Стенькино время

Стенькино время

Крепостничество и крепостной гнет упрочивались в центре, восстания же приходили с окраин, начинались чаще не там, где тяжелее, а там, где свободнее. Эта логика крупных социальных движений, столь часто повторявшаяся в XVII–XVIII столетиях, побуждала многих исследователей более пристально присмотреться к жизни окраин России. Подмечено, что сюда уходили самые динамичные, социально активные элементы, по тем или иным обстоятельствам не принявшие крепостнического уклада или вступившие с ним в конфликт. Это непокорство в море всеобщей покорности, тяга к воле при господстве неволи складывались здесь в некое множество, способное на поступок. Окраины легче загорались, жарче полыхали, решительнее действовали. На окраинах вольготнее дышалось, и этим дорожили, за это стояли и этого не желали терять.

«Оказывается, для того, чтобы восстать, чтобы начать, уже нужна известная свобода, которой не хватает помещичьему рабу», — заметил историк Н. Я. Эйдельман, обратившись к истокам пугачевщины — заговору яицкого казачества. Но эти слова можно адресовать и веку семнадцатому. Разинское движение также началось с пожаров на окраинах Московского государства и затем по Волге, как по запалу к пороховой бочке, подобралось к крепостническим уездам центра.

Свободы больше всего было на Дону, там, где раскинулась область Войска Донского. Здесь наступал предел царской власти в обычном смысле этого слова и начиналась власть казацкая, с войсковым кругом и избранными атаманами и есаулами — казацкой старшиной. Войско строилось во многом от противного — как отрицание крепостнического уклада, восторжествовавшего в Московском государстве. Казацкий Дон, к примеру, долго не занимался земледелием. По глубокому убеждению казаков, это было чисто мужицким занятием, которое вместе с хлебушком взращивало помещика и московские «злохитренные» порядки. Эта убежденность иной раз дорого обходилась казакам. Власти при необходимости перекрывали все каналы получения хлеба, переставали платить «хлебное жалованье» и таким образом пытались голодом образумить своевольное казачество. Войско давление выдерживало, но давалось это с каждым разом все труднее и труднее.

Издавна Войско отвоевало себе «право убежища». Подобно тому, как воздух средневекового европейского города делал зависимого человека свободным, так и Донская земля обращала в ничто всю крепостническую силу писцовых и кабальных книг. «С Дона выдачи нет»; «мы к себе никого не призываем, но никого и не выдаем», — с этими казацкими правилами по необходимости было вынуждено считаться московское правительство.

В Москве имели немало рычагов воздействия на «Великое Войско». Кнут и пряник — репрессии и пожалования — должны были включить донское казачество в орбиту московской политики. Помимо хлеба, Войску необходимо было «свинцовое и зелейное жалованье» — порох, свинец, оружие, получаемое из государевой казны. Многое, впрочем, казаки добывали сами, отправляясь в походы и морские экспедиции. Военная добыча — зипуны — позволяла не только выжить, но и почувствовать себя действительно независимыми от властей.

При первых Романовых Войско достигло исключительного положения. «Вся земля нашему казачьему житию завидует», — похвалялись казаки, чьи посольские станицы зачастили в Первопрестольную. Но Романовы обихаживали казачество вовсе не бескорыстно. Выросшее в сравнении с XVI веком Войско стало играть большую роль в защите южных рубежей и в дипломатических комбинациях Москвы, особенно во взаимоотношениях с Крымом и Турцией. Кроме того, от Войска исходила социальная напряженность. Уже одним своим существованием Донская область представляла собой некую угрозу, которая в трудах историков XIX века определялась как антигосударственное, разрушительное начало. Все это побуждало правительство к тому, чтобы крепче привязать к себе Войско, втянуть его в ареал своей политики и, найдя себе социальную опору, ослабить исходящую угрозу.

Казачество не оставалось однородной массой. При том что личные качества: удаль, сила, смелость — по-прежнему высоко почитались в их среде, в XVII столетии важную роль стали играть факторы социальные. К середине века уже отчетливо выделились домовитое казачество и голутвенное — пришлая голытьба. Первые, окружив хуторами войсковую столицу Черкасский городок, к привычным военным занятиям добавили промыслы, торговлю, даже ростовщичество. Из их среды выходила войсковая старшина, на «низ» шло государево жалованье, милостливое или гневливое царское слово. Слово равно «делилось» на всех, жалованье же — в соответствии с положением и причастностью к Войску, которое начинало свой подсчет обыкновенно с понизового, старого казачества.

Казачество всегда пополнялось людьми пришлыми. Войско вбирало их, как пересохшая земля воду: полнолюдие было необходимо, чтобы с казаками считались, видели в них силу. В 50–60-е годы Дон был переполнен беглыми. «Низ» уже с трудом принимал их. Пришлые селились выше по реке и по ее притокам — на Северском Донце, Хопре, Медведице. Это верховое, малообустроенное казачество становилось одним из самых беспокойных элементов Войска и доставляло немало хлопот правительству. Старшина, впрочем, умела извлекать из этого выгоды. Иногда открыто, чаще тайно, она подталкивала голытьбу на походы «за зипунами», умело обращая военные предприятия в доходные. Снабжая участников походов стругами, оружием и припасами, домовитые входили в долю и, далеко не всегда рискуя головой, претендовали на участие в разделе военной добычи — «дуванили зипуны». Воистину, это была своеобразная форма эксплуатации кровью, возмущавшая голутвенное казачество в конце удачного похода и вполне устраивавшая его в начале, во время поисков снаряжения.

