LIV Тайна дела Тухачевского

LIV

Тайна дела Тухачевского

Сразу же после процесса генералов были арестованы и в своём большинстве расстреляны все их близкие и родственники. Единственной оставшейся на свободе женой подсудимого оказалась Л. Ю. Брик, бывшая замужем за Примаковым перед его арестом. Спасло её, очевидно, то обстоятельство, что она в 1935 году напомнила о себе Сталину, написав ему письмо о пренебрежительном, с её точки зрения, отношении руководящих литературных кругов к творчеству Маяковского, её бывшего мужа. На этом письме Сталин начертал резолюцию, адресованную Ежову, в которой содержались известные слова о Маяковском как «лучшем, талантливейшем поэте нашей советской эпохи».

В книге «Ненаписанные романы» писатель Юлиан Семенов рассказывал о своём разговоре с Л. Брик, которая вспоминала: «Весь тридцать шестой год я прожила в Ленинграде… И всё это время я — чем дальше, тем больше — замечала, что по вечерам к Примакову приходили военные, запирались в его кабинете и сидели там допоздна. Может быть, они действительно хотели свалить тирана?» [1101]

В связи с этим сообщением Ю. Семенов впервые в советской печати обнародовал версию, согласно которой чекисты, получившие сталинское задание найти в архивах царской полиции документы, компрометирующие дореволюционное прошлое жертв готовившихся показательных процессов, неожиданно обнаружили документальные свидетельства о деятельности Сталина как агента-провокатора царской охранки. После того, как они сообщили об этом своим единомышленникам-военным, последние «начали готовить переворот, чтобы спасти страну от тирана: основания к свержению Сталина были абсолютны» [1102].

По-видимому, эту версию писатель почерпнул из статьи Орлова в «Лайфе», с которой он мог познакомиться только за границей, так как номер с этой статьёй был изъят из спецхранов всех московских библиотек, выписывавших данный журнал [1103] (Сам этот факт говорит о серьёзной обеспокоенности советского руководства разоблачениями Орлова).

Орлов открывал статью рассказом о своей встрече осенью 1937 года в Париже с шурином Сталина Павлом Аллилуевым, прибывшим туда в официальную командировку. По словам Орлова, Аллилуев выглядел глубоко подавленным. Состоявшийся между ними разговор «вращался вокруг ужасной картины кровавых чисток, происходивших тогда в Советском Союзе». Когда Орлов задал вопрос о подоплеке дела Тухачевского, Аллилуев ответил: «Александр, никогда не пытайся разузнать что-либо об этом деле. Знать о нём — это словно вдохнуть отравленный газ» [1104]. Спустя год П. С. Аллилуев погиб внезапной и таинственной смертью.

Вслед за этим Орлов сообщал: Аллилуев не подозревал, что он, Орлов, был единственным человеком, находившимся вне пределов СССР, которому были известны события, побудившие Сталина к чистке Красной Армии. К этому Орлов добавлял, что теперь он впервые излагает эти события, включая «самый сенсационный и, конечно же, тщательнейше охраняемый секрет в чудовищной карьере Иосифа Джугашвили… Эта тайна завладела умом Сталина и влекла смерть любого, кого он подозревал в проникновении в неё… Я утверждаю это, ибо знаю из абсолютно безупречного и надёжного источника, что дело маршала Тухачевского было связано с одним из самых ужасных секретов Сталина, который, будучи раскрыт, бросит свет на многие его поступки, кажущиеся столь непостижимыми» [1105].

«Надёжным источником», по словам Орлова, был его двоюродный брат З. Б. Кацнельсон, занимавший в 1937 году пост заместителя наркома внутренних дел Украины [1106]. Кацнельсон был не только близким родственником Орлова, но и его давним другом, питавшим к нему глубокое доверие. Этим Орлов объяснял тайные признания, которые Кацнельсон сделал при их встрече в феврале 1937 года в парижской клинике, где Орлов находился на лечении после полученной в Испании травмы при автомобильной аварии (официальной целью приезда Кацнельсона в Париж было, как указывал Орлов, свидание с двумя находившимися там агентами НКВД).

В передаче Орлова, рассказ Кацнельсона о заговоре против Сталина открывался освещением предыстории этого заговора и мотивов, побудивших генералов вступить на столь рискованный путь.

Во время подготовки первого показательного процесса Сталин заявил Ягоде: «Было бы полезно, если бы НКВД сумел показать, что некоторые из подсудимых были агентами царской охранки» [1107] (служба революционеров в охранке считалась в СССР самым позорным преступлением).

