Так был ли «Заговор Тухачевского»?[1]

Так был ли «Заговор Тухачевского»?[1]

Историки уже давно занимаются изучением того мрачного и кровавого периода нашей истории, который начался с убийства Кирова и завершился принятием трех постановлений СНК СССР и ЦК ВКП(б) и циркулярной телеграммой Молотова и Сталина, фактически остановивших вакханалию массовых репрессий в ноябре 1938 г. Начнем с того, что самым важным остается вопрос: почему именно выстрел в Смольном 1 декабря 1934 г. стал, как принято считать, поводом для начала устранения Сталиным своих политических противников, в том числе и высшего комсостава РККА?

Если принять во внимание то, на чем даже сегодня упорно настаивают все последовательные антисталинисты безотносительно своей нынешней партийной принадлежности, а именно патологические черты характера Сталина, его постоянный и безосновательный страх за свою жизнь, то следует оценить два события, которые часто описываются публицистами, но полностью игнорируются историками. Два события, позволявшие Сталину начать ликвидацию своих противников более чем на год раньше выстрела Николаева.

18 августа 1933 г. у Сталина начался очередной отпуск, который он решил использовать для ознакомительной поездки по стране. Из Москвы он выехал поездом, в вагоне «особой нормы», в Нижний Новгород. Там пересел на теплоход «Клара Цеткин» и направился к Сталинграду. Четыре дня путешествия в компании с К.Е. Ворошиловым, А.А. Ждановым и начальником оперативного отдела ОГПУ К.В. Паукером пролетели незаметно. Столь же приятной оказалась и поездка автомобилем от Сталинграда до Сальска с посещением воинской части и конного завода, где в роли хозяина выступал инспектор кавалерии РККА С.М. Буденный. От Сальска через Тихорецкую до Сочи Сталин и Ворошилов снова ехали поездом.

25 августа, в 23 часа 55 минут, они прибыли в Сочи, а спустя примерно час выехали на «бюике» Сталина на одну из правительственных дач — «Зеленую рощу» близ Мацесты. Но при проезде через небольшой Ривьерский мост в самом центре Сочи произошло то, что ныне на милицейском языке именуется дорожно-транспортным происшествием. На «бюик», в котором сидели Сталин с Ворошиловым, налетел грузовик. Охрана, находившаяся во второй машине, немедленно открыла стрельбу. Испуганный более других всем происходившим шофер грузовика — некий Арешидзе, изрядно выпивший перед злополучным рейсом, тут же скрылся. После непродолжительной задержки Сталин и Ворошилов поехали дальше, а на следующее утро в Сочи были приняты экстраординарные меры: по улицам было расклеено постановление горисполкома, ужесточившее правила дорожного движения, а все без исключения шоферы обязаны были незамедлительно пройти перерегистрацию и заодно дать подписку о том, что готовы нести самую строгую ответственность за любые нарушения новых правил.

Месяц спустя, 23 сентября, Сталин, уже перебравшийся на другую дачу — «Холодную речку» близ Гагры, решил совершить морскую прогулку. В 13 часов 30 минут катер «Красная звезда» отвалил от причала и взял курс на юг к мысу Пицунда, где Сталин и сошел на берег. После пикника он отправился назад, но разыгравшаяся непогода, поднявшая сильную волну, затянула возвращение на два часа. Уже при подходе к Гагре, примерно в 17 часов, катер был внезапно обстрелян с берега из винтовки. Однако пули легли в воду, и на борту никто не пострадал.

Поздним вечером из Тбилиси в Пицунду прибыли Берия и Гоглидзе, которые, согласно бытующей и поныне легенде, якобы инсценировали это покушение, чтобы Берия смог прикрыть собою любимого вождя и доказать тем самым свою безграничную ему преданность. На деле же Берии пришлось доказывать свою непричастность к этому инциденту и вместе с Гоглидзе и Власиком, отвечавшим в то время за охрану высших должностных лиц страны, отдыхавших на Черноморском побережье Кавказа, проводить расследование случившегося. Спустя два дня до истины удалось докопаться. Установили, что была допущена преступная небрежность: пограничный пост не был информирован о задержке катера, и командир отделения Лавров, проявив излишнюю инициативу, сделал положенные по уставу три предупредительных выстрела по неожиданно появившемуся в закрытой зоне «неизвестному» кораблю.

