XXXIV Сталин даёт директивы

XXXIV

Сталин даёт директивы

Сталин длительное время дорабатывал текст своих выступлений на пленуме, подготавливая их для публикации. Его доклад был опубликован только 29 марта, а заключительное слово — 1 апреля 1937 года.

Предпосланное этой публикации заглавие «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников» отличалось от наименования доклада Сталина в повестке дня пленума своим зловещим характером. Слово «ликвидация» недвусмысленно указывало на участь всех тех, кто будет отнесён к «двурушникам».

Столь же недвусмысленно раскрывались Сталиным и масштабы предполагаемой «ликвидации». Эти масштабы вступали в явное противоречие с фальсифицированной статистикой, которую Сталин использовал на протяжении ряда лет для того, чтобы создать впечатление о малочисленности «троцкистов». На XV съезде ВКП(б) (декабрь 1927 года) он привёл цифры, согласно которым «за партию» в предсъездовской дискуссии голосовало 724 тыс., а за оппозицию — «4 тыс. с лишним» [700]. Некоторые уточнения в эти данные были внесены им на ноябрьском пленуме ЦК 1928 года. Заявив, что против платформы ЦК в прошлогодней дискуссии голосовало менее четырёх тысяч человек и выслушав реплику из зала: «десять тысяч», Сталин не только согласился с этой поправкой, но и добавил: «Я думаю, что если десять тысяч голосовало против, то дважды десять тысяч сочувствующих троцкизму членов партии не голосовало вовсе, так как не пришли на собрания. Это те самые троцкистские элементы, которые не вышли из партии и которые, надо полагать, не освободились ещё от троцкистской идеологии» [701].

На февральско-мартовском пленуме Сталин вернулся к цифре 1927 года — 4 тыс. человек, голосовавших за «троцкистов» в ходе последней в истории партии дискуссии. Прибавив к этой цифре 2600 человек, воздержавшихся от голосования («полагая, что они тоже сочувствовали троцкистам»), и 5 процентов от числа не участвовавших в голосовании (количество таковых составляло тогда 15 процентов от общего числа членов партии), он вывел условную цифру — «12 тысяч членов партии, сочувствовавших так или иначе троцкизму». «Вот вам вся сила господ троцкистов,— прокомментировал эту цифру Сталин.— Добавьте к этому то обстоятельство, что многие из этого числа разочаровались в троцкизме и отошли от него, и вы получите представление о ничтожности троцкистских сил» [702].

Названная Сталиным цифра разительно противоречила цифрам, приведённым в других выступлениях участников пленума. Так, Каганович сообщил, что только в аппарате железных дорог в 1934 году было выявлено 136, в 1935 году — 807, а в 1936 году — 3800 троцкистов, из которых значительная часть арестована [703].

Отчитываясь о расправах с оппозиционерами в армии, Гамарник сообщил, что во время проверки партдокументов (1935—1936 годы) было исключено 233, при обмене партдокументов (1936 год) — 75, а после обмена, т. е. за сентябрь 1936 — февраль 1937 года — 244 троцкиста и зиновьевца [704].

Ещё более внушительными были цифры, приведённые секретарями республиканских и областных парторганизаций. Постышев рапортовал, что только по пяти областям Украины при обмене партдокументов было исключено 312, а после обмена — 1342 троцкиста. Всего же по Украине за 1933—1937 годы исключили из партии 11 тысяч «всяких врагов», из них 7 с лишним тысяч только троцкистов, причём «очень многих из них посадили» [705].

По словам Берии, в Грузии только за 1936 год было арестовано 1050 троцкистов и зиновьевцев [706].

Хрущёв докладывал, что в Москве и Московской области при проверке партийных документов было исключено 1200, при обмене партдокументов — 304, а после обмена — 942 троцкиста и зиновьевца [707].

Рассказывая об «очистительной» работе, которая была проведена под его руководством в Азово-Черноморском крае, Андреев сообщил, что здесь при обмене партдокументов исключили «всего лишь 45 троцкистов», а после обмена — исключили и арестовали 500 троцкистов [708].

Назвав примерное число вычищенных по всей стране за 1933—1934 годы (609 тыс. чел.), Яковлев добавлял: «Что касается троцкистов, то получилось так, что проскочив и чистку и проверку, после обмена они попались. После обмена уже исключено 6600 человек, столько, сколько при проверке партдокументов, и вдвое больше, чем при обмене» [709].