Походы «за зипунами» со временем приобрели еще одну функцию: они давали выход неуемной, разрушительной энергии, копившейся на Дону. В первой половине столетия эта энергия обыкновенно обращалась на юг, к Черному морю. Казаки ходили «под турские городы и под крымские села», громили ногайские улусы. Эти опустошительные набеги и тщательно подготовленные военные экспедиции, подобно захвату Азова в 1637 году, заставили турецкое правительство всерьез обеспокоиться защитой своих городов. Устье Дона было укреплено артиллерией, каланчами и даже перекрыто цепями, отчего «учала на Дону быть скудость большая». Потребность в добыче побудила казаков перенести свои набеги на Каспий.

В условиях возрастающей социальной напряженности переориентация активности казачества имела важные последствия. Ведь Каспий — это еще и Волга с ее прибрежными городами и торговыми караванами. Разбойничьи походы поэтому легко обращались в «воровские», приобретали привкус социальный, антигосударственный, который приходился по вкусу голытьбе. Прежние обиды, нанесенные приказными и помещиками, были еще свежи в ее памяти, и «поворовать» в имениях было для них так же соблазнительно, как и «пошарпать» в персидских владениях.

Поход Василия Уса в 1666 году на «государеву службу», сопровождавшийся погромами помещичьих владений, убедительно показал, что на Дону скопился избыток «голутвенного материала», ищущего выход для своей энергии. Нужен был лишь вождь, авторитетный и удачливый, способный повести за собой. И он скоро появился.

История — всегда непрерывная цепь событий, сплетение людских судеб. В 1665 году пересеклись пути Степана Разина и боярина князя Ю. А. Долгорукого, в будущем главного усмирителя разинского движения. У воеводы под началом были отряды донских казаков. Атаман Иван Разин, старший брат Степана Тимофеевича, вопреки воле Долгорукого якобы отпустил одну из станиц домой. Боярин нарядил погоню, казаков вернул, а дерзкого атамана велел казнить.

Каждый из них верил в свою правду. Иван Разин с товарищами считали себя вольными казаками, которые служили государю по доброй воле, собственному хотению, а не принуждению; Долгорукий же увидел в их поступке измену, бегство с поля боя. Он, собственно, творил не произвол, а соблюдал Соборное уложение.

Расправляясь с атаманом, князь вряд ли что-то ведал о его брате, Степане Разине. Зато Степан Разин хорошо знал про Долгорукого. Вражда оказалась смертельной, кровью искупаемой. Современники, для которых обычные человеческие мотивы поведения были понятнее и ближе, чем фигурирующие в нашей историографии закономерности, увидели в Разине мстителя за старшего брата. Едва ли стоит сомневаться в побудительной силе подобного мотива. Во всяком случае, в XVII веке он признавался достаточно серьезным.

Когда в 1690 году власти проведали о словах сына Степана Тимофеевича, казака Афоньки: «все крови отца своего отолью сего лета», они изрядно переполошились. Еще раньше, в мае 1682 года, расправившись с сыном Ю. А. Долгорукого, боярином Михаилом Юрьевичем, стрельцы пришли к старому боярину просить прощения. Содрогавшийся от злобы Долгорукий вину им для видимости отпустил, но едва стрельцы удалились, многозначительно бросил вслед присказку про щучьи зубы, которые остались. Холопы неосторожное боярское слово тотчас донесли стрельцам, те вернулись и учинили расправу над Долгоруким. Сейчас не столь важно, что это лишь одна из версий гибели знатного боярина. Обращает на себя внимание, что и здесь фигурирует месть, или точнее — опасение мести.

Об эпизоде с казнью Ивана Разина, естественно, упоминали в серьезной исторической литературе. Но парадигма поведения грозного атамана, втиснутая в жесткое русло крестьянской войны и классового противостояния, все же выстраивалась иначе: все было почти предопределено, и Степан Тимофеевич издавна проникся духом сострадания к угнетенным низам. Вряд ли такое объяснение удачнее прежнего. Фигура Разина столь сложна, а сведения о нем столь отрывочны, неполны и внутренне противоречивы, что едва ли вопрос о том, что имело решающее значение в выборе его жизненного пути — стремление к мести, сострадание или честолюбивое желание первенствовать всегда и во всем — будет когда-либо окончательно решен.

К началу движения Степану Разину было около сорока лет. Он был старше и известнее другого знаменитого народного вожака — Емельяна Пугачева. Впрочем, последнему известность была как раз и не нужна. Она бы помешала его роли «амператора Петра Федоровича», которую он себе выбрал. Известность Разина, возможно, и объясняет тот необычный факт, что в век самозванства в его выступлении самозванство сыграло роль незначительную, второстепенную. Властолюбивый атаман еще мог примириться со статистами-самозванцами, но не с теми, кто должен был, согласно интриге бунта, претендовать на заглавные роли. Здесь Разин был тверд и лидерства не хотел ни с кем делить.

Несравненно богаче, чем у Пугачева, был жизненный опыт атамана. Происходил он из среды домовитых казаков. Отец, Тимофей Разя, по всей видимости выходец из Воронежа, имел связи со старшиной. Крестным отцом Разина был влиятельный на Дону Корнило Яковлев. Разин трижды за небольшой срок — с 1652 по 1661 год — побывал в Москве, причем один раз в составе войсковой станицы, присланной бить челом о нуждах Дона. Неизвестно, участвовал ли Разин в переговорах, но уже само включение его в состав посольства — свидетельство прочности позиций и влиятельных связей.

Добирался Степан Разин и до самого севера — Соловецкого монастыря, чтобы преклонить колена перед почитаемыми соловецкими святителями. То было выполнение обета отца, возможно, данного во время знаменитого «Азовского сидения», в котором Тимофей Разя принимал участие. Отец умер, и исполнить его обещание выпало на долю среднего сына. Такое паломничество было в обычай. В архивах сохранилось множество челобитных и проходных грамот к воеводам с указанием пропускать богомольцев, не задерживая.