Как ни странно, Сталин даже не пытался представить все случившееся как возможные террористические акты и не вмешивался в ход расследования. Однако он коренным образом изменил свое отношение к такого рода событиям после убийства Кирова, да и то далеко не сразу. К такому выводу заставляют прийти весьма существенные факты, не привлекшие внимания ни одной из трех специальных комиссий, создававшихся ЦК КПСС для расследования обстоятельств смерти Кирова.

Факт первый. Ровно через пятнадцать минут после рокового выстрела в Смольном, когда сам убийца, Николаев, еще находился в глубоком обмороке, на Литейном, 4, — в управлении НКВД по Ленинграду и Ленинградской области — начался допрос его жены, Милды Драуле, которая, по одной из версий, была в близких отношениях с Кировым и 1 декабря тоже находилась в Смольном. Почему это было сделано и что рассказала чекистам несчастная женщина, до сих пор неизвестно.

Факт второй. Допросы Николаева начались поздно вечером 1 декабря, только после того, как за два с лишним часа врачи сумели вывести его из коматозного состояния. Поначалу допросы вел сам начальник управления НКВД по Ленинграду и области Ф.Д. Медведь, понуждавший убийцу признать, что стрелять в Кирова его заставила неудовлетворенность своей жизнью. Только это и ничто другое. Однако Николаев не подписал ни одного протокола допросов 1 и 2 декабря.

Факт третий. После суточного перерыва (можно лишь предполагать, для чего его использовали), уже после приезда в Ленинград Сталина, ведение допросов передали Я.С. Агранову — первому заместителю наркома внутренних дел. Тот сначала настойчиво внушал Николаеву, что его вынудили совершить убийство Кирова троцкисты в политических целях, а затем заставил убийцу признать, что «направляли» его зиновьевцы.

Факт четвертый. Уже после появления закрытого письма ЦК ВКП(б) от 18 января 1935 г. «Уроки событий, связанных со злодейским убийством С.М. Кирова», в закрытом письме по НКВД от 26 января нарком Г.Г. Ягода отмечал: и в ленинградском управлении наркомата, и в самой службе охраны, являвшейся тогда частью оперативного отдела ГУГБ, царили «преступная бездеятельность», «благодушие», «самоуспокоенность». И если бы, делал вывод Ягода, служба охраны действовала «строго по инструкции», то убийства не произошло бы.

Теперь об ином аспекте данной проблемы. Начиная с широко освещавшегося в печати первого открытого процесса над Зиновьевым и Каменевым (15–16 января 1935 г.), на протяжении двух последующих лет, когда осуществлялись аресты большинства представителей «ленинской гвардии» и начались повторный процесс над Каменевым (10 июля 1935 г.) и большой процесс над «троцкистко-зиновьевским центром» (19–24 августа 1936 г.), всем, кого уже судили и кого лишь допрашивали после ареста, предъявлялось одно и то же обвинение: подготовка терактов против руководителей партии и правительства. Если учесть, что именно тогда политический терроризм, проводимый нацистской Германией, стал страшной реальностью, оказывая необходимое Гитлеру воздействие на ситуацию в Европе (убийства румынского премьера Иона Дука, австрийского канцлера Дольфуса, югославского короля Александра, французского министра иностранных дел Жана Барту), то обвинения, предъявленные представителям «правой» и «левой» оппозиций в ВКП(б), требовали незамедлительного принятия соответствующих мер в самом НКВД. Однако практически два года после убийства Кирова служба охраны высших должностных лиц СССР оставалась без изменений.

Она была образована в октябре 1920 г. как специальное отделение при президиуме коллегии ВЧК и насчитывала всего 14 сотрудников, которыми до 1928 г. руководил А.Я. Беленький. В 1930 г. спецотделение (к тому времени немногим более 100 человек) вошло в состав оперативного отдела ОГПУ — НКВД, получив в качестве шефа (по совместительству) К.В. Паукера. Численный рост сотрудников объяснялся просто: если в конце 1920 г. они должны были обеспечивать безопасность только Ленина, Троцкого и Дзержинского, то к середине 30-х гг. охраняли уже пятнадцать членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК ВКП(б) (они же были и руководителями СНК СССР). И только с приходом на пост наркома внутренних дел Ежова 28 ноября 1936 г. в структуре ГУГБ образовали самостоятельный, состоявший из 24 отделений отдел охраны, начальником которого назначили все того же К.В. Паукера.