Ягода поручил офицеру НКВД Штейну отыскать в полицейских архивах документы, компрометирующие старых большевиков, которых предполагалось вывести на процесс. Таких документов Штейн не сумел найти, но зато он неожиданно обнаружил документы заместителя директора департамента царской полиции Виссарионова, среди которых находились собственноручные донесения Сталина, неопровержимо свидетельствовавшие о его многолетней работе на охранку.

Понимая, какая судьба ожидает его в случае передачи этих документов Ягоде, Штейн скрыл их от последнего. Он направился в Киев, чтобы ознакомить с этими документами своего друга, наркома внутренних дел Балицкого. Балицкий и Кацнельсон провели тщательную экспертизу документов, которая не оставила ни малейших сомнений в их подлинности. Об этих документах они сообщили лицам, пользовавшимся их безусловным доверием: Якиру и Косиору. Якир в свою очередь передал это сообщение Тухачевскому, «чья личная неприязнь к Сталину была хорошо известна» [1108]. Среди лиц, посвящённых в эту тайну, Кацнельсон назвал также Гамарника и Корка.

«Внезапное осознание того, что тиран и убийца, ответственный за накопившийся ужас, был даже не подлинным революционером, а самозванцем, креатурой ненавистной охранки, побудило заговорщиков к действию. Они решились поставить на карту свои жизни ради избавления своей страны от вознесённого на трон агента-провокатора» [1109].

Лица, замыслившие заговор, не могли не понимать, что только насильственным устранением Сталина можно было приостановить кошмар кровавых чисток, грозивших поглотить всё большее число партийных и военных руководителей. Только таким путём Тухачевский, Якир и их сподвижники могли отвести меч, неумолимо нависавший и над ними самими.

Как сообщил Орлову Кацнельсон, генералы находились ещё на стадии «собирания сил» и не выработали окончательного и твёрдого плана переворота. Тухачевский склонялся к следующей схеме действий. Он собирался убедить Сталина и Ворошилова собрать высших военачальников для обсуждения насущных проблем обороны страны. На этом совещании заговорщики должны были арестовать Сталина, в то время как два специально отобранных полка Красной Армии перекрыли бы подступы к Кремлю, чтобы заблокировать возможное продвижение войск НКВД, подчинявшихся исключительно Сталину — Ежову [1110].

По поводу того, как поступить со Сталиным после ареста, в среде заговорщиков существовали две точки зрения. Тухачевский и другие генералы считали, что Сталина надо будет немедленно расстрелять, вслед за чем следует созвать пленум ЦК, которому будут предъявлены изобличающие его документы. Косиор, Балицкий и другие лица, не принадлежавшие к военным кругам, считали нужным доставить Сталина на пленум ЦК и предъявить ему там обвинение в агентурной и провокаторской деятельности до революции.

Рассказав обо всём этом Орлову, Кацнельсон высказал опасение в провале заговора. В ответ Орлов сказал, что считает такой провал маловероятным, поскольку «Тухачевский — уважаемый руководитель армии. В его руках Московский гарнизон. Он и его генералы имеют пропуска в Кремль. Тухачевский регулярно встречается со Сталиным, он вне подозрений». К этому Орлов добавил, что обычный риск, связанный с любым заговором, в данном случае исключён, потому что «никто в здравом уме не пойдёт к Сталину, чтобы сообщить ему о полицейском досье, ибо наградой за такое откровение неминуемо будет немедленная ликвидация» [1111].

Спустя несколько дней после разговора с Кацнельсоном Орлов возвратился в Испанию, где с нетерпением ожидал известий об успехе заговора. Вместо этого он узнал о суде над генералами, а ещё через месяц — о расстреле Кацнельсона.

Бешеный разгул террора, развёрнутого после этого процесса, небывалые масштабы свирепой чистки командного состава армии Орлов объяснял стремлением Сталина уничтожить «всех, кто мог предположительно знать что-либо о папке (Виссарионова.— В. Р.) или кто был друзьями казнённых. Каждый военный, который прямо или косвенно был обязан своим постом одному из уничтоженных высших генералов, становился кандидатом на смерть. Сотни, а вскоре и тысячи офицеров были брошены в подвалы смерти» [1112].

