнущей оппозицией[1087], что в итоге и привело его к бегству из страны в 1028 г. О положении дел в Швеции после битвы на реке Хельге Снорри не рассказывает, но существуют свидетельства того, что Кнут воспользовался ее результатами и, по меньшей мере, заявил о своих притязаниях на верховную власть[1088]. В письме «английскому народу», отправленном в 1027 г. из Рима, Кнут именует себя «Rex totius Angliae et Denemarchiae et Norregiae et parties Suavorum[1089]» («Король всей Англии и Дании и Норвегии и части свеев»)[1090]. Часть титулатуры очевидным образом отражает не реальное положение дел, а политические амбиции Кнута: в 1027 г. он еще не являлся «королем Норвегии», но активно готовил свержение Олава, которое состоялось только через год. Менее ясно, что стоит за обозначением «король… части свеев», которое перекликается с легендой «CNUT REX SV[EORUM]» («Кнут король свеев») на монетах, чеканенных монетарием Энунда-Якоба Тормодом из Сигтуны (THORMOD ON SIHT)[1091]. Трудно предполагать, чтобы монетарий шведского конунга чеканил в его главной резиденции (Сигтуне) монеты, легенды на которых ущемляли бы его суверенные права. Видимо, эта легенда должна была хотя бы в какой-то степени соответствовать действительности и указывать на некие властные права Кнута, которые признавались Энундом-Якобом, по крайней мере, в части Свеаланда в конце 1020-х гг.[1092]. На то же указывает и бегство зимой 1028 г. Олава Харальдссона на Русь: по словам Снорри, он опасался и сам остаться в Швеции, и оставить там сына: поскольку Энунд-Якоб был его союзником, страх мог быть вызван только возможным вмешательством Кнута (или его представителей). В то же время можно с достаточной уверенностью говорить о том, что власть Кнута в Швеции, если и существовала, то была скорее номинальной или выражалась в каких-то выплатах.

Таким образом, в результате событий 1024–1026 гг. в Балтийском регионе происходит резкое изменение политической обстановки. Значительно усиливается Дания, и Кнут заявляет о своих претензиях на Норвегию и, возможно, Швецию, которые вынуждены объединить свои усилия для защиты от датской гегемонии. Одновременно Кнут устанавливает тесные отношения с Генрихом Немецким, который в 1027 г. становится германским императором, и обеспечивает себе поддержку Империи, заключившей мир с Польшей, королем которой после смерти в 1025 г. Болеслава I, главного противника Ярослава, становится Мешко II.

В этих условиях, а также в связи с урегулированием ситуации на Руси приоритеты в политике Ярослава Мудрого на Балтике радикально меняются. С одной стороны, Ярослав, очевидно, утрачивает интерес к Дании: она более не нужна ему в качестве союзника против Польши. Напротив, в Швеции (Свеаланде) правит его шурин Энунд-Якоб, а в Норвегии – муж сводной сестры Ингигерд Олав Харальдссон, с которым Энунд-Якоб в 1026 г. заключил союз. И родственные связи, и, возможно, беспокойство из-за распространения влияния Дании на восток неизбежно толкали Ярослава к присоединению к шведско-норвежскому союзу.

Наиболее ярко новая политическая ориентация балтийской политики Ярослава– пронорвежская и прошведская – проявилась в 1028 г., когда на Русь вместе с сыном бежал Олав Харальдссон после поражения, которое ему нанес Кнут вместе с бондами из Трёндалёга, недовольными Олавом. Кнут провозглашает королем Норвегии Хардакнута и сажает в Хладире ярла Хакона, сына Эйрика, в качестве своего наместника. Следующим летом Хакон погибает у берегов Шотландии, и наместником Кнута в Норвегии становится сын Кнута от наложницы Альвивы Свейн, который, однако, не спешит из Англии в Норвегию. Узнав от норвежцев, прибывших на Русь к йолю (Рождеству) 1029 г.[1093], что ярл Хакон утонул, а Свейн находится в Англии, колебавшийся ранее Олав, по рассказу Снорри, решает немедленно вступить в борьбу за Норвегию. Он получает от Ярослава помощь (вьючных животных и необходимое снаряжение)[1094], оставляет на его попечение Магнуса и после йоля отправляется в обратный путь, дойдя по зимнику «до самого моря»[1095]. Весной 1030 г., когда сошел снег, Олав снаряжает корабли и отплывает в Швецию. Здесь Олав встречается с Эстрид, Энунд-Якоб дает ему 480 человек и разрешает набрать в войско столько воинов, сколько согласятся служить Олаву. В Даларна Олав соединяется с отрядом Харальда Сигурдарсона, своего сводного брата и будущего правителя Норвегии, переходит через Кьёль в Трёндалёг (практически одновременно Свейн сын Альвивы высаживается в Вике, на юге страны) и 29 июля погибает в сражении с войском местных бондов при Стикластадире. Через год придворный епископ Олава Гримкель в присутствии Свейна и Альвивы и с их согласия переносит нетленные останки Олава из Стикластадира в Нидарос (Тронхейм) и объявляет Олава Харальдссона святым. Культ первого норвежского (и скандинавского) святого быстро распространяется в Скандинавских странах и Англии[1096] и почти сразу же достигает Руси[1097]. Шесть лет спустя, в 1035 г., к Ярославу приходят представители норвежской знати, недовольные теперь засильем датчан, и просят Ярослава о возвращении Магнуса в Норвегию, что Магнус и делает в 1036 г.

Таким образом, невзирая на отсутствие (за исключением известия ПВЛ о найме Ярославом варягов в 1025 г.) и в древнерусских, и в древнескандинавских источниках прямых сообщений об отношениях Руси и Скандинавских стран в 1020–1027 гг., очевидно, что именно в эти годы, вероятнее всего, вскоре после 1025 г., когда образуется шведско-норвежский союз против Кнута, происходит радикальная переориентация балтийской политики Ярослава. На смену включению Руси в датско-шведский альянс приходит коалиция со Швецией и Норвегией, в которой Ярослав, в первую очередь, насколько можно судить по скудным сведениям письменных источников, ищет и находит военную поддержку своим внутриполитическим акциям.