Единственной структурой, также связанной с охраной, но не только и не столько высших должностных лиц страны, сколько ЦИК СССР, ВЦИК, СНК СССР и РСФСР, на которой незамедлительно отразилось убийство Кирова, стало управление коменданта Московского Кремля (УКМК). Созданное в марте 1918 г., сразу же после переезда советского правительства из Петрограда в Москву, оно находилось в своеобразном двойном подчинении. Юридически оно подчинялось президиуму ВЦИК (затем ЦИК СССР) в лице А.С. Енукидзе, фактически — Реввоенсовету республики (затем наркомату обороны). При этом все сотрудники УКМК были военнослужащими, а не чекистами. И только 14 февраля 1935 г. в УКМК ввели дополнительную должность — второго заместителя коменданта по внутренней охране — сотрудника НКВД, подчинявшегося все тому же Паукеру. Лишь год спустя, 28 января 1936 г., УКМК передали из НКО в НКВД на правах отдела ГУГБ, подчинив напрямую наркому Ягоде.

Заслуживает самого пристального внимания и судьба того, кто пятнадцать лет был комендантом Кремля, — Р.А. Петерсона — человека, бесспорно, близкого Троцкому. В годы Гражданской войны он был начальником сводного отряда (личной охраны) Троцкого и знаменитого бронепоезда председателя Реввоенсовета. Затем, в апреле 1920 г., Петерсона по требованию Троцкого назначили комендантом Кремля вместо уволенного «по собственному желанию» П.Д. Малькова. Заметим, что свой важный пост Петерсон потерял не из-за близости к Троцкому, и не тогда, когда практически всех видных троцкистов в административном порядке отправили в ссылку, а семь лет спустя, в апреле 1935 г., когда КПК ВКП(б) вынес ему выговор «за отсутствие большевистского руководства подчиненной комендатурой». Приказом по личному составу НКО Петерсона перевели из Москвы в столицу УССР, назначив помощником командующего войсками Киевского военного округа по материальному обеспечению.

У читателя, наверное, давно уже возник вопрос: а какое все это имеет отношение к разгадке дела Тухачевского? Как покажут факты, о которых речь пойдет ниже, — самое прямое.

Более чем запоздалые меры по усилению охраны руководителей партии и государства заставляют нас признать два весьма существенных обстоятельства. Во-первых, начиная массовые политические репрессии и использовав в качестве предлога для этого убийство Кирова, ни Сталин, ни его ближайшие сподвижники не верили в те обвинения, которые сами же предъявляли своим противникам. Во-вторых, они явно не беспокоились за свою безопасность и не опасались терактов как результата «левого», «правого» или «лево-правого» заговора, который угрожал бы их положению. И все же один «заговор» Сталина действительно беспокоил. В самом начале 1935 г. он получил донос от одного из очень близких к нему людей, поверил ему и поручил расследование дела, вскоре получившего кодовое название «Клубок», персонально Г.Г. Ягоде.

Согласно доносу, комендант Кремля Петерсон совместно с членом президиума и секретарем ЦИК СССР А. С. Енукидзе при поддержке командующего войсками Московского военного округа А.И. Корка из-за «полного расхождения» со Сталиным «по вопросам внутренней и внешней политики» якобы составили заговор с целью отстранения от власти Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова и Орджоникидзе. Они намеревались затем создать своеобразную военную хунту, выдвинув на роль диктатора замнаркома обороны М.Н. Тухачевского или В.К. Путну — тогда военного атташе в Великобритании. Арест высшего руководства страны предполагалось осуществить силами кремлевского гарнизона по приказу Петерсона на квартирах «пятерки», или в кабинете Сталина во время какого-нибудь заседания, или — что считалось наилучшим вариантом — в кинозале на втором этаже Кавалерского корпуса Кремля. Участники «заговора» якобы считали, что для проведения переворота потребуется не более 12–15 человек, но абсолютно надежных и готовых на все.