Дважды по поручению круга и властей Разин вел переговоры с калмыцкими тайшами о совместных действиях против крымцев. Этот опыт общения позднее ему пригодится. Наконец, Разин уже атаманил, и атаманил успешно. Весной 1663 года у Молочных Вод он с донскими и запорожскими казаками и калмыками разбил отряд татар, взяв одними пленными 350 человек.

Несомненно, что с 60-х годов Разин на виду. Он из тех, кто подпирает старых атаманов, чтит вольности и права Войска и не спорит с Москвою. И вдруг — излом, «голутвенное атаманство», «воровство». Нельзя не отметить хронологического совпадения, близости этого излома с казнью его брата. Впрочем, чем бы ни были вызваны такие повороты, нельзя не видеть их соответствия характеру атамана. Несомненно, Разину ближе порыв, безудержный разгул, чем упорная и долгая работа сердца. Он грешит, грабит, затем истово молится, но лишь для того, чтобы начать этот круг по новой и даже двинуться дальше в осуществлении дерзостной своей мысли — тряхнуть царством.

И здесь возникает вопрос, равно волнующий и историков, и литераторов — почему за ним пошли? Бесспорно, личность Степана Разина оказалась созвучна тому образу бунтаря, народного заступника, который сложился в представлении низов. Все в нем соответствовало понятиям удалой, удачливой, буйной головушки. Предприимчивый, своевольный, Степан Тимофеевич из тех, кто живет без удержу. Он спешит погулять, погрешить, покаяться. Это и есть в его понимании истинная воля, которая вовсе не синонимична понятию свободы. Свобода — это еще и ответственность, следовательно, несвобода. Здесь есть что-то глубоко родственное с самодержавным сознанием, когда и Иван Грозный был дико волен в своей чудовищной безграничной власти. Разин подавлял простого человека, потому что в его глазах он был, собственно, уже и не человек, а что-то стихийное, неодолимое, сродни грому и молнии, каким и должен быть праведный гнев против мирских обидчиков.

Нельзя не отметить противоречивости разинской натуры. Он весь как бы сшит, скроен из крайностей. Но разве крайности — не черта, импонирующая национальному характеру? Больше того, своим поведением Разин закрепил в представлении масс именно такой образ народного заступника. Он обязательно щедр и грозен. Его не берут ни сабля, ни пуля. Он чародей, человек вещий, колдун и притом — атаман-батюшка. Здесь все так крепко переплетется, что 100 лет спустя Пугачеву придется выказывать удаль и свойства, равные разинским.

Однако едва ли следует путать Разина из легенды с Разиным истинным. Слащавый официоз, который старательно приписывает атаману-бунтарю то, чего не было и быть не могло, так же далек от правды, как и истолкование разинщины единственно в свете бессмысленного разрушения.

Непосредственной причиной, побудившей казаков идти «добывать зипуны», стали трудности с хлебом на Дону. Так, по крайней мере, оправдывалась «голь» в своих посланиях в Москву. Нет никаких оснований не верить им. Так же, как и преувеличивать этот фактор. Брожение на Дону достигло той степени, когда нужен был лишь один толчок, чтобы все выплеснулось через край. «Хлебная скудность» вполне подходила для первотолчка. Но не было б ее — нашелся другой повод. Не нашелся бы — хватило и одного призыва.

Поход начался с неудачи. Домовитые казаки не пропустили ватагу к устью Дона. Сделано это было не столько из-за строгого запрета Москвы «не задирать» турок и татар, сколько из-за опасения мести, ответных действий азовцев. Разин повернул вверх по реке. Следом была наряжена погоня. Решено было отговорить казаков от «воровства». Но разинцев погоня не настигла. Об этом и отписал в Москву Корнило Яковлев.

Скорее всего старый атаман лукавил: домовитые вовсе были не прочь избавиться от задиристой голытьбы, а Яковлев — помочь крестнику. Позднее из Черкасского городка в Москву полетят грамотки, где оправдывающийся Яковлев станет расписывать «большое непостоянство» голутвенных казаков, которые «творят непослушание государевым указам». Это, однако, не помешает ему пособить Разину припасами.

Разинцы встали «на буграх», вблизи так называемого Паншина городка, отгородившись от всяких неожиданностей «полою водою». Место было выбрано не случайно: отсюда легче было совершить прыжок на Волгу. Первостепенным делом стала организация и вооружение казаков. Разин решал ее на свой манер: явившись в Паншин городок, он поотнимал у местных жителей воинскую снасть.

Между тем известие о «воровских казаках» достигло воевод. Не осталось тайной даже намерение атамана идти на Каспий и добыть Яицкий городок. Подобный сценарий с небольшими отклонениями уже проигрывался в прежних походах казаков «за зипунами». Необходимо было не пропустить ватагу на море, уговорить, удержать, заворотить силой. Однако ничего из этого у воевод не получилось. Не хватило ни сил, ни решимости. Да и привычнее было выжидать до государевых грамот. Впрочем, скоро эти грамоты разослали по поволжским городам. Воеводам наказано было «жить в великом бережении», всячески проведывать о разинцах и при необходимости «чинить над ними промысел». В Астрахань же были назначены новые воеводы — боярин князь И. С. Прозоровский, стольники князья М. С. Прозоровский (брат первого воеводы) и С. И. Львов. Появились они в городе не просто в окружении многочисленных слуг, с ними прислали солидное подкрепление — четыре стрелецких приказа и солдат. Все эти меры были оправданы и правильны. За одним исключением: они все время запаздывали. Пока грамоты писали, пока их везли, пока воеводы осматривались и скребли затылки, казаки действовали.