Ещё в книге «Тайная история сталинских преступлений» Орлов осторожно давал понять, что попытка военно-политического переворота действительно имела место. Правда, в этой связи он ссылался лишь на сообщение Шпигельглаза, рассказавшего ему осенью 1937 года о панике, охватившей несколько месяцев назад сталинское руководство: «Все пропуска в Кремль были внезапно объявлены недействительными. Наши части (т. е. войска НКВД.— В. Р.) подняты по тревоге! Как говорил Фриновский, „всё правительство висело на волоске“» [1113]. Примерно в тех же словах Орлов излагал рассказ Шпигельглаза в статье 1956 года. В свете этих сообщений можно отнестись с известной долей доверия к приведённым выше словам Молотова: «Нам даже была известна дата заговора».

Версию о заговоре Орлов повторил в 1965 году перед сенатской подкомиссией по вопросам национальной безопасности. Здесь он прибавил, что узнал от Кацнельсона об укрытых заговорщиками в надёжных местах фотокопиях полицейского досье. Орлов заявил, что в течение многих лет он обдумывал пути, с помощью которых мог бы разыскать спрятанные документы. Ради этого он собирался даже сделать себе пластическую операцию, чтобы изменить до неузнаваемости свою внешность, и приехать в СССР (например, в качестве американского туриста) для поиска этих документов [1114].

В связи со всем изложенным возникает вопрос: почему Орлов рассказал о заговоре против Сталина не в книге «Тайная история сталинских преступлений», которую он готовил на протяжении многих лет, а спустя три года после её выхода. Сам Орлов объяснял это тем, что сразу после смерти Сталина он не решался огласить эту версию, поскольку ему казалось: сталинские преемники сохранят его культ и поэтому будут преследовать человека, разгласившего самую страшную из сталинских тайн, с такой же яростью, как это сделал бы сам Сталин. Исходя из этих соображений, рассказывал далее Орлов, он ограничился в 1953 году тем, что положил в сейф одного из американских банков пакет с сообщением, опубликованным им три года спустя, и оставил поручение вскрыть этот сейф и пакет после его смерти. «К счастью,— прибавлял к этому Орлов,— нынешний поворот событий в Советском Союзе (т. е. доклад Хрущёва на XX съезде КПСС.— В. Р.) сделал возможным для меня самому обнародовать эти факты» [1115].

Орлов утверждал: только тем обстоятельством, что «наследникам Сталина» стала известна его позорная тайна, можно объяснить их решение пойти на разоблачение сталинских преступлений. «Очевидно,— писал он,— Хрущёв и другие должны были понимать, что, обвиняя Сталина, они сами серьёзно рискуют… Их внезапное нападение на Сталина могло возбудить у русских людей злое воспоминание о том, как Хрущёв, Булганин, Каганович, Микоян и Маленков прославляли Сталина и его политику перед громадными аудиториями активистов Коммунистической партии, как они оправдывали сталинские кровавые московские процессы и приветствовали расстрел генералов Красной Армии как „справедливую кару изменникам“. Кремлёвские вожди несомненно сознавали, что в умах русских людей могут возникнуть законные вопросы об их соучастии в сталинских преступлениях и их праве продолжать руководить Советским Союзом и мировым коммунизмом» [1116].

Эти соображения Орлова были недалеки от истины. Из воспоминаний Хрущёва известно, как упорно противились его стремлению выступить с докладом о Сталине другие члены Политбюро, прямо заявлявшие, что в этом случае они окажутся запятнанными в глазах советского и мирового общественного мнения. Не лишне напомнить, что даже Черчилль, встретившийся с Хрущёвым в Англии вскоре после XX съезда, рекомендовал ему приостановить кампанию десталинизации [1117], заявив: «Нужно дать народу переварить то, что вы сообщили, иначе это обернётся против вас». Рассказав об этих словах Черчилля делегации Итальянской компартии, Хрущёв добавил: «Я думаю, это искренний совет. Старая лиса Черчилль боится, что если в результате наших неумных действий мы будем отстранены от руководства страной, то к власти придёт правительство, которое возвратится к сталинским методам резкой непримиримости. Я сказал Черчиллю: „Мы это учтём“» [1118].

Оценивая ситуацию, которая возникла после XX съезда, Орлов утверждал, что лишь «главное злодеяние Сталина» (т. е. его провокаторская деятельность.— В. Р.), ставшее известным Хрущёву, побудило последнего открыть кампанию десталинизации. Развивая эту мысль, Орлов писал, что только оглашение тайны о деятельности Сталина в качестве агента охранки позволит Хрущёву и другим членам «коллективного руководства», не имевшим на своём счету подобных преступлений, эффективно отмежеваться от Сталина.