Результаты еще не самого следствия, которое только начали, а лишь доноса не заставили себя ждать. Уже 3 марта 1935 г. со всех постов был снят Енукидзе, а в начале июня на Пленуме ЦК ВКП(б) его вывели из состава ЦК и исключили из партии. Затем был переведен в Киев Петерсон, а еще через три месяца, 5 сентября, решением Политбюро, внесенным только в «особую папку», освободили от должности командующего МВО Корка, назначив его начальником Военной академии имени Фрунзе. Примерно тогда же его заместителя Б.М. Фельдмана перевели в центральный аппарат НКО, подальше от подчиненных ему тогда воинских частей, а командующего ПВО РККА М.Е. Медведева, на чью весьма косвенную причастность к заговору донос только намекал, вообще отправили в отставку. На этом в 1935 г. первое действие драмы «Клубок» завершилось, хотя вслед за ним и последовала весьма странная интермедия — мало кем ныне вспоминаемое фиктивное дело «контрреволюционной террористической группы в Кремле»: процесс 10 июля 1935 г. над Л.Б. Каменевым, его женой (сестрой Троцкого) О.Д. Каменевой — в прошлом заведующей театральным отделом Наркомпроса, а потом председателем ВОКС, братом Каменева — Розенфельдом, заведовавшим кремлевской библиотекой, а также неким Чернявским — единственным, приговоренным к расстрелу, и еще 35 мелкими служащими различных кремлевских учреждений, признанными «участниками» террористической группы.

До поры до времени основных фигурантов по делу «Клубок» не трогали. Всерьез занялись ими только в начале 1937 г., т. е. уже после того, как Ежов сосредоточил в своих руках поистине огромную власть. Первым 11 февраля 1937 г. арестовали руководителя «заговора» А.С. Енукидзе. Это произошло в Харькове, где он тогда работал в скромной должности. 29 марта вслед за ним взяли Г. Г. Ягоду — уже как руководителя самостоятельного «заговора в НКВД», стремившегося затянуть расследование по делу «Клубок». 27 апреля в Киеве арестовали Петерсона. И вот тогда-то произошло самое загадочное. Уже в момент обыска Петерсон написал покаянное письмо на имя Ежова. Он добровольно признался и в самом «заговоре», в своем активном участии в нем, заодно назвав всех «соучастников» — Енукидзе, Корка, Тухачевского и Путну.

С этого момента следствие, а вместе с ним и аресты новых лиц пошли одновременно по трем линиям. По делу «Клубок» проходили Енукидзе, Петерсон, Корк, Медведев, Фельдман, Тухачевский, Путна и Якир, при котором последние два года служил Петерсон. В «заговоре в НКВД» оказались замешанными бывший нарком Г.Г. Ягода, его заместитель Г.Е. Прокофьев, начальник особого отдела ГУГБ М.И. Гай (призванный по должности обеспечить лояльность армии), начальник отдела охраны К.В. Паукер, его заместитель по оперативному отделу З.И. Волович. По делу о «военном заговоре» арестовали еще в августе 1936 г. В.М. Примакова и В.К. Путну, а в конце мая 1937 г. — М.Н. Тухачевского, И.Э. Якира, И.П. Уборевича, М.Е. Медведева, Б.М. Фельдмана, А.И. Корка, Я.Б. Гамарника. И здесь бросается в глаза одна, казалось бы, странная деталь: большинство военачальников проходило одновременно по двум, вроде бы не связанным между собой (если верить официальной версии) «делам». Чем это было вызвано? Невольно напрашивается самое простое объяснение. Процесс над высшим комсоставом РККА мог служить своеобразным прикрытием иного расследования, которое велось в «особом порядке» и в полной тайне. Подтверждением тому служит хотя бы то, что, рассказывая о раскрытии «заговора» в НКО, Ворошилов и Сталин почему-то сочли необходимым (либо просто проговорились) упомянуть Енукидзе. Случайность?

Таковы факты. Однако и они не позволяют сделать окончательных выводов. Ведь мы до сих пор лишены возможности познакомиться с документами, хранящимися в Президентском архиве и в ЦА ФСБ, все еще остающимися под грифом «совершенно секретно». Помогут ли они прояснить проблему, если их когда-нибудь сделают доступными исследователям? Честно говоря, даже в этом приходится сомневаться. Ведь некоторые документы в свое время были уничтожены (пример тому — 130 листов, изъятых «по акту» из дела Енукидзе), а иные никогда и не существовали, поскольку многие решения принимались устно и никогда не фиксировались.