Да и сам Сталин, подводя итоги работы пленума, заявлял, что «вредительская и диверсионно-шпионская работа агентов иностранных государств, в числе которых довольно активную роль играли троцкисты, задела в той или иной степени все или почти все наши организации, как хозяйственные, так и административные и партийные» [710].

Для объяснения причин появления такого обилия врагов Сталин в очередной раз сослался на свою «теорию» обострения классовой борьбы по мере успехов социализма, заострив свои прежние положения по этому вопросу. «Чем больше будем продвигаться вперёд, чем больше будем иметь успехов,— заявил он,— тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее будут они идти на самые острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы, как последние средства обречённых [711]» [712].

Предостерегая против суждений о том, что троцкисты не представляют больше опасности, поскольку подавляющее большинство их находится в тюрьмах и лагерях, Сталин резко осудил мысль о том, что «троцкисты» «добирают будто бы свои последние кадры». В этой связи он неожиданно перенёс свои «обличения» за пределы СССР, назвав «троцкистскими резервами» целый ряд зарубежных групп и организаций. Не скупясь на злобные выражения, он отнес к этим группам «троцкистский контрреволюционный IV Интернационал, состоящий на две трети из шпионов и диверсантов», «группу пройдохи Шефло в Норвегии, приютившую у себя обер-шпиона Троцкого», «другую группу такого же пройдохи… Суварина во Франции», «господ из Германии, всяких там Рут Фишер, Масловых, Урбансов, продавших душу и тело фашистам» и «известную орду писателей из Америки во главе с известным жуликом Истменом, всех этих разбойников пера, которые тем и живут, что клевещут на рабочий класс СССР [713]» [714].

В докладе прямо указывалось, что «троцкистов» следует рассматривать не как идейных, политических противников, а как уголовных преступников самого низкого пошиба. Сталин несколько раз упрекнул «наших партийных товарищей» в том, что они не заметили: «троцкизм перестал быть политическим течением в рабочем классе, каким он был 7—8 лет тому назад, троцкизм превратился в оголтелую и беспринципную банду вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, действующих по заданиям разведывательных органов иностранных государств». Поэтому «в борьбе с современным троцкизмом нужны теперь не старые методы, не методы дискуссий, а новые методы, методы выкорчёвывания и разгрома» [715]. Такая установка избавляла советских и зарубежных коммунистов от идейной борьбы с «троцкистами», требующей хоть какого-то, даже фальсифицированного, изложения их политических взглядов.

Далее Сталин разъяснил, что следует понимать под «политическим течением в рабочем классе»: «Это такая группа или партия, которая имеет свою определённую политическую физиономию, платформу, программу, которая не прячет и не может прятать своих взглядов от рабочего класса, а, наоборот, пропагандирует свои взгляды открыто и честно» [716].

Уйдя от вопроса о том, каким образом троцкисты могли бы пропагандировать свои взгляды в СССР, Сталин сослался лишь на «уроки» прошедших процессов. «На судебном процессе 1936 года, если вспомните, Каменев и Зиновьев решительно отрицали наличие у них какой-либо политической платформы,— заявил он.— У них была полная возможность развернуть на процессе свою политическую платформу. Однако они этого не сделали… потому что они боялись открыть своё подлинное политическое лицо… На судебном процессе в 1937 году Пятаков, Радек и Сокольников стали на другой путь… Они признали наличие у них политической платформы, признали и развернули её в своих показаниях. Но они развернули её не для того, чтобы призвать рабочий класс, призвать народ к поддержке троцкистской платформы, а для того, чтобы проклясть её как платформу антинародную и антипролетарскую». В этом, одном из наиболее циничных пассажей доклада, Сталин изображал процессы такой ареной, на которой подсудимые обладали «полной возможностью» «призвать народ» к поддержке своих взглядов. Как следовало из сталинского доклада, они не сделали этого лишь потому, что платформа «современного троцкизма» сводилась к самым отвратительным вещам: вредительству, террору, шпионажу, реставрации капитализма, территориальному расчленению Советского Союза и т. п. Эту платформу, как заявил Сталин, подсудимые по указанию Троцкого прятали даже от «троцкистской массы» и «руководящей троцкистской верхушки, состоявшей из небольшой кучки людей в 30—40 человек» [717].