Высказывая предположение, что в ближайшем будущем следует ожидать обнародования в Советском Союзе «чернейшей из тайн Сталина», Орлов заявлял, что одна из целей его статьи состоит в том, чтобы ускорить эту акцию.

Как мне представляется, в данном случае Орлов небезуспешно лукавил заочно с кремлёвскими вождями, подобно тому, как он напрямую лукавил с американскими разведчиками и сенаторами. Подлинные мотивы Орлова были намного сложнее, чем те, на которые он указывал. Публикация книги «Тайная история сталинских преступлений» произошла вскоре после смерти Сталина, когда в западном общественном мнении (а именно к нему обращался в первую очередь Орлов) имя Сталина было окружено ореолом победителя во второй мировой войне, человека, которому Советский Союз обязан превращением в сверхдержаву. В этой связи великую чистку считали обоснованной и необходимой не только коммунисты всех стран, но и такие люди, как Черчилль, писавший, что она избавила СССР от «пятой колонны» во время войны. В этих условиях рассказ об антисталинском заговоре мог только укрепить эту версию и поднять престиж Сталина, т. е. вызвать эффект, прямо противоположный тому, которого добивался Орлов. Что же касается провокаторского прошлого Сталина, то этот факт для западного общественного мнения 50-х годов не имел такого значения, каким он обладал для большевиков 30-х годов.

После XX съезда КПСС сложилась принципиально иная ситуация. Разоблачения сталинских преступлений, прозвучавшие на высшем партийном форуме в СССР, потрясли весь мир. Перед десятками и сотнями миллионов людей в Советском Союзе и за его пределами Сталин предстал в своём подлинном обличьи злодея и убийцы. Доклад Хрущёва лишил Сталина ореола великого полководца и государственного деятеля и подтвердил самые тяжкие обвинения, которые до того времени считались измышлением «троцкистов». В этих условиях заговор против Сталина мог представляться мировому общественному мнению вполне оправданным.

Не случайно, что в своей тщательно продуманной статье Орлов называл инициатором разоблачений сталинских преступлений Г. К. Жукова. Орлов хорошо понимал, что его сенсационная статья, опубликованная одним из крупнейших американских журналов, не может не дойти до высшего советского руководства, в том числе Жукова, занимавшего в то время посты кандидата в члены Политбюро и министра обороны. Жуков был одним из немногих членов «коллективного руководства», который не только не был запятнан соучастием в сталинских преступлениях, а напротив, на протяжении ряда лет находился в опале у Сталина. О стремлении Сталина «принизить роль и военные способности маршала Жукова» [1119] рассказывал Хрущёв в докладе на XX съезде.

Зная всё это, Орлов не скупился на похвалы в адрес Жукова, заявляя, что лично имел возможность убедиться в его честности и мужестве. Ради этого он даже присочинил сообщение о том, что встречался с Жуковым в Испании, куда тот прибыл в качестве военного наблюдателя во время гражданской войны (в действительности Жуков никогда в Испании не был). Можно предположить, что Орлов надеялся на то, что в результате дальнейших пертурбаций в советском руководстве Жуков окажется во главе страны и эффективно продолжит процесс десталинизации.

Поэтому Орлов апеллировал к солдатской совести Жукова, которую, по его словам, должно было мучить «пятно 1937 года, позорящее честь Красной Армии». Он выражал уверенность в том, что «поражения, которые списали во время второй мировой войны на генералов, и победы, незаслуженно приписанные Сталину, должны были скрести душу [Жукова]» [1120].

Во всём этом проявилась глубокая политическая проницательность Орлова. Жуков действительно сыграл важнейшую роль в устранении Берии, а спустя несколько лет — и так называемой «антипартийной группы». На июньском пленуме ЦК 1957 года Жуков выступил сразу после бесцветного вступительного выступления Суслова. Он сумел переломить и определить дальнейший ход работы пленума, парировав критические (и во многом справедливые) замечания Молотова, Кагановича и Ворошилова в адрес Хрущёва тем, что перевел разговор в иную плоскость, обвинив этих сталинистов в расправе над военачальниками. В этой связи не лишне напомнить, что Хрущёв «отблагодарил» Жукова за эту поддержку чисто по-сталински. Убоявшись дальнейшего роста политического влияния и авторитета Жукова, он спустя несколько месяцев после июньского пленума добился снятия маршала со всех постов, предъявив ему как заслуженные, так и незаслуженные обвинения.