И все же оснований для пессимизма нет. Ведь существуют и иные пути расследования исторических тайн. Но для этого нужно резко расширить область поисков. И главное — решительно отказаться от ставших традиционными представлений, порожденных «секретным» докладом Хрущева на XX съезде КПСС и разоблачениями, сделанными на XXII съезде КПСС, ставшим всего лишь новой формой непрекращавшейся политической борьбы за власть, за монопольное право узкого руководства решать судьбы страны.

До сих пор, рассматривая проблему массовых репрессий (в том числе и в РККА), подавляющее большинство историков объясняло происходившее в 1934–1938 гг. маниакальной подозрительностью Сталина, его садистскими наклонностями. К этому добавляли личностные характеристики Ягоды, Ежова, а потом и Берии. Поступать так было очень удобно, ибо, найдя нескольких виноватых, можно было сделать их, и только их, ответственными за страшную трагедию нашей страны. Поэтому при обращении к событиям 1934–1938 гг. все внимание до сих пор концентрировалось лишь на самих репрессиях — числе жертв, незаконности методов ведения следствия, описании бесчеловечных условий, существовавших в ГУЛАГе. Жизнь же страны во всей ее полноте и многообразии сознательно исключалась из исторического контекста. А ведь с этим исчезает и наиболее плодотворная методика — системный анализ, предусматривающий выявление, сопоставление и поиск взаимосвязи всех без исключения фактов в их максимально возможной полноте. Между тем, по моему твердому убеждению, только обращение к анализу внешней и внутренней политики СССР даст нам возможность приблизиться к истине.

Теперь позволю себе перейти к основному — к собственной контргипотезе, к тому, что, по-моему, и породило события 1934–1938 гг.

27 марта 1933 г. Япония, ссылаясь на несогласие с выводами комиссии Литтона, признавшей незаконной оккупацию японскими войсками Маньчжурии и создание там марионеточного образования Манчжоу-го, демонстративно вышла из Лиги Наций. Семь месяцев спустя аналогичное решение приняла и нацистская Германия. Правда, она мотивировала свой поступок довольно своеобразно — отказом Лиги Наций отменить военные статьи Версальского договора. Все это принципиально изменило ситуацию в мире и изменило к худшему, продемонстрировав явную агрессивность Японии и Германии, их готовность противопоставить себя мировому сообществу и решимость пойти на все, вплоть до развязывания новой мировой войны. Для Советского Союза это создавало угрозу военного нападения, причем возможно сразу и с запада, и с востока.

26 января 1934 г. было подписано германо-польское соглашение, зафиксировавшее отказ Варшавы от ориентации на Париж, отход от Локарнского договора 1925 г., включавшего в себя и франко-польские взаимные гарантии, обеспечивавшие их границы с Германией. Для СССР германо-польское соглашение было чем-то гораздо большим, нежели крах Версальской системы. Оно означало, что наиболее протяженный участок советской западной границы в любой момент мог стать воротами для немецкой агрессии, ибо ни Гитлер, ни его партия не скрывали своего воинствующего антибольшевизма и стремления любой ценой возобновить «дранг нах остен» ради расширения «жизненного пространства» Германии.

Первой на кардинально изменившуюся ситуацию отреагировала Франция, предложившая Германии вернуться в Лигу Наций. Однако Берлин 16 апреля ответил на это практически отказом, обусловив принятие парижских рекомендаций согласием всех великих держав на увеличение численности вермахта со 100 до 300 тыс. человек. Обострение положения, растущая агрессивность Берлина и нежелание Лондона вмешиваться в события на континенте вынудили главу французского правительства Думерга и министра иностранных дел Барту выступить с идеей создания Восточного Локарно — сугубо оборонительного, в рамках Лиги Наций, союза Франции с Польшей, Чехословакией, Румынией и Югославией при непременном участии СССР. Москва, достаточно трезво оценив и положение в Европе, и свою обороноспособность, выразила полное согласие с предложением Парижа. 18 сентября СССР при поддержке Франции официально вступил в Лигу Наций. И все же план Думерга — Барту так и не стал реальностью. 28 сентября Варшава объявила о нежелании участвовать в Восточном Локарно. Мало того, Польша прозрачно намекнула на свое одобрение возможного раздела Чехословакии между Германией и Венгрией.