Впрочем, Сталин и после всех этих пассажей бросал спасательный круг тем бывшим троцкистам, которые оставались ещё на свободе. Первый шаг в этом направлении был сделан на пленуме ещё Молотовым, который предостерёг от огульной расправы над всеми бывшими троцкистами (напомним, что некоторые из них, например, Розенгольц, находились в зале пленума). «Теперь, товарищи, мы часто слышим такой вопрос,— говорил Молотов.— Как же тут быть, если бывший троцкист, значит, нельзя с ним иметь дело? …Больше того, совсем недавно в связи с разоблачением троцкистской вредительской деятельности кое-где начали размахиваться и по виновным, и по невиновным, неправильно понимая интересы партии и государства» [718]. В опубликованном тексте молотовского доклада это положение трактовалось ещё более «расширительно» и «либерально»: «Мы не можем считать ошибкой всякое назначение бывшего троцкиста на ответственный пост. Мы не можем отказаться от использования на ответственной работе бывшего троцкиста только за одно то, что когда-то, во время оно, он выступал против партийной линии» [719].

Подобные оговорки содержались и в докладе Сталина, который оставлял бывшим оппозиционерам некоторую щелочку, надежду на спасение. «Надо ли бить и выкорчёвывать не только действительных троцкистов,— вопрошал Сталин,— но и тех, которые когда-то колебались в сторону троцкизма, а потом, давно уже, отошли от троцкизма, не только тех, которые действительно являются троцкистскими агентами вредительства, но и тех, которые имели когда-то случай пройти по улице, по которой когда-то проходил тот или иной троцкист? По крайней мере такие голоса раздавались здесь на пленуме». Как и в наиболее острые моменты легальной борьбы с оппозициями 20-х годов, Сталин внешне отмежёвывался от экстремистски настроенных членов ЦК и выступал сторонником «гибких» решений. Он заявлял, что «нельзя стричь всех под одну гребенку… Среди наших ответственных товарищей имеется некоторое количество бывших троцкистов, которые давно уже отошли от троцкизма и ведут борьбу с троцкизмом не хуже, а лучше некоторых наших уважаемых товарищей, не имевших случая колебаться в сторону троцкизма». Этот тщательно продуманный пассаж преследовал двоякую цель: 1) указать лицам, «колебавшимся» в прошлом, что условием их выживания является особая активность в поддержке и осуществлении расправ над своими бывшими единомышленниками; 2) предупредить тех, которые «не имели случая колебаться в сторону троцкизма», что это не будет служить им индульгенцией, если они не примут активного участия в предстоящей чистке.

Оставив на долю местных руководителей самостоятельное решение вопроса о том, как следует расшифровывать приведённую им метафору («имели когда-то случай пройти по улице, по которой когда-то проходил тот или иной троцкист»), Сталин «защитил» и другую категорию «наших товарищей» — тех, которые «идеологически стояли всегда против троцкизма, но, несмотря на это, поддерживали личную связь с отдельными троцкистами, которую они не замедлили ликвидировать, как только стала для них ясной практическая физиономия троцкизма. Не хорошо, конечно, что они прервали свою личную приятельскую связь с отдельными троцкистами не сразу, а с опозданием. Но было бы глупо валить таких товарищей в одну кучу с троцкистами» [720]. Этот пассаж косвенно указывал, что причиной репрессий может стать «личная приятельская связь с отдельными троцкистами», если она не была «вовремя» прервана.

Обильное «засорение» троцкистами всех звеньев партийной и государственной системы Сталин объяснял тем, что партийные кадры, будучи увлечены «колоссальными успехами на фронте хозяйственного строительства», утратили бдительность и заразились «идиотской болезнью беспечности».

Известные основания для утверждений о хозяйственных успехах действительно были. В 1935—1936 годах советская промышленность достигла невиданных в предшествующее десятилетие темпов роста производительности труда. Но хозяйственные успехи и этих лет не были столь значительными, как это изображал Сталин. Не были устранены хронические болезни советской экономики: диспропорции между различными отраслями народного хозяйства, низкое качество продукции, высокий процент брака и т. д. Теперь все эти недостатки списывались на происки вредителей, а хозяйственные руководители получили суровую острастку за недоумённые вопросы, возникавшие у них в связи с требованием обнаружить вредителей на всех предприятиях, включая и те, которые добились наиболее высоких экономических показателей. «Успех за успехом, достижение за достижением, перевыполнение планов за перевыполнением,— утверждал Сталин,— порождает настроения беспечности и самодовольства, создаёт атмосферу парадных торжеств и взаимных приветствий… одуряющую атмосферу зазнайства и самодовольства, атмосферу парадных манифестаций и шумных самовосхвалений». Осудив эти явления, которые он сам годами насаждал в партии и стране и которые не могли не вызывать возмущения либо недоумения у любого мыслящего человека, Сталин представил их причиной «политической слепоты», выражающейся в суждениях: «Странные люди сидят там в Москве, в ЦК партии: выдумывают какие-то вопросы, толкуют о каком-то вредительстве, сами не спят, другим спать не дают…» [721]