В начале мая 1667 года разинцы числом около тысячи человек объявились на Волге. Здесь, в урочище Каравайные Горы, они совершили свой первый «подвиг» — пограбили большой судовой караван, в котором имелись струги, принадлежащие царю и патриарху. Сопровождавшие караван стрельцы почти не сопротивлялись налетевшим казакам. Вольница расправилась с начальными людьми, приказчиками на свой манер: била, пытала, вешала. Сам Разин за какую-то провинность «переломил руку у монаха патриаршего». Ссыльных людей расковали и приняли в свою рать, остальных отпустили. Степан объявил, что идет против бояр, но никого не неволит и силой не понуждает.

В конце мая «воровские» струги подступили к Царицыну. Позднее здешний воевода Унковский уверял, что казаки хотели «зажечь подметом» город, однако «убоявшись отпора… побежали на низ». Сами же разинцы говорили, что прошли мимо Царицына вполне спокойно. Гарнизон, правда, навел пушки, но ни одна из них не выстрелила. По другой версии, к запальным отверстиям поднесли огонь, да «запалом весь порох выходил». Безучастность царицынского гарнизона потребовала объяснения. Тотчас явилась легенда о неуязвимости атамана. В народном представлении заговоренный — значит, знающий слово, обладающий сверхчеловеческой силой: аргумент, что и говорить, притягательный.

На самом деле Унковский, по-видимому, просто не осмелился препятствовать замыслам Разина. Он даже выслал по требованию атамана кузнечную снасть. Позднее, уже на обратном пути, Разин оттаскал трусоватого и потакавшего казакам воеводу за бороду. Зато воевода уцелел, чего нельзя сказать о его преемниках.

Смелость, граничившая с дерзостью, или дерзость, требовавшая невероятной смелости, — характерная черта казацкого атамана. При этом Разин головы не терял и соизмерял силы, возможности и степень риска. То, что он позволил себе в отношении слабого Царицына, не подходило против сильной Астрахани. Там никакое его слово не помогло бы — ядра пушек в щепы разметали бы струги. Потому от Черного Яра казаки повернули в Бузань-реку — один из волжских протоков, который позволял обойти Астрахань.

Оказавшись на Каспии, струги двинулись в устье Яика, к Яицкому каменному городку.

Этот городок, построенный в свое время купцами Гурьевыми, сильно досаждал местным казакам, не давая добыть на Каспии вожделенную казну. Крепость была для яицкого казачества наподобие пистолета, приставленного к виску, — приходилось многое терпеть. Правительство скоро оценило все значение Яицкого городка и перекупило его у купцов. Ежегодно сюда из Астрахани посылали отряд стрельцов-годовальщиков.

Разин был неплохо осведомлен о положении в крепости и вокруг нее. Он еще на Дону получал грамотки от «старого вора», казака Федора Сукнина, который усиленно зазывал его сесть на Яик. Вскоре 35 казацких стругов вошли в реку. Но никакой осады и приступа не было — городок взяли хитростью. Разин уговорил стрелецкого голову Яцына пропустить его с товарищами помолиться в церковь. Вошло человек сорок, однако этого хватило, чтобы отворить ворота для остальных.

Казаки учинили кровавую расправу над сдавшимися стрельцами. В яму уложили 170 трупов. Остальным предложили на выбор: уходить или показачиться. Но на этот раз атаман не был столь добродушен, как у урочища Каравайные Горы. Понуро бредущих в Астрахань стрельцов настигли конные казаки. Лишь немногие вышли живыми из этой кровавой переделки, укрывшись в плавнях.

Первые успехи Разина всколыхнули весь Дон и Волгу. Со всех сторон шли известия о намерении низов и голутвенных казаков пристать к атаману. Приходили к Разину целыми отрядами. Весной с Дона явился Сережка Кривой, погромивший в Бузанской протоке большой стрелецкий отряд.

Между тем правительство в спешном порядке пыталось узнать о намерениях казаков. Сведения были самые противоречивые. Белгородский воевода сообщил о разинской станице гетману Правобережной Украины Петру Дорошенко. Зачем, для чего? Поговаривали о походе казаков на Азов и даже… на Москву. Тамбовский воевода озадачил Разряд неожиданным вопросом: биться или нет с Разиным, если «учнет силой проходить» мимо города?

В ворохе воеводских отписок многоопытные приказные дельцы пытались найти правдоподобную информацию. Однако очень скоро и это стало почти невозможно. Дело в том, что 23 марта 1668 года, в ночи, погрузив на струги легкие пушки с яицких башен, Разин с товарищами ушел к берегам персидского шаха. Ушел и, как ножом отрезал, надолго оставив астраханских воевод пребывать в безвестии. Едва ли те опечалились этим обстоятельством. Однако надеждам на то, что разинцев разметает буря или они сгинут в персидской земле, не суждено было сбыться. Скоро разинцы объявили о себе, да так, что встряхнулась вся Астрахань.

Каспийский поход Степана Разина — поход разбойничий, кровавый и жестокий. Силы вольницы по мере присоединения других отрядов быстро возрастали и достигли нескольких тысяч человек. Правда, богатая добыча стоила немалых трудов и крови; изобилие, особенно в конце 1668-го — начале 1669 года, сменялось нуждой, удачи — поражениями. Неудач, впрочем, оказалось меньше. Разбойничий атаман был осмотрителен, смел и даже коварен.

В 1668 году разинцы разорили ряд городков и селений от Дербента и Баку до Решта. Правда, в Гилянском заливе, под Рештом, их подстерегала неудача. Жители, нарушив договоренность, врасплох напали на казаков и перебили до четырех сотен человек. Зато под Фарабатом атаман отплатил им той же монетой. Стороны начали не со столкновений, а с обмена товарами. Разин выждал подходящий момент и тронул колпак — дал сигнал к выступлению. Вольница повыхватывала оружие и кинулась на персов.