Новая расстановка сил на международной арене привела к расколу политиков Франции, Великобритании, Румынии и Югославии на тех, кто готов был попустительствовать Германии, уже открыто заявившей о своих притязаниях на Австрию и Чехию, ради того, чтобы любой ценой (но, разумеется, за чужой счет) избежать участия в войне, и на тех, кто пытался противостоять агрессивным замыслам Берлина и создать для этого систему коллективной безопасности, заключив для начала франко-чехословацкий, франко-советский и советско-чехословацкий пакты.

Нет никаких оснований категорически утверждать, что подобный раскол не затронул и советское руководство, разделив его на сторонников и противников системы коллективной безопасности, сохранения или расторжения десятилетних дружественных отношений с Германией. Для такого раскола была и еще одна потенциальная причина, связанная с намерениями Сталина, Молотова и некоторых других членов Политбюро отказаться от прежней Конституции, провозглашавшей диктатуру пролетариата, лишение гражданских прав значительной части населения страны по классовому принципу и многоступенчатую систему выборов, а в итоге — противостояние СССР всему миру капитализма. И далеко не случайно, что проявились эти разногласия именно в первой половине 1934 г., в частности в дискуссии с Зиновьевым на страницах журнала «Большевик».

Большевики из «ленинской гвардии», большевики-«фундаменталисты» не могли легко отказаться от своих убеждений и приверженности марксистско-ленинской доктрине. А толчком для размежевания внутри политической элиты СССР должно было послужить вступление Советского Союза в Лигу Наций, стремление заключить оборонительные договоры с Францией и Великобританией против союзника СССР со времен Рапалло — Германии.

Как можно полагать, совсем не случайно выступление Молотова 1 февраля 1935 г. на Пленуме ЦК ВКП(б) о необходимости создать новую Конституцию последовало только после первого процесса над Каменевым и Зиновьевым. Процесса, который ограничился (как, впрочем, и второй процесс над Каменевым в июле того же года) весьма мягким приговором. Скорее всего, такая мера должна была послужить предупреждением всем, кто готов был выступить против смены курса страны. Добавим к этому еще один факт. Последний, VII, конгресс Коминтерна состоялся в августе того же 1935 г. и призвал коммунистов отказаться от самоизоляции, перейти к тактике широких народных фронтов с участием не только социал-демократов, но и вообще всех без исключения антифашистов. Но произошло это лишь после того, как были заключены договоры СССР с Францией (2 мая 1935 г.) и с Чехословакией (16 мая), а также после переговоров, которые вели в Париже В.П. Потемкин, а в Москве с прибывшим с официальным визитом новым премьером Франции Лавалем И.В. Сталин, М.М. Литвинов, К.А. Уманский (небезынтересная деталь: трех названных советских дипломатов репрессии, вскоре обрушившиеся на НКИД, не затронули).

Нельзя исключить, но пока только как возможную версию, что открытые политические «московские» процессы 1935–1938 гг. стали варварской, азиатской формой разрешения реальных, хотя и до предела скрытых разногласий в среде советского руководства по вопросам внешней и внутренней политики. Уж слишком очевидны временные совпадения репрессий, «московских» процессов, подготовки и принятия «сталинской» Конституции и попыток создания системы коллективной безопасности. Напомним, что и создание службы охраны произошло накануне принятия новой Конституции, а это значит, что именно в это время высшее руководство партии и государства почувствовало реальную угрозу своему положению, а может быть, и жизни.

Разумеется, данная гипотеза нуждается в серьезной проверке на базе новых документов. При этом необходимо отрешиться от использования таких понятий, как «заговор», «подготовка переворота», «подготовка терактов», «шпионаж», «диверсии» и т. п.

Мне представляется, что версия о каком-то особом «заговоре Тухачевского» неубедительна. Как показано в книге В.З. Роговина «1937» (с. 364–375), у Сталина было достаточно причин для чистки комсостава РККА и без всякого «заговора» (известная независимость высших красных командиров от сталинского диктата, наличие среди них многих бывших сторонников Троцкого, разногласия по поводу советской военной доктрины, отношение к наркому Ворошилову, зависть Сталина к Тухачевскому и т. д.). Кроме того, трудно предположить, что в ходе «чистки» не было бы выявлено каких-либо фактов, связанных с «заговором», если бы он действительно существовал, так как переворот в Кремле требовал участия десятков и сотен людей. Я уже не говорю о чисто технических трудностях устранения диктатора при существовавшей тогда системе его охраны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.