Для окончательного пресечения подобных настроений Сталин изобрел и сам же опроверг шесть «гнилых теорий», мешающих «окончательно разбить троцкистскую банду». Под этими «теориями» имелись в виду аргументы от здравого смысла, и в частности, недоумение по поводу того, как вредителями могли оказаться руководители предприятий, неуклонно выполняющих и перевыполняющих хозяйственные планы. В этой связи Сталин потребовал «разбить и отбросить прочь… гнилую теорию, говорящую о том, что систематическое выполнение хозяйственных планов сводит будто бы на нет вредительство и результаты вредительства». Он разъяснил, что эта «теория» не учитывает того, что «вредители обычно приурочивают главную свою вредительскую работу не к периоду мирного времени, а к периоду кануна войны или самой войны» [722].

В докладе Сталин прямо указал на тех, в ком он видел главную социальную опору в проведении большого террора. В противовес «кадрам», которые, согласно его лозунгу 1935 года, «решают всё», он выдвинул теперь категорию «маленьких людей», способных предложить наилучшие хозяйственные решения и эффективно разоблачать «врагов». Так, он рассказал, что ЦК трижды отверг предложенные Наркомтяжпромом проекты мероприятий по преодолению «прорывов», обнаружившихся в Донбассе. «Наконец, мы решили вызвать из Донбасса несколько рабочих и рядовых хозяйственных и профессиональных работников. Три дня беседовали с этими товарищами. И все мы, члены ЦК, должны были признать, что эти рядовые работники, эти „маленькие люди“ сумели подсказать нам правильное решение» [723].

В качестве другого примера проницательности «маленьких людей» Сталин привёл доносительскую деятельность Николаенко. Этот пассаж был прямым призывом к карьеристам из числа «маленьких людей» безнаказанно доносить на руководителей любого уровня.

Столь же определённо Сталин указал, кого следует избрать объектами тотального истребления. Сравнивая теперешних вредителей с «вредителями шахтинского периода», он заявил, что сила последних состояла в обладании техническими знаниями, которых «наши люди» тогда не имели. Теперь же, по словам Сталина, «у нас выросли десятки тысяч настоящих технически подготовленных большевистских кадров», по сравнению с которыми Пятаков и другие «троцкисты» являются «приготовишками». Сила этих «современных вредителей», утверждал Сталин, состоит в обладании партийным билетом, открывающим «доступ во все наши учреждения и организации» и поэтому делающим их «прямой находкой для разведывательных органов иностранных государств» [724].

В докладе Сталина был изложен глубоко продуманный план «кадровой революции», выходящий далеко за рамки «выкорчёвывания» участников бывших оппозиций и предполагавший практически полное обновление всех аппаратов власти. В этой связи Сталин назвал примерную численность «руководящего состава нашей партии», распределив его по иерархическим ступеням. Используя военную терминологию дореволюционных времён (что само себе не могло не резать слух любому человеку, сохранившему большевистскую ментальность), он заявил: «В составе нашей партии, если иметь в виду её руководящие слои, имеется около 3—4 тысяч высших руководителей. Это, я бы сказал, генералитет нашей партии.

Далее идут 30—40 тысяч средних руководителей. Это — наше партийное офицерство.

Дальше идут около 100—150 тысяч низшего партийного командного состава. Это, так сказать, наше партийное унтер-офицерство» [725].