* * *

Смерть Олава не положила конца дружеским отношениям Ярослава с его потомками и преемниками: под опекой Ярослава остался малолетний сын Олава Магнус; на Русь, излечившись от ран, полученных в битве при Стикластадире, бежал сводный брат Олава Харальд Сигурдарсон. Сначала первый, а затем второй – оба не без помощи Ярослава – становятся правителями Норвегии и сохраняют власть еще долго после смерти Ярослава – вплоть до 1066 г. Устойчивыми остаются и связи со Швецией, где до 1050 г. продолжает править сводный брат Ингигерд Энунд-Якоб. Как ни мало известно нам об этом периоде балтийской политики Ярослава, по имеющимся обрывкам информации можно предполагать, однако, что интересы Ярослава и формы его внешнеполитической деятельности меняются. Если ранее его главной целью являлось рекрутирование военной силы, то в этот период, как кажется, его политика становится более активной и направленной на поддержание сложившегося баланса сил в Балтийском регионе: впервые в это время мы узнаём о прямом вмешательстве Ярослава в борьбу за власть в Скандинавских странах, прежде всего, в Норвегии.

Королевские саги с разной степенью подробности освещают возвращение Магнуса в Норвегию в 1036 г., но все они – хотя и по-разному – отмечают участие Ярослава Мудрого. Наиболее подробно деятельность Ярослава представлена в самом раннем из сводов королевских саг – «Гнилой коже»[1098]. Как рассказывается в выделяемой исследователями, но не обозначенной в самой рукописи «Саге о Магнусе Добром и Харальде Суровом Правителе»[1099], возвращению Магнуса предшествовала длительная подготовка, которая началась поручением, данным Ярославом двум норвежским купцам, братьям Карлу и Бьёрну, приехавшим на Русь с торговыми целями[1100], – привлечь на сторону Магнуса норвежскую знать[1101]. Ярослав прибегает к методам тайной дипломатии, включающей шпионаж и подкуп наиболее влиятельных в Норвегии лиц: он снабжает братьев деньгами, чтобы они «раздали эти деньги лендрманнам в Нореге и всем тем людям, у которых есть какое-нибудь влияние и которые хотят быть друзьями Магнуса, сына Олава»[1102]. Деньгами и уговорами братья склоняют на сторону Магнуса норвежских нобилей, в первую очередь, выступавших в 1028–1030 гг. против Олава Эйнара Брюхотряса, дядю ярла Хакона по матери, и Кальва, сына лендрманна Арии, – наиболее влиятельных людей в стране. Сначала Бьёрн, а затем Карл совершают поездки к Ярославу, чтобы отчитаться о достигнутом, причем Карл подвергается преследованиям со стороны Свейна Альвивусона. После предварительного согласования позиций сторон, Эйнар и Кальв вместе с группой знатных норвежцев приезжают в 1035 г. к Ярославу, который, все же сомневаясь в их лояльности Магнусу, требует клятвы верности, которую приносят 12 членов посольства. На следующий год Магнус прибывает в Норвегию и провозглашается конунгом. Далее следует история его правления.

Как видим, составитель «Гнилой кожи» воспринимал инициативу Ярослава и «агитационную» деятельность Карла и Бьёрна как ключевой – исходный – момент, с которого начинается восхождение Магнуса на престол. Именно поэтому эти события изложены им максимально подробно.

В отличие от «Гнилой кожи» другие обзоры и своды королевских саг, и более ранний «Обзор саг о норвежских конунгах» (ок. 1190 г.)[1103], и более поздние, использовавшие «Гнилую кожу» как один из источников, – «Красивая кожа» (ок. 1220 г.)[1104] и «Круг земной» Снорри Стурлусона (ок. 1230 г.), – излагают обстоятельства возвращения Магнуса с того момента, как в действие вступают Эйнар Брюхотряс и Кальв Арнасон (т. е. отсутствует повествование о Карле и Бьёрне); хотя во всех них подчеркнута принципиальная роль Ярослава Мудрого. В «Обзоре» (не разделенном на отдельные саги) история возвращения Магнуса излагается в двух-трех предложениях, где отмечается раскаяние норвежцев за причиненное Олаву зло, прибытие посольства во главе с Эйнаром и Кальвом к Ярославу, клятва верности Магнусу. Важным отличием является введение в действие Ингигерд – именно по ее требованию, а не Ярослава, приносится клятва Магнусу[1105].

В «Красивой коже» возвращение Магнуса описывается в «Саге о Магнусе Добром» (по членению текста исследователями), где отмечается недовольство прежних сторонников Кнута датским правлением, посольство Эйнара и Кальва на Русь, опасения Ярослава, что Магнус будет предан так же, как его отец, клятва 12 членов посольства и отбытие Магнуса в Норвегию. Повествование сопровождается висой Бьярни Скальда Золотых Ресниц, обращенной к Кальву: «Ты указал, Кальв… Магнусу путь из Гардов… ты содействовал… ты помог…»[1106]. Как и в «Гнилой коже», здесь отсутствует Ингигерд, но более подробно освещается пребывание послов на Руси, а также обратный путь Магнуса в Норвегию.