Ещё одним политическим маневром Орлова явилось включение им в перечень сталинских преступлений, разоблачённых на XX съезде, «заявления Хрущёва»: «Сталин сфабриковал обвинение в измене против маршала Михаила Тухачевского и семерых других руководителей Красной Армии в 1937 году, казнил их без судебного разбирательства и развил террор, убив 5000 ни в чём не повинных офицеров» [1121].

В этом вымышленном «заявлении» Орлов приписал Хрущёву своё ошибочное предположение о том, что суда над военачальниками не было. Главная же «неточность», сознательно допущенная Орловым, заключалась в том, что в докладе Хрущёва о деле Тухачевского вообще не упоминалось. Правда, Хрущёв уделил особое внимание потерям, понесённым Красной Армией от репрессий. Он заявил, что «на протяжении 1937—1941 годов в результате подозрительности Сталина по клеветническим обвинениям… репрессировано было несколько слоев командных кадров, начиная буквально от роты и батальона и до высших армейских центров» [1122]. Однако Хрущёв назвал в этой связи имена лишь нескольких репрессированных командиров, которые «сидели», затем были выпущены на свободу и принимали активное участие в Отечественной войне.

Можно предположить: внимательно изучив доклад Хрущёва, Орлов убедился, что в нём проигнорированы разоблачения, содержавшиеся в «Тайной истории сталинских преступлений» (за исключением осторожного заявления, что «обстоятельства, связанные с убийством т. Кирова, до сих пор таят в себе много непонятного и загадочного», и предположения о том, что руководителей Ленинградского УНКВД расстреляли в 1937 году, чтобы «замести следы организаторов убийства Кирова» [1123]). Хотя эти сообщения, по сути, дезавуировали обвинения в единственном действительно совершённом преступлении, предъявленные жертвам трёх открытых процессов, сами эти процессы в докладе Хрущёва не были поставлены под сомнение.

В этих условиях, Орлов, по-видимому, принял решение подтолкнуть советское руководство к пересмотру на первых порах хотя бы процесса Тухачевского, большинство подсудимых которого не принадлежали ни к каким оппозициям. Такой пересмотр был действительно осуществлён спустя несколько месяцев после появления статьи Орлова.

Реабилитация в начале 1957 года Тухачевского и его соратников произошла в результате двух основных обстоятельств.

Во-первых, на открытых процессах присутствовали руководители западных компартий, которые затем на основе «личных впечатлений» подтверждали обоснованность обвинений, предъявленных Зиновьеву, Бухарину и другим старым большевикам. По словам Хрущёва, именно эти деятели отговорили его от пересмотра открытых процессов, прямо заявив, что это нанесёт ущерб их престижу и вызовет отлив из их партий множества членов. Процесс же генералов носил закрытый характер, и в связи с его пересмотром можно было не опасаться негативной реакции со стороны руководства «братских партий».

Во-вторых, реабилитация Тухачевского и его соратников во многом диктовалась соображениями верхушечной борьбы за власть, развернувшейся после смерти Сталина. Обнаруженные Жуковым и Серовым (тогдашним министром госбезопасности) в секретных архивах документы неопровержимо доказывали, что в организации процесса генералов активное участие принимали Молотов, Каганович и Ворошилов. Обвинение в причастности к уничтожению лучших советских полководцев способствовало политической дискредитации этих лиц.

При пересмотре дела Тухачевского была сохранена в неприкосновенности версия об отсутствии за подсудимыми какой-либо вины, включая попытку ниспровергнуть Сталина. Изложенная Орловым версия об антисталинском заговоре не была обнародована в СССР не только во времена правления Хрущёва, но и в ходе «разоблачительных» кампаний 1987—1993 годов, направленных сначала против сталинизма, а затем — против большевизма. Статья журнала «Лайф» впервые была опубликована в СССР (тогда уже бывшем) Е. Плимаком и В. Антоновым в начале 1994 года.

Ещё более удивительным представляется тот факт, что на эту статью отсутствуют ссылки почти во всех зарубежных работах о «большом терроре». Плимак и Антонов объясняют это замалчивание следующим образом: «Если книга „Тайная история сталинских преступлений“ быстро стала бестселлером, то письмо в „Life“ от 23 апреля 1956 года просто затерялось в потоке информации, шедшей после XX съезда о преступлениях Сталина» [1124].