С самого начала похода перед казаками встала проблема базы. Требовалось спокойное и безопасное место, где можно было подлатать струги, сложить награбленное, перевести дыхание. С приближением осени эта проблема вышла на первый план. Конечно, можно было вернуться в Яик. Но кто знает, чем он их встретит — радостными криками сторонников или ружейной стрельбой новых стрельцов-годовальщиков? Да и боязно было вспугнуть удачу, прерывая поход.

По прошлому опыту казаки знали, сколь сокрушительный урон может нанести неудачная зимовка. В 1660/61 году зимовавший на острове атаман Паршика уложил в песчаную землю до пяти сотен товарищей. Чтоб получить «крепкий остров», Разин еще весной пошел на уловку. Он стал вести переговоры о подданстве и даже послал в шахскую столицу Исфаган посольскую станицу. Шахское правительство раздумывало. Сомнения, если они и были, рассеяло царское посольство. Москва дорожила персидским торгом и дружественными отношениями с шахом. Потому приехавшие посланцы «воровской замысел» разоблачили и уверили в ненадежности казаков. Вся их станица по приказу шаха была казнена. Таким образом, голытьбе объявлялась беспощадная война. И царь был готов помочь в этом. Любезность Алексея Михайловича простиралась до того, что он включил в состав посольства шотландца на русской службе полковника Пальмера. Под его присмотром шахское правительство должно было строить суда против казаков.

Казаки зазимовали на полуострове Миян-Кале. Весны дожидались с нетерпением — место оказалось гнилое, плохо было с водой и съестными припасами. Весной 1669 года в надежде подкормиться поплыли к туркменскому побережью Каспия. Но теперь все давалось труднее — везде их поджидали шахские войска и враждебное, готовое постоять за себя население. В одной из схваток погиб атаман Сергей Кривой.

Разин принужден был отойти к западному побережью. Более двух месяцев казаки простояли на Свином острове, южнее Баку. В июле 1669 года сюда подошла шахская флотилия под командою Мамед-хана — около полусотни судов, 3700 гребцов и воинов. Разин стал уходить в море. Преследуя казаков, Мамед-хан соединил свои суда цепями. Он, по-видимому, собирался вылавливать разинские струги, как рыбу, — неводом. Этот неудачный маневр, сковавший в прямом смысле слова шахские суда, обернулся катастрофой. Разин тотчас воспользовался малой подвижностью противника: развернулся и навалился на неприятельские корабли. Из шахского флота уцелело лишь три корабля, на одном из которых бежал Мамед-хан. Казакам досталась богатейшая добыча, много пленных, среди которых оказался сын хана и, по преданию, его дочь — персидская княжна, которую Стенька якобы бросил в Волгу, потакая зароптавшим товарищам.

Победа, однако, дорого стоила. Пора было всерьез подумать о возвращении домой.

В августе 1669 года 22 казацких струга неожиданно появились в устье Волги. Они встали в урочище Четыре Бугра с намерением выяснить обстановку. Это, впрочем, не мешало им заниматься прежним промыслом: казаки разбили патриарший учуг (участки для ловли рыбы) и взяли два персидских буса с товарами, среди которых оказались даже шахские подарки Алексею Михайловичу.

Едва известие о разинцах достигло Астрахани, как навстречу им выступил воевода князь С. Львов. Увидев приближавшуюся царскую струговую рать, казаки побежали в море. Следом за ними на легком суденышке погнался сотник с «милостливой» грамотой. Для вольницы это оказалось приятной неожиданностью. Им было невдомек, что Москва мерила происходящее на свой аршин. Конечно, было бы соблазнительно поквитаться с ворами-казаками в полной мере — застенком и топором, в назидание всем остальным. Однако этот устрашающий принцип уступил место соображениям иного порядка: в условиях непрекращавшейся «шатости» на Украине и нараставших трений с Турцией приходилось думать о возможной реакции Дона. Милосердие, которое ведет к раскаянию и смирению, было признано лучшим средством, чем казни и опала. Так посчитали в Москве. Разин же, по-видимому, усмотрел в этом не только очередной счастливый поворот судьбы, а и слабость правительства. Оно ему потакает, оно его боится!

Переговоры со Львовым окончились челобитьем казаков, которые просили «вины их им отдать» и «на Дон их отпустить с пожитками», а там-де они станут верно служить государю. По прибытии в Астрахань Разин обещал выдать все орудия, а в Царицыне и струги. «Зипуны» и «ясырь» оставались у казаков. Наконец, вольница не распускалась, а сохранялась как войско. Последнее вызвало в Москве большое неудовольствие. Но легко было столичным думным и приказным чинам упрекать астраханских воевод в слабости, когда те имели дело с сотнями чувствующих свою силу и поддержку казаков. К тому же Разин хорошо знал законы обхождения с воеводами и при первой встрече богато одарил любостяжательного С. Львова. В Москве, уже во время разинщины, заговорят о «князе Семенове братстве с вором Разиным», что вызовет настоящий приступ гнева у Алексея Михайловича. Царя не умилостивит даже гибель князя, и он прикажет конфисковать у наследников Львова часть его имений.

В двадцатых числах августа Степан Разин в знак смирения положил к ногам боярина Прозоровского бунчук походного атамана и десять знамен. Отдал и орудия. Однако далеко не все условия относительно выдачи пленных и оружия были соблюдены. Астраханские власти бранились, но нажимать на вольницу опасались — боялись новой «шатости». Такая снисходительность приносила большой вред. Низы почувствовали, что на волжском берегу, у казацких стругов, объявилась сила, перед которой заискивают даже воеводы.