Снорри сообщает о приезде Эйнара и Кальва на Русь, дополняя повествование «Красивой кожи» указанием на созыв Ярославом совета, в котором участвуют «княгиня и другие его хёвдинги» и на котором норвежцам дается разрешение приехать к Ярославу, причем особо выделяется роль Кальва, который – по условиям соглашения – должен был стать приемным отцом Магнуса[1107]. Снорри помещает рассказ о возвращении Магнуса в конец «Саги об Олаве Святом», видимо, рассматривая его не столько эпизодом правления Магнуса, сколько завершением противостояния норвежской знати и Олава: главные противники святого короля осознают свою ошибку и искупают ее, возводя на трон его сына Магнуса. На протяжении всей саги Снорри выделяет Эйнара Брюхотряса и Кальва, сына Арни, как главных, наиболее влиятельных представителей норвежской знати. Их отношение к Олаву: от нейтралитета при прибытии Олава в Норвегию (Эйнар) и даже готовности служить ему (Кальв) – к открытой вражде, вплоть до участия в битве при Стикластадире, и, наконец, к раскаянию (после провозглашения Олава святым и их ссоры с Кнутом) и желанию видеть на троне сына Олава Магнуса – воплощает отношение к Олаву всей норвежской знати. Неслучайно перипетии противостояния Олава и Эйнара Брюхотряса и Кальва, сына Арни, составляют основную фабулу второй половины «Саги об Олаве Святом». При таком вйдении ситуации инициатива приглашения Магнуса должна была принадлежать не каким-то купцам-солеварам, а тем самым норвежским нобилям, которые ранее сражались с Олавом и чьими руками он был убит. Именно поэтому, думается, Снорри не включил в свое повествование рассказ о деятельности Карла и Бьёрна, а отнюдь не из-за того, что счел эпизод «Гнилой кожи» недостоверным[1108]. Более того, ведущая роль Кальва в возвращении Магнуса отмечалась в висе Бьярни Скальда Золотых Ресниц, что – учитывая отношение Снорри к скальдической поэзии – могло также сыграть роль в исключении интересующего нас эпизода. Наконец, Снорри, как и «Красивая кожа», вводит в действие Ингигерд (хотя и очень неопределенно) как дань отчетливо обнаруживаемой в труде Снорри (и далеко не только у него) тенденции гиперболизировать влияние Ингигерд на Ярослава и управление Русским государством. Итак, наиболее существенное различие между рассказами о возвращении Магнуса в «Гнилой коже», с одной стороны, и в «Красивой коже» и «Круге земном» – с другой, лежит не только в отсутствии эпизода поездки Карла и Бьярни во втором случае, но, прежде всего, в общей тенденции повествования и в степени использования авторами сводов сюжетных и образных стереотипов, характерных для саговых повествований о пребывании скандинавов на Руси.

Таким образом, хотя информация об активной (более того, инициирующей) роли Ярослава в возведении Магнуса на норвежский престол нашла отражение только в «Гнилой коже», специальных оснований для ее отклонения как недостоверной нет. Практика подкупа широко использовалась во все времена, в том числе Кнутом Великим, точно так же подкупавшим норвежскую знать и посылавшим соглядатаев для выяснения замыслов Олава Харальдссона несколькими годами раньше. Вместе с тем, цели, которые преследовал Кнут, достаточно очевидны. Причины же столь активной поддержки Магнуса Ярославом неясны[1109], тем более что в 1035 г. Кнут умирает, и его империя быстро распадается[1110]. Отсутствие информации не позволяет установить, какие практические выгоды получил Ярослав после восшествия Магнуса на престол, но очевидно, что своих целей Ярослав достиг, ибо и в последующие годы Русь и Норвегию связывают тесные отношения. Зимой 1043/1044 г. Ярослав выдает замуж свою дочь Елизавету за Харальда[1111], проведшего около 10 лет на Руси, а затем в Византии, и после возвращения ставшего соправителем Магнуса Доброго, а после его смерти в 1047 г. – королем Норвегии.

Не менее дружественные отношения, видимо, продолжали связывать Ярослава и со Швецией, где до 1050 г. продолжал править сводный брат Ингигерд Энунд-Якоб, также сохранявший добрые связи с Норвегией: он оказал поддержку Магнусу при его возвращении, и саги не отмечают каких-либо конфликтов между этими двумя странами.

В этих условиях относительного мира Ярослав продолжает пользоваться помощью своих скандинавских родственников. В очередной раз дополнительная военная сила потребовалась ему в 1043 г., когда, согласно ПВЛ, состоялся последний из известных нам походов на Византию, которым командовали сын Ярослава Мудрого Владимир и воевода Вышата[1112]. ПВЛ не упоминает состава русского войска, однако в летописях, восходящих к Новгородско-Софийскому своду 1430-х гг. (в СIЛ и др.), содержатся дополнения к статье, представляющие, по мнению А. А. Шахматова и Д.С. Лихачева, фрагмент Начального свода[1113]. Во-первых, в числе «воев многих» называются варяги. Тем самым поход 1043 г. оказывается последним (из известных нам[1114]) военным предприятием Руси, в котором участвуют скандинавы. Во-вторых, согласно СIЛ, конфликт между «варягами» и «русью» и последующее бегство «варягов» с поля боя становятся причинами сокрушительного поражения русского войска[1115].

Это событие может быть предположительно сопоставлено с трагически закончившимся походом на восток шведского хёвдинга Ингвара, известным по упоминаниям на 24 рунических камнях из Средней Швеции и «Саги об Ингваре Путешественнике»[1116]. В саге рассказ о походе, длительное время существовавший в устной передаче, был радикально переосмыслен и интерпретирован как своего рода крестовый поход с миссионерскими целями – приведением языческих народов на Востоке к христианской вере[1117]. В действительности поход под предводительством Ингвара носил совсем иной характер, о чем, прежде всего, говорят рунические памятники.

Стелы свидетельствуют о весьма специфическом характере похода: в составе войска было много богатых и, соответственно, достаточно знатных людей (количество установленных памятников в честь участников похода уникально), причем весьма значительное по численности войско[1118] было собрано на ограниченной территории (в областях, примыкающих к озеру Меларен). Памятники более или менее равномерно располагались по сотням (военно-территориальным округам) Свеаланда[1119], что указывает не на спонтанный (как представлено в саге), а на организованный характер похода. Подобные флотилии формировались в IX–XI вв., например, при завоеваниях Англии, но это были предприятия общегосударственного масштаба, хорошо подготовленные центральной властью и возглавляемые либо правителями государства, либо назначенными ими военачальниками. Такое войско представляло собой не дружину случайно собранных людей, а ледунг – организованное по территориальному принципу, общегосударственное войско, собираемое по специальному распоряжению конунга. Направление похода – на восток – указывает, что местом назначения ледунга, возглавленного Ингваром (возможно, родичем Энунда-Якоба и, соответственно, Ингигерд), была Русь, а его наиболее вероятной целью – оказание помощи Ярославу Мудрому (возможно, обратившемуся за помощью к Энунду-Якобу, как он обращался к Олаву Шётконунгу в 1018 г.).