На наш взгляд, дело обстоит далеко не так просто. Замалчивание версии, изложенной Орловым, объяснялось тем, что она вступала в разительное противоречие с концепцией об абсолютной произвольности всех сталинских репрессий, прочно утвердившейся в западной советологии и с прилежностью первых учеников повторенной в 80—90-е годы нашими «перестройщиками» и «демократами». Эту концепцию, отрицавшую наличие какого бы то ни было сопротивления Сталину и сталинизму в большевистской среде, грозила разрушить версия об антисталинском заговоре.

Между тем эта версия куда убедительней объясняет поведение полководцев на следствии и суде, нежели традиционное объяснение причин их «признаний» исключительно применением физических пыток (на такого рода объяснениях зиждется концепция художественных произведений, обращённых к данной теме,— романов «Страх» Анатолия Рыбакова и «Заговор против маршалов» Еремея Парнова).

Двух- или трёхнедельные истязания, как бы они ни были мучительны, едва ли могли сломить этих мужественных людей до степени полной утраты человеческого достоинства и способности сопротивляться позорящим их провокационным наветам.

Версия Орлова позволяет выстроить логическую цепь поступков и Сталина, и его жертв. Полководцы (видимо, в союзе с некоторыми старыми большевиками) приступили к подготовке антисталинского заговора в конце 1936 года. Отдельные, не до конца проверенные и не вполне надёжные слухи об этом, по-видимому, доходили до Сталина, который сразу же начал готовить превентивный встречный удар. В этих целях была задумана и осуществлена операция по добыванию подложных «документов» о пораженческой, шпионской и вредительской деятельности генералов. «Неопровержимость» этим «документам» должно было придать то обстоятельство, что информация о них поступила от главы дружественного Советскому Союзу государства (Бенеша), а сами документы были получены сложным путём советской разведкой от разведывательной службы враждебного государства (гестапо).

На следствии и процессе по делу Тухачевского была сооружена новая амальгама. Тухачевского и его соратников судили не за заговор против Сталина, а за служение фашистским державам. Обвинение в подготовке антисталинского переворота было адресовано им задним числом, спустя несколько месяцев после их расстрела — устами Бухарина, Рыкова и других подсудимых процесса по делу «право-троцкистского блока». Разумеется, это обвинение было амальгамировано с ложными обвинениями в стремлении к реставрации капитализма, подготовке поражения СССР в будущей войне и сговоре с правящими кругами фашистских государств.

Генералы отнюдь не стремились к установлению в СССР военной диктатуры. Они хотели восстановить большевистский режим и поэтому выбрали такой мотив свержения Сталина, который мог перетянуть на их сторону большинство ЦК. Конечно, даже если Сталин и был действительно агентом охранки (этот факт, оспариваемый многими серьёзными историками, окончательно не прояснён и в настоящее время), это преступление не шло в сравнение с преступлениями, совершёнными им во время пребывания у власти. Но преступления Сталина-диктатора либо были закреплены официальной санкцией высших партийных органов (например, депортация «кулаков» или репрессии за оппозиционную деятельность), либо осуществлялись в атмосфере строжайшей секретности даже от руководящих партийных деятелей (убийство Кирова, фабрикация фальсифицированных дел и процессов). Деятельность же Сталина в качестве агента-провокатора против собственной партии, с точки зрения тогдашнего партийного менталитета, служила самым убедительным доказательством нелегитимности его правления.

Можно предположить, что в ходе сверхспешного следствия, сопровождавшегося пытками и издевательствами, следователям удалось убедить некоторых подсудимых в подложном характере документов, изобличающих Сталина как провокатора, и тем самым посеять в их сознании «комплекс вины» по отношению к Сталину. Этим можно объяснить и ложные признания как средство искупления этой «вины», и униженный характер предсмертного письма Якира Сталину, и целый ряд других загадок поведения генералов на следствии и суде.

В заключение коснёмся различия целей, стоявших перед нами и перед авторами реабилитационных справок по процессам 1936—1938 годов. Цель этих справок состояла в том, чтобы вскрыть явные неувязки, противоречия и прямые подлоги в материалах следствия и суда и на этой основе опровергнуть все обвинения, предъявлявшиеся жертвам процессов.

Наша цель состоит в том, чтобы распутать сталинские амальгамы, т. е. отделить фантастические и нелепые обвинения от свидетельств действительно антисталинской деятельности подсудимых. Двигаясь этим путём, можно объяснить и события, произошедшие на июньском пленуме ЦК 1937 года, устранившем последние препятствия на пути великой чистки.