Поход за зипунами многого стоил. Хорошо стала видна повадка и удаль Степана Разина. Отныне все знали цену друг другу: казаки — Разину, Разин — казакам. Воровская вольница свалилась на Астрахань как снег на голову — обогатившаяся, дерзкая, задиристая. Казаки ходили в богатом платье, карманы были набиты драгоценными каменьями. Разина величали батюшкой и кланялись, точно знатному боярину или даже царю — поясно, в ножки. Про струг атамана катилась молва, что канаты на нем шелковые, а паруса — камчатные. В глазах голытьбы Стенька обретал силу богатырскую, возможности неограниченные. Еще совсем недавно вольница била и «сажала в воду» начальных людей, а теперь все им было прощено и забыто. Получалось: один раз попробовали — удалось, отчего не попытаться в другой раз?

В советской историографии поход казаков в 1667–1669 годах обыкновенно рассматривался как первый, подготовительный этап к крестьянской войне. Отсюда — поиск некоторого организующего начала, антикрепостнической идеологии. Едва ли это оправдано. Удача и безнаказанность — вот два притягательных момента для участников и современников похода. Позднее, помноженные на ненависть к изменникам-боярам, они оказались достаточными, чтобы привести под знамена Степана Разина сотни и тысячи людей. Все надеялись на удачливость и силу Степана Тимофеевича, все видели в нем грозного мстителя за обиды и унижения.

4 сентября атаман покинул Астрахань и двинулся на Дон. На волжских просторах казаки повели себя так, будто никаких вин за собой и не признавали. Разбивали встречные торговые струги, принимали в свои ватаги охотников. Прозоровский попытался было урезонить казаков — послал вдогонку дворянина с увещеваниями. «Скажи своему воеводе, что он дурак и трус, — отвечал Степан Тимофеевич, невольно выдавая свои потаенные думы. — Я сильнее его и покажу, что не боюсь не только его, но и того, кто выше! Я рассчитаюсь с ним и научу их, как со мной разговаривать!» Слова эти оказались пророческими. Как в плане личной судьбы астраханского воеводы, так и в смысле дальнейшего развития событий.

Выше Царицына буйная ватага повернула на Дон. Но не для того, чтобы разойтись. Близ Кагальницкого городка они нашли остров и сели в «земляных избах» ждать весны следующего, 1670 года. Надо было иметь авторитет Степана Разина, чтобы удержать отягощенную добычей вольницу в одном месте. Атаману это, кажется, вполне удалось. Больше того, к нему со всех сторон стекались люди — показачиться и «поворовать». «Без воровства, конечно, не будет», — сокрушались приказные люди, ошибавшиеся не в содержании, а в масштабах будущего «воровского завода».

Разин, отправившийся в Черкасский городок, вел себя независимо и открыто перечил старшине. На войсковом круге натравленное им казачество расправилось с царским посланцем, жильцом Герасимом Евдокимовым, которого атаман объявил боярским лазутчиком. «Владей своим войском, а я буду владеть своим», — якобы пригрозил Степан Тимофеевич Корниле Яковлеву, вздумавшему упрекнуть его в самоуправстве. Конечно, подобными поступками и заявлениями Разин решительно обрывал нити, которые связывали его с домовитым казачеством. Он шел безоглядно, напролом, как прирожденный лидер. Но он мог себе позволить это: за ним были безоговорочно преданное, послушное голутвенное войско и образ удачливого вождя. Немало и сочувствующих вокруг: на Дону и Хопре «во многих городках казаки, которые одинакие и голутвенные люди, Стеньке с товарыщи гораздо ради, что они пришли на Дон».

Однако если сила атамана опиралась на вольницу, то и вольница, в свою очередь, диктовала атаману свои условия. Было бы напрасно представлять их в форме какой-то четкой социальной программы. Здесь несколько иное: собравшееся близ Кагальницкого городка войско требовало постоянного движения. Продолжительная остановка, неподвижность были для него равносильны гибели. Но для самого движения требовались вполне ясные, объединяющие всех цели.

Эта внутренняя логика развития была вполне по сердцу динамичному Разину. Он — само движение. Но куда идти? Долгое время в Москве ломали голову о намерениях вольницы: было лишь известно, что атаман приказывает казакам быть наготове, но «какая у него мысль, про то и казаки немного сведают». Ближе к весне картина стала проясняться. В апреле на кругу сторонники атамана отмалчивались, когда заговорили о походе на Азов. Зато возликовали, когда сказано было про Волгу. Разин уточнил, оборонив «программную фразу»: он идет не только для «шарпанья» торговых караванов, но и для того, чтобы «с бояры повидатца»!

В мае Разин с пятитысячным отрядом вновь объявился на Волге. Первым большим успехом стало взятие Царицына. Гарнизон города почти не сопротивлялся. Лишь воевода Т. Тургенев с немногими людьми, укрывшись в башне, стоял до последнего. Разин сам повел казаков на штурм и кончил жаркое дело. На следующий день Тургенева прокололи копьем и утопили.

Следом настала очередь тысячного отряда стрельцов под началом головы И. Лопатина. Ни о чем не подозревая, они шли сверху на помощь низовым воеводам. Разин подстерег отряд севернее Царицына и в одночасье покончил с ним. Половина стрельцов была перебита, остальные посажены на струги гребцами, под присмотр казаков.