Приведенная в саге (а также в исландских анналах, основывавшихся на саге) дата смерти Ингвара – 1041 г. – близка к дате похода Владимира Ярославина, но не совпадает с ней. Однако сага содержит многочисленные хронологические неточности и противоречия[1120], а в исландских анналах все датировки за годы, ближайшие к 1041 г., смещены на два-три года[1121]. Поэтому указанная в саге дата не вызывает доверия. В то же время в саге сохранились некоторые детали, которые, как представляется, отражают именно обстоятельства похода на Византию 1043 г. Во-первых, в войске Ингвара оказывается некий Вальдимар (Владимир)[1122], который возглавляет часть войска после смерти Ингвара. Во-вторых, отряд Владимира, отделившись от скандинавов, решивших вернуться на родину во главе с Кетилем, который и принес домой известие о гибели отряда, направляется в Константинополь.

Все это, как кажется, дает основания полагать, что шведское войско-ледунг под командованием хёвдинга Ингвара было направлено Энундом-Якобом Ярославу для участия в походе на Византию. Возможно, как рассказывается в саге, в скандинавской части войска действительно началась эпидемия и оставшиеся в живых, не участвуя в сражении у Константинополя, вернулись домой. Возможно, как полагал составитель Начального свода, варяги бежали с поля битвы – но, естественно, это событие не могло быть темой рассказов вернувшихся назад.

Таким образом, вплоть до конца своей жизни Ярослав активно поддерживал политические связи с Норвегией и Швецией, временами прибегая к военной помощи дружественных Скандинавских государств.

* * *

Однако военно-политическими аспектами не исчерпывались связи Руси со Скандинавскими странами после 1030 г. На первый план в балтийской политике Ярослава этого периода выходит, насколько можно судить по имеющимся в нашем распоряжении отрывочным данным, упорядочение и регулирование торговых отношений.

Правовое оформление торговых отношений между Древней Русью и Скандинавскими странами, по общему мнению, возникает в XII в., к концу которого – 1191–1192 гг. – относится первый сохранившийся договор между Новгородом и Готским берегом[1123]. В тексте договора, однако, упоминается «старый мир» и выделяется более ранний пласт, который датировался Э. Боннелом временем не позднее 1160 г., В. Реннкампом– 1160-1180-ми гг., Е.А. Рыбиной– первой половиной XII в.[1124]. По мнению А. Л. Хорошкевич, в договоре сохранилось несколько разновременных пластов, древнейший из которых восходит к первой четверти XI в. и связан с составлением Русской правды Ярослава[1125]. Не разделяя последнего предположения А. Л. Хорошкевич, отмечу, что существование этого гипотетического договора, не оставив следов в древнерусских письменных источниках, находит, как мне представляется, подтверждение в «Саге о Магнусе Добром и Харальде Суровом Правителе» в своде королевских саг «Гнилая кожа»[1126]. Указания на существование во времена Олава Харальдссона торгового мира с Русью содержатся в рассказе о торговой поездке на Русь Карла и Бьёрна, с которого начинается повествование о возвращении Магнуса, сына Олава Харальдссона, в Норвегию.

Этот эпизод занимает в «Саге о Магнусе Добром» самостоятельную главу, условно названную издателями «О немирье между конунгами Свейном и Ярицлейвом»[1127]. Описанию поездки Карла и Бьёрна предшествует – что весьма необычно для саг[1128] – общая характеристика политической ситуации, в которой происходят изображаемые события: отсутствие мира между Свейном, сыном Альвивы, и Ярославом.

Нет теперь мира (Nv er vfripr) между Свейном Альвивусоном и конунгом Ярицлейвом, потому что конунг Ярицлейв считал, что норвежцы повели себя недостойно по отношению к святому конунгу Олаву, и некоторое время не было между ними торгового мира (cavpfripr)[1129].

В редакции «Книги с Плоского острова» характеристика состояния ?fri?r между двумя странами еще больше конкретизируется:

После гибели конунга Олава Святого случилось большое немирье (?fri?r) между конунгом Ярицлейвом и Свейном Альвивусоном, который был тогда конунгом над Норегом, потому что конунг Ярицлейв полагал, что норвежцы повели себя недостойно по отношению к конунгу Олаву; не было тогда торгового мира (kaupfri?r) между ними, поэтому каждый убивал людей другого, как только они встречались вместе[1130].

Рассказ о самой поездке Карла и Бьёрна является своего рода иллюстрацией того, что означает для купца отсутствие торгового мира. Считая поездку на Русь небезопасной (eigi varlict) из-за размолвки (vmmela) и немирья (vfripr) между Свейном и Ярицлейвом, Карл и Бьёрн, тем не менее, решаются отправиться туда и, приплыв «в большой торговый город» (eitt mikit cavptvn), сталкиваются с враждебностью местных жителей: узнав в торговцах норвежцев, они собираются напасть на них и отобрать товары. Карл отправляется к Ярославу. Вначале Ярослав приказывает заковать норвежцев в цепи, но по просьбе Магнуса освобождает их, оставляет у себя на зиму и весной дает им разрешение на беспрепятственный проезд (grip) и поручает, вернувшись в Норвегию, начать переговоры с местными нобилями о возведении Магнуса на трон.

Изображение поездки Эйнара и Кальва у Снорри содержит ряд перекличек с описанием поездки Карла и Бьёрна в «Гнилой коже»:

Ранней весной начинают они свою поездку, Эйнар Брюхотряс и Кальв Арнасон, и… пришли осенью в Альдейгьюборг. Отправили они тогда послов вглубь страны в Хольмгард к конунгу Ярицлейву с сообщением, что они предлагают взять с собой Магнуса, сына конунга Олава Святого, и сопровождать его в Норег, и оказать ему помощь в том, чтобы он добился своих родовых земель, и поддержат его в том, чтобы он стал конунгом над страной. И когда это сообщение достигло конунга Ярицлейва, тогда держал он совет с княгиней и другими своими хёвдингами. Все они согласились, что норвежцам следует послать слово и тем самым вызвать их к конунгу Ярицлейву и Магнусу. Был им дан мир (gri?) для их поездки…[1131].