Вслед за этим Сталин фактически обнародовал план полной замены представителей всех этих слоев новой, молодой генерацией выдвиженцев, рвущихся к власти и привилегиям. Он прямо заявил, что «людей способных, людей талантливых у нас десятки тысяч. Надо только их знать и вовремя выдвигать, чтобы они не перестаивали на старом месте и не начинали гнить. Ищите да обрящете» [726]. То был прямой клич, обращённый не к партийным руководителям, а к тем, кто должен был прийти к ним на смену: чтобы найти выход своим честолюбивым устремлениям, требуется одно, далеко не самое трудное условие — проявлять усердие в «разоблачении врагов народа».

В противопоставлении Сталиным молодёжи и старых кадров содержался серьёзный социальный смысл. Сталину казалось, что он одновременно и эффективно сможет решить две задачи — запугать, а потом убрать опасный для него слой руководителей и открыть канал вертикальной мобильности для молодёжи, которая будет безоглядно предана ему уже потому, что не знает правды о его прошлом и прошлом партии, в которой на заре Советской власти господствовали совсем иные нравы и отношения.

Сталинский коварный план был направлен на то, чтобы чудовищными, зверскими методами решить одно из главных противоречий послереволюционного общества: противоречие между старыми большевиками, занимавшими руководящие посты в партийно-государственном аппарате, и молодым поколением, которое стремится расти и добиваться социального продвижения. Впервые на это противоречие указал Троцкий в статье «Новый курс» (1923 год), где он предостерегал против упрочения «аппаратно-бюрократических методов политики, превращающих молодое поколение в пассивный материал для воспитания и поселяющих неизбежную отчужденность между аппаратом и массой, между „стариками“ и молодыми». Для предотвращения этой опасности Троцкий предлагал «освежить и обновить партийный аппарат… с целью замены оказёнившихся и обюрократившихся свежими элементами, тесно связанными с жизнью коллектива или способными обеспечить такую связь» [727].

Поскольку идеологи правящей фракции сразу же ложно истолковали эти положения как лесть Троцкого молодёжи, опорочивание «старой гвардии» и т. п., Троцкий счёл нужным посвятить данному вопросу специальную статью «Вопрос о партийных поколениях». В ней он указывал, что главная опасность старого курса состоит в «тенденции ко всё большему противопоставлению нескольких тысяч товарищей, составляющих руководящие кадры, всей остальной массе как объекту воздействия» [728]. Пути преодоления этой опасности Троцкий видел в усилении самостоятельности партии, демократизации её внутренней жизни, периодической ротации, обновлении руководящих кадров, воспитании в партийной молодёжи способности вырабатывать собственное мнение и бороться за него.

Отвержение этой альтернативы в ходе ожесточённой внутрипартийной борьбы привело к предсказанному Троцким перерождению партии «одновременно на обоих её полюсах». Тем не менее «верхний полюс», т. е. представители старой партийной гвардии, продолжал представлять серьёзную опасность для сталинского режима. В сознании большинства этих людей сохранялась большевистская ментальность, ностальгия по попранным традициям партийной жизни. В этих условиях предпочтительным, с точки зрения Сталина, был перенос центра социальной опоры режима на молодёжь, выросшую в условиях сталинизма и воспринимавшую дискуссии как нечто недопустимое, а режим личной власти — как незыблемый закон партийно-политической жизни.

К этому прибавлялся ещё один важный политический фактор. В принципе обеспечение социального продвижения молодёжи — одна из главных, жизненно важных задач послереволюционного общества. Уровень жизни в нём обычно низок, труд тяжёл, и единственное, что позволяет людям не терять веру в социальную справедливость,— это претворение в жизнь лозунга социальной революции: «Кто был ничем, тот станет всем».

Целенаправленная социальная политика в области образования, начатая сразу же после Октябрьской революции, позволила дать тысячам выходцев из рабоче-крестьянской среды образование, достаточное для профессионального старта в управлении. Однако слой, пришедший к власти после революции, не был склонен «потесниться» в пользу молодёжи.

Взявшийся за решение проблемы поколений не демократическими, как это предлагала левая оппозиция, а тоталитарными методами, Сталин столкнулся с одним из самых фундаментальных изъянов тоталитаризма и не только сам попал в его ловушку, но и оставил в ней несколько поколений советских людей.

Тоталитарное управление обеспечивает быстрое развитие экономики за счёт мобилизации населения с помощью «монолитной» идеологии. Эта стерильная идеология, сводящаяся к набору не подлежащих обсуждению и критике догматов, может функционировать только при условии абсолютной политической лояльности руководителей всех уровней. Поэтому неизбежен их жёсткий политический отбор, при котором на задний план отодвигаются профессиональные критерии (компетентность, специальные знания и т. д.). Так и произошло в годы сталинизма, когда хорошо мобилизованный народ оказался под управлением руководителей типа Ворошилова или Кагановича.