После этого настало время расправиться с астраханской струговой ратью, которой командовал старый знакомец Разина, князь Львов. Атаман, не мешкая ни минуты, посадил семь сотен казаков на коней — они пошли берегом, а сам водою устремился навстречу князю. До сражения, впрочем, дело не дошло. Не зря в своем непродолжительном «астраханском сидении» грозный атаман и его товарищи смущали ратных людей. Те еще по дороге, едва скрылись стены Астрахани, решили передаться «батюшке». Так что при одном виде разинцев астраханские стрельцы похватали сотников и ударили челом Степану Тимофеевичу. Произошло это 5 июня 1670 года под Черным Яром. Голландец Фабрициус, плененный в этот день казаками, донес до нас выразительные зарисовки происшедшего: все обнимались и целовались, клялись стоять друг за друга душой и телом, чтобы, «сбросив с себя ярмо рабства, стать вольными людьми». Начальные люди и иноземцы были перебиты. Уцелели немногие, и среди них князь С. И. Львов, за которого вступился сам атаман.

Астрахань в преддверии появления разинцев бурлила. Источники сообщают, что жители были сильно смущены зловещими знамениями, которые сулили беды и потрясения. 13 июня караульные стрельцы донесли митрополиту Иосифу об искрометном граде. Три дня спустя еще одно знамение — три радужных столба с венцами в небе. Все эти знамения, осмысленные уже задним числом, после всего происшедшего, вполне укладывались в систему мировосприятия того времени. Весь город, от первого воеводы до последнего посадского, жил в ожидании взрыва. Голландец Ян Стрейс писал: кругом только слухи про «мятежные сговоры, большей частью тайные».

В начале двадцатых чисел июня Разин подошел к Астрахани. К воеводам были посланы парламентарии с требованием открыть ворота. Прозоровские поступили с ними как с заведомыми ворами — казнили, подтвердив свою решимость сражаться. Астраханский митрополит Иосиф стал обходить стены крестным ходом, укрепляя дух защитников города. Старания были напрасны. Стрельцы, вытребовавшие у воеводы жалованье, хотя и клялись в верности, оказались так же ненадежны, как и их товарищи, ушедшие со Львовым. Еще враждебнее была настроена чернь, многозначительно кричавшая: «Пусть только все повернется, и мы начнем!»

Но начал и повернул все Разин с товарищами, а не они. 22 июня казаки двинулись на штурм Белого города и кремля. Среди защитников города началось смятение. Одни из них под строгим присмотром начальных людей сражались, другие протягивали разинцам руки и помогали вскарабкаться на стены. Вскоре казаки уже были в городе. Пал, сраженный выстрелом, второй воевода, окольничий князь Прозоровский. Его брат, астраханский наместник И. С. Прозоровский, тяжело раненный, был отнесен в соборную церковь. Сюда же, под защиту церкви, бежали все те, у кого не осталось надежды уцелеть во взятом и восставшем городе. Но гражданские войны тем и отличаются от обычных, что в своем ожесточении легко преступаются все нравственные и религиозные преграды. Иосиф исповедовал и причастил Прозоровского под аккомпанемент казацких ударов в створы церковных дверей. Храм не стал убежищем. Казаки выволокли всех укрывшихся на суд и расправу. Судил Разин. Прозоровского под руки вывели на раскат и столкнули вниз. Остальных приказных, начальных и служилых людей перебили и свезли в Троицкий монастырь для погребения. Монахи потом насчитали 441 тело. Всего же погибло более полутысячи человек.

Торговые дворы, склады, дома воевод и лучших людей были разграблены, захваченное имущество поделено. Пострадали даже церкви. Все бумаги из воеводской избы сложены в кучу и преданы огню. То было не просто сожжение — ритуальный акт освобождения. В глазах низов каждый свиток из сундука и короба, каждая книга были олицетворением неволи, могущества крючкотворцев-приказных и их покровителей. Разин, наслаждаясь пожаром, якобы грозился так же сжечь все дела наверху, у самого государя.

Три недели простоял Разин в Астрахани. Не как гость — хозяином. То было странное и противоречивое время. Привычное городовое устройство было сломлено и взамен его введено казачье. Впрочем, верховодил не круг — атаманы во главе со Степаном Тимофеевичем. Никто из имущих не чувствовал себя защищенным. Грозный атаман творил суд и расправу, часто обрекая на смерть людей, имевших несчастье угодить ему под пьяную руку. Наступили так называемые царские дни — именины царевича Федора, и Разин появился во дворе Иосифа. Астраханский митрополит хорошо знал, сколь опасно перечить казакам. Восьмилетним мальчиком он стал свидетелем расправы казаков Заруцкого над архиепископом Феодосием. Потому он принимал разинцев поневоле и в надежде отвести их от лютости.

Но заздравные чаши в честь государя и царевича только разожгли атамана. Он ушел со двора митрополита, забрав укрывшихся там двух княжичей, сыновей И. С. Прозоровского. Старшего, шестнадцатилетнего княжича, расспрашивали про отцовские «животы» — пожитки. Тот не запирался, да и запираться, собственно, было не в чем — все и без того начисто пограбили. Раздосадованный атаман приказал повесить детей погибшего воеводы на стене за ноги. Наутро старшего сбросили со стены, младшего, восьмилетнего, едва живого, выпороли и отдали обезумевшей от страха матери.

Характерно, что в дореволюционных работах рассказ о судьбе Прозоровского и его семьи, как свидетельство необыкновенной кровожадности Разина и разинцев, обыкновенно присутствовал, тогда как позднее его, напротив, чаще всего опускали. Но, по-видимому, существенно здесь иное — не личные качества атамана, а отношение к происходящему низов. Они могли ужасаться кровавому разгулу, осуждать чрезмерность в его проявлении, но при этом они его поддерживали. В сознание простого народа прочно вплеталась мысль о родовой и чиновной ответственности правящих и имущих: изводили воевод и бояр — начальствующих; разоряли купцов и верхи посада — имущих обидчиков; расправлялись с семьями, со всем родом и чином — чтобы не произрастали новые поколения властвующих и притесняющих. На батоги, дыбу и виселицы бояр-изменников следовало отвечать раскатом, водою, саблею, по принципу: око за око, зуб за зуб. То был роковой круг русской истории, когда праведный гнев угнетенных выливался в ничем не оправданную жестокость, которая, в свою очередь, порождала жестокость ответную, не менее кровавую. И последняя ступень жестокости для одних становилась первой ступенью для последующих поколений бунтарей и карателей. В итоге право могло даже смягчаться, нравы же и привычки — нет.