Во-первых, как Карл и Бьёрн, так и Эйнар и Кальв останавливаются «на границе» владений Ярослава: в «большом торговом городе»– по «Гнилой коже», в Ладоге – по Снорри[1132]. Во-вторых, оттуда они посылают послов к самому Ярославу, чтобы получить разрешение на проезд вглубь страны. Наместник Ярослава в Ладоге (или ладожский ярл, если таковой еще существовал в это время) дать такое разрешение не может. В-третьих, разрешение выражается в праве «мира для поездки» («V?ru ?eim gri? seld til ?eirar fer?ar»). Таким образом, повествование Снорри, хотя и не включает эпизода поездки Карла и Бьёрна (по причинам, отмеченным выше), подтверждает описанную в «Гнилой коже» картину русско-норвежских отношений после гибели Олава Харальдссона: отсутствие «мира» для норвежцев на Руси, которые вынуждены останавливаться в Ладоге и получать специальное разрешение Ярослава для безопасного передвижения внутри страны.

Использованный в саге термин kaupfri?r «торговый мир» хорошо известен. Торговый мир устанавливался конунгом или местным правителем на определенный срок, он мог распространяться на всех купцов или лишь на некоторых из них и давал право торговать в установленных местах или на установленной территории. В условиях торгового мира конунг гарантировал личную безопасность купцов и их товаров[1133]. Таким образом, kaupfri?r в большинстве случаев являлся государственной акцией.

Наряду с kaupfri?r и в «Гнилой коже», и в «Круге земном» для обозначения «мира», который Ярослав дает в первом случае Карлу, во втором – Эйнару, разрешая им проезд из Ладоги вглубь страны (в Хольмгард) и обратно, использован иной термин. Употребленное в этом контексте слово gri? означает «перемирие, приостановку враждебных действий; мир; помилование»[1134]. Таким образом, составитель «Гнилой кожи» проводит четкое различие между комплексным «торговым миром» (kaupfri?r) и окказиональным «миром-милостью» (gri?) для конкретного человека или конкретной группы людей. По его мнению, вражда Ярослава к норвежцам имела результатом отсутствие общего для всех них «торгового мира»; напротив, «мир-милостыня» мог быть получен у верховного правителя в индивидуальном порядке.

В приведенном зачине-характеристике ситуации подразумевается ее противопоставление предшествующему времени: «Теперь нет мира…» («Nv ег vfri?r…»). Поэтому можно с достаточной уверенностью предполагать, что указание на отсутствие торгового мира при Свейне говорит о существовании такового в предшествующее время, т. е. в период правления Олава Харальдссона. Более того, это едва ли не единственный случай, когда торговые отношения предстают не как индивидуальное предприятие того или иного скандинава (таково обычно изображение торговых поездок на Русь в сагах), а как государственное дело: оппонентами выступают все жители Норвегии и каждый из них как подданные Свейна, и Ярослав как глава страны.

Возможное время заключения такого договора с Норвегией прямо вытекает из охарактеризованной выше общеполитической ситуации на Балтике и присоединения Ярослава к шведско-норвежскому альянсу, т. е. между 1025 и 1028 гг., когда Олав бежал на Русь.

Сближение с Русью и установление регулярных связей было крайне важно для Олава Харальдссона: традиционные торговые связи Норвегии с Англией были прерваны Кнутом. Единственным открытым для норвежских купцов был путь на восток в Балтийское море, и Новгород, крупнейший центр балтийской торговли, не мог не рассматриваться как наиболее выгодный торговый партнер. Видимо, неслучайно именно «Сага об Олаве Святом» содержит наибольшее количество упоминаний о торговых поездках норвежцев на Русь[1135], в части из которых Олав сам принимает участие в качестве компаньона (f?lagi)[1136].

Правовое урегулирование торговых отношений (возможно, не только с Норвегией, но и Швецией и Данией) создавало предпосылки для более интенсивных и регулярных поездок скандинавских купцов в Новгород[1137]. Об этом говорит появление в эпоху Ярослава «варяжского» подворья, где позднее была построена церковь, освященная в честь св. Олава, а уже к концу XI в. сложилась территория Готского торгового двора.

Первое упоминание некоего подворья, где размещались скандинавские наемники Ярослава, содержится в ПВЛ под 1015 г. и в НПЛ под 1016 г. (в действительности, дело происходило вскоре после смерти Владимира и убийства Бориса и Глеба, т. е. в конце лета 1015 г.): возмущенные «насильем» варягов, находившихся на службе Ярослава, новгородцы «избиша» их «во дворе Поромони»[1138]. Этот единственный раз упомянутый микротопоним наиболее вероятно этимологизируется из др. – исл. farmannagar?r «купеческий двор» от farma?r «путешественник; купец, ведущий дальнюю торговлю»[1139]. Видимо, для своих наемников, которые появились в Новгороде самое позднее в начале 1015 г. (см. выше), Ярослав отвел отдельный участок – усадьбу или группу дворов.

Следующее сообщение мы находим в «Пряди об Эймунде», одно из условий договора с которым состояло в сооружении специальных «палат» для дружины Эймунда: «Эймунд отвечает: “Прежде всего, ты должен дать нам дом (?? skalt f? oss eina h?ll) и всей нашей дружине”… Ярицлейв конунг велел выстроить им каменный дом (,steinholl) и хорошо убрать драгоценной тканью»[1140].