По-видимому, Сталин поначалу верил в то, что не только нужно, но и возможно сочетать политические и профессиональные требования к руководителям, что эти требования уживутся друг с другом. Однако в условиях кардинальных изменений в самой идеологии правящей партии и в характере политического режима перекос в сторону политической надёжности (в смысле безоговорочного принятия сталинской модели общества как «социалистической») оказался неизбежным и непреодолимым.

Учёт политического критерия при выдвижении руководителей жизненно важен для создания системы, основанной на обобществленной собственности и плановом ведении хозяйства. Однако, чтобы такая система могла успешно функционировать, необходима демократизация всей общественно-политической жизни, предохраняющая от всевластия бюрократии с её стремлением к подавлению всякого инакомыслия. В бюрократической же системе неизбежно меняется и сама идеология, которая превращается в причудливую смесь мифов и фантомов, маскируемых абстракциями социалистического словаря.

Уже в первые годы после смерти Сталина стало очевидно: чтобы преодолеть остро ощущаемый разрыв между словом и делом, требуется практическое и духовное избавление от язв прошлого и бескомпромиссная правдивость в анализе настоящего. Однако достижение этих целей в послесталинский период оказалось невозможным, поскольку оно вступало в противоречие с интересами «новобранцев 1937 года», сохранявших ключевые посты в партийном и государственном аппарате. Этот слой заблокировал каналы вертикальной мобильности следующих поколений с намного большей силой, чем это делало поколение пятидесятилетних и сорокалетних в 30-е годы. Поскольку, однако, некоторое вертикальное движение, хотя бы в силу действия естественных причин, происходило, партийная геронтократия 70—80-х годов вырастила себе смену, состоящую из циников и карьеристов, которым идеология была, по существу, безразлична. Да и сами правители эпохи застоя, находившиеся у власти на протяжении полувека, проявляли безразличие к идейной стороне жизни и политики, встав на путь узкого прагматизма. Связанное со всем этим ослабление роли политического фактора в кадровой политике привело к выдвижению нового поколения партократов, технократов и обслуживающих их псевдоучёных-гуманитариев, которые достаточно быстро раскачали существующую систему, сначала выбив из неё идеологические подпорки, а потом разрушив её политически.

Истоки этих разрушительных процессов следует искать в «кадровой революции» 1937 года, замысел которой Сталин обнародовал на февральско-мартовском пленуме. Призвав влить в «командные кадры» «свежие силы, ждущие своего выдвижения» и подготовить «не одну, а несколько смен, могущих заменить руководителей Центрального Комитета нашей партии», он потребовал от всех партийных руководителей, начиная от секретарей ячеек и кончая секретарями республиканских организаций, «подобрать себе в течение известного периода, по два человека, по два партийных работника, способных быть их действительными заместителями» [729].

Все эти зловещие установки, обязывающие партийных руководителей, по сути, подготовить условия для своего тотального истребления, маскировались широковещательными заверениями о расширении внутрипартийной демократии. Сталин обещал, что отныне будет ликвидировано сведение выборов в партийные органы к пустой формальности, превращение партийных форумов в парадные манифестации и «бездушно-бюрократическое отношение… к судьбе отдельных членов партии». В этой связи он осудил не названных по имени «некоторых наших партийных руководителей», которые «избивают [членов партии]… огулом и без меры, исключают из партии тысячами и десятками тысяч… Исключить из партии тысячи и десятки тысяч они считают пустяковым делом, утешая себя тем, что партия у нас двухмиллионная и десятки тысяч исключённых не могут что-либо изменить в положении партии». Представив чудовищную практику исключения из партии «десятками тысяч» всего лишь изъяном «некоторых руководителей», легко поддающимся исправлению со стороны всемогущего ЦК, Сталин обещал наказать тех, кто «искусственно плодит количество недовольных и озлобленных», и обеспечить «внимательное отношение к людям, к членам партии, к судьбе членов партии» [730]. Этот заключительный фрагмент его выступления призван был дать некоторую надежду коммунистам, которые исключались в 1937 году из партии не десятками, а сотнями тысяч, вслед за чем в большинстве случаев лишались работы и свободы.