Покинув Астрахань, Разин двинулся вверх по Волге. Армия восставших перевалила за десять тысяч человек и теперь уже ни один городовой воевода и в мыслях не имел на-, мерения помериться силами с Разиным. Молились, чтоб атаман не тронул, прошел стороной. Но «князь волжской вольницы» (так назвал Разина Н. И. Костомаров) после того, как река стала вся его, «казачья», не собирался оставлять позади себя царские гарнизоны.

Саратов и Самара не осмелились сопротивляться десятитысячному войску Разина — защитники почти полностью передались на сторону восставших. Движение, набирало силу, вольница, по выражению С. М. Соловьева, опрокинулась на государство. Атаман рассылал во все стороны отряды и «прелестные грамоты», призывая бить и выводить всех государевых неприятелей и изменников.

Обычно в этом видят проявление наивного монархизма восставших. Но такое объяснение не многое проясняет. Скорее, это даже уход от проблемы, от выяснения мотивов и механизмов поведения низов. Наивный монархизм — это и мироощущение, и модель поведения, свойственные всем слоям населения. Едва ли взгляд провинциального дворянина, объясняющего все свои невзгоды злыми слугами, отличен здесь от взглядов посадского или крепостного крестьянина.

Глубоко сакральное восприятие царской власти побуждало низы искать в государе справедливого защитника. Он — свой, в отличие от мирских притеснителей и кровопийц, которые — чужие. Правда, история дала и другой вариант развития событий — самозванство, когда царствующий монарх превращался в чужого, в узурпатора и самозванца; самозванец же, напротив, становился государем истинным, своим, богоданным. Разинщина пошла по другому, более традиционному пути. Но основание здесь общее. Для того чтобы примкнуть к движению, нужна была не одна, привычно кочующая из книги в книгу ненависть крепостного крестьянина к помещику, угнетенного — к угнетателю. Социальное недовольство не исключает, а, напротив, предполагает поиск внутренней справедливости, религиозно-нравственного обоснования и оправдания поступков, которые укладывались бы в мировоззренческие рамки. Восставшие шли освобождать царя от злых слуг, плотная стена которых отгораживает государя от мирской правды. В силу сакрального характера власти это было делом не просто справедливым — праведным, угодным Богу. Если присмотреться внимательно, многое в действиях разинцев подчинялось этой внутренней логике. Прозоровского казнили люто, но еще и позорно, как и подобает казнить изменника, который «не радеет государю» и «утесняет» народ.

Рядом со Степаном Разиным на стругах плыли «царевич Алексей» и «патриарх Никон» — страдальцы от «злых бояр», которые сумели сыскать правду лишь в казацком войске. Тех немногих дворян и детей боярских, воевод, которые готовы признать «правду» батюшки Степана Тимофеевича иногда оставляли в живых: они, в отличие от «злых», — «добрые» слуги. При этом в целом преобладало почтительное отношение к государю. В мае на кругу в Паншином городке, после того как было принято решение «вывесть» всех изменников и «чорным людям дать свободу», Степан Разин обнажит саблю и громогласно объявит, что на царя «итти и руки поднять не хочу. Лутче мне тою саблею голову отсеките».

В начале сентября Разин подошел к Симбирску. За короткий срок состав его армии существенно изменился. Донское казачество, составлявшее в начале похода не только ядро, но и большую часть войска, оказалось сильно «разбавлено» жителями поволжских городов и уездов. Вообще, сам Разин неустанно призывал «кабальных и апальных», обещая жалованье и «зипуны», а «кто не пойдет, и тех людей порубить всех на голову». Но количество не заменяло качество. Показаченные, наскоро сбитые в ватаги посадские и уездные люди по своей психологии и воинским навыкам сильно уступали старым товарищам атамана. Разин будто бы скоро начал даже жалеть, что пошел по Волге, а не западнее, сухопутьем, прибирая привычных к оружию людей в городах на засечной черте. Росла и рознь между «природными казаками» и новоприставшими. Первые вовсе не считали себя обязанными проливать кровь и защищать вторых.

В таких условиях развернулись бои под Симбирском.

Воеводой в этом важном стратегическом пункте сидел родственник царя по жене И. Б. Милославский. К нему на помощь должен был подойти боярин князь Ю. А. Долгорукий, которому отдавалась главная роль в подавлении бунта. Но формирование его частей затянулось, и лишь 1 сентября он выступил из Москвы. Единственно на кого мог надеяться Милославский, так только на князя Ю. Н. Барятинского. Однако и тот был сильно ограничен в силах — в его отряде было два полка рейтар и несколько сотен дворянского ополчения. «А с таким малолюдством, — жаловался князь, — …промыслу учинить нельзя». В итоге Разин оттеснил Барятинского к Тетюшам. Князь простоял там весь сентябрь почти в бездействии, с нетерпением поджидая подкрепления.

Начало осады ознаменовалось успехом восставших. Посад был взят быстро, при поддержке низов. Но кремль, где укрылся воевода со стрельцами и дворянами, держался крепко. На милосердие казаков защитникам рассчитывать не приходилось, и они были готовы сражаться до последнего.