Приезд Эймунда на Русь обычно определяется 1019 г. – временем после заключения брака Ярослава и Ингигерд, поскольку в «Пряди» их брак упоминается в связи с приездом Эймунда, а Ингигерд является одним из действующих лиц[1141]. Однако, если бы Эймунд действительно оказался на Руси после заключения брака Ярослава и Ингигерд, то он никак не мог бы участвовать в борьбе между Святополком и Ярославом, поскольку к моменту приезда Ингигерд (или несколькими месяцами раньше) Святополк потерпел поражение и бежал. Отношения же Ярослава с Мстиславом совершенно не совпадают с ситуацией, описанной в «Пряди». Для того, чтобы участвовать в первом этапе борьбы за киевский стол, Эймунд должен был оказаться на Руси по меньшей мере за два, а то и три года до ее окончания (если доверять, как это делает большинство исследователей, сообщениям первой части саги о том, что Эймунд провел на Руси несколько лет), т. е. в 1016 или 1017 г. Более того, упоминание брака Ярослава и присутствие Ингигерд в числе персонажей пряди, как представляется, вообще не может быть датирующим показателем. «Прядь об Эймунде»[1142] дошла до нас в составе поздней, XIV века, компиляции «Книга с Плоского острова», и за период ее длительного устного бытования (время ее первоначальной записи, если таковая существовала до XIV в., неустановимо) претерпела существенные изменения – в первую очередь, рассказ о пребывании Эймунда Хрингссона на Руси и службе Ярославу (в основе которого, вероятно, лежит историческое событие) был насыщен повествовательными мотивами, прежде всего, мотивами «военных хитростей»[1143], расцвечивающими деяния Эймунда и подчас замещающими древнерусские реалии, непонятные и неинтересные скандинавскому слушателю[1144]. Однако с именем Ярослава неразрывно связанными в сознании скандинавов были рассказы о его браке с Ингигерд, и не удивительно, что в «Пряди» мы находим практически весь комплекс мотивов, встречаемых в этих рассказах: энергичность и находчивость Ингигерд (в противоположность тугодумию Ярослава), щедрость княгини-шведки (в противоположность скупости русского князя), намек на любовную связь Ингигерд и О лава Святого и др.[1145]. Появление Ингигерд в качестве активно действующего лица лишь в конце «Пряди», наиболее «беллетризированном» и, скорее всего, не отражающем историческую реальность (рассказ о ссоре Эймунда с Ярославом и последующем примирении с помощью Ингигерд, в результате чего Полоцк отдается в удел Эймунду и его потомкам), представляется весьма показательным. В части «Пряди», восходящей к рассказам о деяниях Эймунда на Руси, Ингигерд присутствует лишь номинально: возможно, ее имя не упоминалось в исходных повествованиях, а острой необходимости в ее введении в нарратив не имелось: антагонистом Эймунда, оттеняющим «героичность» викинга, является Ярослав. Во второй же части Эймунд и Ярослав становятся противоборствующими персонажами, и место мудрого советника Ярослава занимает, следуя традиции, Ингигерд. Поэтому ее появление в «Пряди об Эймунде» следует считать, как мне представляется, данью устной повествовательной традиции Скандинавии, а не отражением реального факта, тем более датирующего время появления Эймунда на Руси[1146]. Думается, что единственными отправными датами (и то условно) здесь могут служить лишь смерть Владимира Святославича летом и, может быть, возвращение Олава Харальдссона в Норвегию осенью 1015 г.

Впрочем, когда бы Эймунд ни оказался на Руси, в 1015–1020 гг. в Новгороде обособляется участок, на котором возводятся постройки для проживания варяжских наемников Ярослава. Вероятность того, что скандинавы жили в Новгороде не рассредоточено, но компактно размещались на ограниченной территории, подтверждается крайней – я бы сказала, парадоксальной – немногочисленностью скандинавских древностей на территории города.

Хотя расположение «двора Поромоня» неизвестно, можно предположить, что оно определялось двумя обстоятельствами. Во-первых, он должен был находиться неподалеку от Дворища, где – в отличие от предшествующих и последующих князей, которые жили на Городище, – находилась резиденция Ярослава Мудрого. Во-вторых, скандинавы, как наемники, так и купцы, приходили в Новгород на кораблях по Волхову и вряд ли жили на большом расстоянии от своих кораблей, которые требовалось разгружать, ремонтировать и, прежде всего, охранять от далеко не всегда доброжелательно настроенных новгородцев. Поэтому их подворье должно было располагаться, с одной стороны, неподалеку от Ярославова дворища, с другой – как можно ближе к Волхову.

Именно этим условиям отвечает местоположение Готского двора, существование которого археологически прослеживается с рубежа XI–XII вв.: он располагался на Торговой стороне немного южнее Ярославова дворища, невдалеке от берега Волхова[1147]. На самом берегу Волхова против Готского двора, по описанию «Устава омостех» (1265–1267 гг.)[1148], находился «Гаралдов вымол», т. е. пристань, причал Харальда, за сохранность которого отвечали «гте» – «готландцы», т. е. власти Готского двора. Представляется в высшей степени вероятным предположение А. Л. Хорошкевич, что это название причал получил еще в 1030-1040-е гг. по имени Харальда Сигурдарсона, проведшего более 10 лет на службе у Ярослава и в Византии и женатого на Елизавете Ярославне[1149]. О древности микротопонима говорит тот факт, что к середине XIII в. личное имя в его составе утратило исторические коннотации и подверглось деформации: в других списках «Устава» имеются варианты, очевидным образом искажающие и русифицирующие имя Харальд: Вералдов, Гелардов, Алфердов, Афедоров[1150].

С деятельностью Харальда Сигурдарсона может быть связано и основание церкви св. Олава, которая, вероятнее всего, была построена на территории скандинавского подворья или поблизости от него, а впоследствии, в середине XIII в., числится принадлежащей Готскому двору[1151].

Впервые церковь св. Олава в Новгороде упоминается в рунической надписи на камне из Шюсты (Упланд, Швеция), высеченной мастером Эпиром, который работал в последние десятилетия XI в. или самом начале XII в.[1152]. Стела установлена в память о некоем Спьяльбуди, который «умер в Хольмгарде (Новгороде. – Е. М.) в церкви Олава». В XII в. «варяжская» церковь (без указания патрона) называется в НПЛ в числе церквей, сгоревших во время пожаров 1152 и 1181 гг.[1153], и наличие в Новгороде скандинавских священнослужителей отмечается в «Вопрошании Кирика» (XII в.), где поднят вопрос о наказании для тех, кто носил «к варяжскому попу дети на молитву»[1154]. Последнее косвенно указывает на популярность церкви св. Олава среди местных жителей – ибо именно на них, а не на находившихся в Новгороде проездом скандинавов, должно распространяться наказание. Наконец, в проекте договора Новгорода с немецкими городами (вторая половина XIII в.) указана принадлежность церкви св. Олава Готскому двору[1155]. Таким образом, существование церкви св. Олава в Новгороде с конца XI – начала XII в. надежно засвидетельствовано письменными источниками[1156].

Время же ее основания неизвестно, но, как представляется, может быть предположительно установлено по сообщениям древнескандинавских текстов, посвященных чудесам св. Олава.

Почти сразу после смерти Олава Харальдссона распространяются рассказы о чудесах, происходящих на месте его погребения, и летом 1031 г. «дружинный» епископ Олава Гримкель с согласия и в присутствии Свейна Альвивусона обнаруживает нетленные останки конунга, переносит их в Нидарос (совр. Тронхейм), где погребает в основанной Олавом церкви св. Климента, и объявляет Олава святым[1157].

Древнейшие рассказы о чудесах первого скандинавского святого[1158] нашли отражение в двух скальдических поэмах, сочиненных в течение десятилетия, последовавшего за смертью Олава: «Песни о тиши на море» («Gl?longskvi?a») Торарина Славослова (1030–1036 гг.)[1159], скальда Кнута Великого, и в «Поминальной драпе» («Erfidr?pa») Сигвата Тордарсона (ок. 1040 г.)[1160], дружинного скальда Олава, а также в последующих сагах об Олаве Святом и посвященных ему агиографических произведениях. Они включали два основных комплекса чудес: знамения и исцеления.

Повествования о чудесах-исцелениях возникли непосредственно вслед за переносом мощей Олава в Нидарос, и описываются уже в поэмах Торарина и Сигвата, причем в поэме последнего, написанной примерно через десять лет после канонизации Олава, впервые приводится чудо-исцеление, место действия которого – Русь: «…еще сохраняются те волосы, которые выросли на его (Олава. – Е. М.) светлой голове и которые вернули зрение Вальдемару в Гардах (на Руси. – Е. М.); он освободился от своего порока»[1161].

Другой сюжет чуда-исцеления, произошедшего на Руси, представлен в «Легендарной саге об Олаве Святом» (начало XIII в.). Речь в нем идет об исцелении мальчика от нарыва в горле: местная женщина по совету жены Ярослава Мудрого, шведской принцессы Ингигерд, привела больного к Олаву, находившемуся в то время на Руси[1162]. Автор саги специально подчеркивает, что о чудотворных способностях Олава знает лишь Ингигерд – они еще не открылись всему миру. Этот сюжет не имеет параллелей среди других чудес св. Олава, более того, он едва ли не единственный, посвященный прижизненному чуду Олава.

Особенностью этих двух чудес с местом действия на Руси, как и чудес-знамений и значительного числа других чудес-исцелений, которые по преимуществу происходят в Норвегии, является их «бытовой» характер. Повествования о них просты в композиционном отношении, насыщены бытовыми подробностями, исцеленными оказываются люди низкого или неопределенного социального статуса. Святой максимально приближен к своим почитателям: он сам (лично или через посредство мощей) исцеляет их. Эти рассказы образуют своего рода «народный» пласт преданий о св. Олаве, формировавшийся в значительной степени спонтанно.

Чрезвычайный интерес представляет то, что в Норвегии уже в первое десятилетие после смерти Олава становятся известны рассказы об исцелениях, состоявшихся на Руси. Вряд ли они могли возникнуть в иной среде, нежели скандинавские поселенцы и путешественники на Руси, которые должны были поддерживать тесные связи с Норвегией: за неполные десять лет известие об установлении почитания Олава дошло до них, распространилось настолько, что породило местные повествования о совершенных Олавом чудесах, и одно из таких повествований вернулось на родину к 1040 г., когда была сложена «Поминальная драпа»[1163].

Агиографические произведения, включающие чудеса св. Олава, появились также вскоре после его местной канонизации: епископ Гримкель составил «отчет» о знамениях святости Олава и переносе его останков в Нидарос (недошедшее «Translatio Sancti Olavi»). Древнейший из сохранившихся памятников этого круга – «Страсти и чудеса блаженного Олава» – был написан около 1170 г. нидаросским епископом Эйстейном, видимо, в связи с предстоящей официальной канонизацией[1164]. Вскоре после 1170 г. «Страсти» были переработаны под названием «Деяния святого Олава, короля и мученика»[1165]. В них происходит «канонизация» состава чудес: Эйстейн отбирает 20 сюжетов, которые образуют своего рода «канонический» свод чудес св. Олава. На рубеже XII–XIII вв. он переводится на норвежский язык в составе так называемой «Норвежской книги проповедей» и оттуда попадает в многочисленные легендарии и книги проповедей.

Среди включенных Эйстейном в «свод» 20 новелл представлены только четыре, действие которых локализовано за пределами Скандинавии[1166]: два чуда – в Новгороде и два – в Константинополе. Первое из «русских» чудес – исцеление немого юноши[1167], второе – спасение Новгорода от пожара[1168]. Принципиальное отличие обеих этих новелл от ранних «русских» чудес состоит в том, что в центре событий оказывается церковь св. Олава в Новгороде. Помощь страждущим св. Олав оказывает не прямо, а через ее посредство. В первом случае немой юноша едет в Новгород, чтобы в церкви св. Олава получить помощь святого. Во втором – новгородцы обращаются к священнику церкви св. Олава по имени Стефан с просьбой спасти их от пожара, Стефан выносит «образ» Олава, который останавливает распространение огня. Таким образом, эти чудеса не только демонстрируют чудотворную силу святого, но они помещают в эпицентр сюжета церковь и ее священнослужителей как посредников между святым и его почитателями.

Чудес, связанных с основанием или функционированием церквей св. Олава, известно очень немного (помимо «русских», к ним принадлежат оба византийских[1169], и чудесное возникновение на месте первоначального захоронения Олава в Стикластадире целебного источника, над которым была возведена церковь[1170]). Целью этих новелл было прославление не только святого, но и самой церкви, пользующейся его специальным покровительством. Выдвижение церкви как обязательного посредника между страждущими и Олавом указывает на «храмовый» характер новелл и позволяет предположить, что повествования об исцелении немого юноши и спасении от пожара возникли в Новгороде не просто в скандинавской («варяжской») среде, как ранние чудеса об исцелении, а в кругу клира и прихожан церкви св. Олава. Именно эта особенность новелл, видимо, и побудила епископа Эйстейна выбрать их из числа многих других и включить в составляемый им «канонический» свод. Тем самым Эйстейн подчеркивал и распространенность почитания святого – вплоть до далеких Новгорода и Константинополя, и существование там церквей в честь святого, и его особое благоволение к этим церквам и их служителям.

Как указывалось выше, почитание св. Олава в Новгороде возникает в 1030-е гг., когда появились первые местные (новгородские) рассказы о чудесах святого. В это же время в Скандинавских странах широко распространяется культ св. Олава как покровителя купцов и воинов[1171]. После прихода к власти его сына Магнуса в 1036 г. Олав становится святым патроном Норвегии и покровителем норвежской королевской династии. Но уже и в 1030-х гг. сводный брат Олава Харальд Сигурдарсон, находясь в Византии, подчеркивает свою близость к брату и апеллирует к его покровительству как святого, о чем говорят единственное в византийской литературе упоминание Олава как брата Харальда[1172] и рассказы о явлениях и чудесной помощи ему Олава, в частности, рассказ об освобождении Харальда из тюрьмы в Константинополе[1173].

Пропагандируя и насаждая почитание своего сводного брата среди вэрингов в Византии, Харальд – его искренний последователь – вряд ли мог не делать того же во время своего – достаточно длительного (саги говорят о нескольких годах)[1174] – пребывания на Руси, тем более что в Новгороде аудитория была несравненно более благодатной. Во-первых, она была значительно большей, нежели в Константинополе. Во-вторых, как приезжие скандинавы (купцы и воины), так и местные жители (среди которых были потомки осевших ранее варягов) не могли не помнить о приезде Олава, особенно потому, что его сын Магнус все еще находился на воспитании у Ярослава. Маловероятно, чтобы симпатии новгородских скандинавов, в противоположность отношению Ярослава Мудрого, были на стороне противников Олава. Более того, прекращение торговых отношений с Норвегией и гонения на норвежцев после прихода к власти в Норвегии Свейна Альвивусона также должны были активизировать воспоминания об Олаве. Поэтому в 1030-х гг. как сама обстановка в Новгороде, так и приезд Харальда способствовали возникновению и распространению почитания Олава.

Весьма подходящим было это время и для основания посвященной Олаву церкви. Пребывание Харальда, ярого почитателя своего брата, с группой воинов, служивших ранее святому конунгу, увеличило в Новгороде скандинавский контингент, причем весьма активный. Покровительство Ярослава и Ингигерд также открывало благоприятные возможности для строительства церкви. Столь удачное стечение обстоятельств уже никогда больше не повторится. Поэтому, несмотря на отсутствие прямых свидетельств, можно предполагать, что «варяжская» церковь, посвященная св. Олаву, была основана в Новгороде именно в период пребывания на Руси Харальда Сурового Правителя[1175].

Основание церкви для скандинавов, приезжавших или постоянно проживавших в Новгороде, имело важное значение не только в конфессиональном и культурном аспектах, но и для упорядочения торговых связей Новгорода со Скандинавскими странами: церкви, учреждаемые иноземцами в городах Балтийского региона, служили далеко не только местом отправления культа. Наряду со своей основной, богослужебной, функцией они предоставляли купцам место для хранения товаров; пристройки к церкви могли использоваться для временного проживания купцов и их слуг, клир церкви оказывал разнообразную помощь купцам в новой для них обстановке[1176]. Итак, церковь иноземных купцов – при отсутствии торгового двора – являлась до определенной степени его заменой. Поэтому трудно переоценить значение основания церкви св. О лава в Новгороде для организации торговли скандинавских купцов.

Таким образом, источники разного времени, пусть и с большими перерывами и лакунами недвусмысленно указывают на то, что еще в правление Ярослава Мудрого в Новгороде был выделен участок (подворье) для размещения скандинавских наемников, который обстраивался на протяжении первой половины XI в., став также местом пребывания скандинавских купцов, а позднее получив статус торгового (Готского) двора.

* * *

Отрывочность и разрозненность сообщений о русско-скандинавских связях XI в. не позволяет воссоздать их картину в полном объеме. Тем не менее, даже те сведения, которыми мы располагаем, говорят о ряде кардинальных перемен, произошедших или завершившихся в эпоху Ярослава Мудрого.

Первой и важнейшей из них был переход от личностных, спонтанных к межгосударственным и системным отношениям. На смену неуправляемому и неконтролируемому притоку отдельных викингских отрядов из разных Скандинавских стран приходят обусловленные внутриполитическими интересами Ярослава и Руси в целом контакты с каждым из Скандинавских государств в отдельности. Ныне регулируемое и вызываемое конкретной ситуацией рекрутирование военных сил производится путем не прямого договора с предводителем отряда, а путем обращения к верховному правителю соответствующего Скандинавского государства, который уже сам формирует войско, направляемое на помощь Ярославу.

Вторым важным новшеством был перенос доминирующего направления внешней политики с Византии на Запад и Север, что диктовалось внутриполитической обстановкой начального периода правления Ярослава: необходимостью противостоять Святополку и поддерживающей его Польше. В этой борьбе получить помощь было возможно не из Византии, но только на Западе и, особенно, на Севере в силу издавна сложившихся традиций русско-скандинавских отношений. Балтийский регион занимает во внешней политике Руси эпохи Ярослава едва ли не центральное место. Прекрасная осведомленность о происходящих в этом регионе событиях и активное использование Ярославом меняющихся отношений между самими Скандинавскими странами свидетельствуют о формировании системной внешней политики Ярослава на Балтике.

Существенно расширяются и становятся разнообразнее формы межгосударственных отношений, военно-политических, торговых, культурных и конфессиональных. Военно-политические и торговые контакты со Скандинавскими странами начинают предполагать обмен посольствами, впервые подвергаются дипломатической регламентации и становятся предметом заключаемого «мира» – договора. Как и в предшествующее время – но теперь на государственном уровне – заключаются династические браки, скрепляющие установление дружественных или союзнических отношений Руси со странами Балтийского региона. Наконец, осуществляется прямое вмешательство в дела Скандинавских стран методами «тайной дипломатии», обеспечивающими желаемый для Ярослава результат.

При всех противоречиях между Восточной и Западной церквами (а также отдельными диоцезами Западной церкви между собой) до конца жизни Ярослава христианская церковь оставалась единой, что способствовало как проникновению отдельных культов (в частности, культа св. Олава) и элементов западного христианства на Русь, так и восточнохристианским влияниям на Скандинавские страны[1177]. Интенсивный культурный взаимообмен отмечается в декоративном и изобразительном искусстве[1178].

Таким образом, переход от личностных отношений к межгосударственным, который произошел в эпоху Ярослава Мудрого, существенно обогатил и расширил взаимодействие древнерусского и древнескандинавского миров.

(Впервые опубликовано: Ярослав Мудрый и его эпоха. М., 2008. С. 78–133)