Глава VIII

Глава VIII

1

Ночь, как всегда быстро, забросала небосклон яркими звездами. Тишина, скользя по каменным мостовым улиц, обволакивала дома и струилась в проемы дверей, затыкая уши спящих завоевателей. И хотя бились в груди сердца и вырывалось наружу негромкое дыхание, город, в котором совсем недавно бурлила жизнь, походил на страну мертвецов. Опутанные паутиной гамаков тела походили на жуткие коконы неорганического существа. Оно бдительно охраняло покой своих детей, которые вскоре холодными толпами будут слепо бродить по серым булыжникам мостовых, совершая ещё одно преступление, но уже против времени; они будут убивать его, чтобы, разорвав его оболочку на куски, нацепить на себя ломкими плащами и устроить очередной маскарад. На этом празднике теней будет присутствовать только один персонаж, одна маска, и они будут узнавать друг в друге себя, а узнав, разбредутся, забираясь в гамаки-паутины.

Каменный город, гранитные сердца, ледяное дыхание…

Среди многих десятков коконов один был более беспокойным и не слышал беззвучных слов колыбельной; он не спал. Но он был любимым ребенком Существа, оно игриво потакало ему, закрывая мертвые глаза на его шалости. Прислушавшись к дыханию своих братьев, непоседа осторожно освободился от пут гамака и, ещё раз проверяя, все ли спят, осторожно двинулся к выходу. Мать не баловала любимца игрушками, и он сам решил найти себе развлечение, уверенно продвигаясь к мрачному, высокому зданию. Там, под толстой каменной плитой, бились горячие сердца и, несмотря на толщу каменного мешка, слышалось настоящее жаркое дыхание.

Дремавший Гонсало Муньос вздрогнул от чьего-то прикосновения и испуганно вскочил, едва не свалив коптивший факел.

Кортес тихо рассмеялся в нос, не приоткрывая губ.

Муньос узнал его и опустился на место.

— Как вы меня напугали, сеньор!..

Обычно пожилого стражника, дежурившего ночью, никто не беспокоил посещениями, разве что тот молодой дворянин, Антоньо Руис. Но тот приходил с рассветом, чтобы самому вывести и накормить детей. Муньос посетовал на то, что и сам справится со своими обязанностями, однако смотрел на него сочувственно. Дети быстро набирали силы, ели с аппетитом, ласково поглядывая на Руиса. "Все дети чувствуют доброту", — думал Гонсало, приписывая необычно хорошее настроение пленников Антоньо. Но у того у самого со здоровьем было неважно, и вчера Муньос слегка пожурил его, уговаривая не вставать так рано и хорошенько отдохнуть. Руис улыбнулся, уступая ворчливому солдату, он сказал, что завтра придет позже.

Колючие глаза Кортеса никогда не нравились Муньосу, и он сразу почувствовал недоброе в ночном визите.

— Надеюсь, ничего не случилось, сеньор?

— Нет, Муньос, все в порядке. Ты пока открывай вход в подземелье, а я посвечу тебе.

— Не знаю, зачем вам это понадобилось, сеньор, но дети спят.

Кортес прищурился, успокаивая пальцем нервный тик под глазом.

— Я же не просил тебя докладывать, что они делают, я только сказал тебе, чтобы ты открыл вход. Живее, Муньос, — зловеще попросил он.

Стражник, качая головой, поднялся и сдвинул плиту.

Кортес скользнул вниз, держа в руке факел. Он посветил налево, потом направо и остановил свой взгляд на высокой девочке с большими карими глазами. Она инстинктивно вцепилась в руку сидящего рядом с ней мальчика.

— Ты, — Кортес наставил на неё палец, — выходи.

Девочка не шелохнулась.

Тогда Кортес схватил её за плечо и потащил за собой наверх.

— Закрывай, — приказал он Муньосу.

— Ей-богу, сеньор, зря вы это делаете.

— Я? — Кортес глумливо улыбнулся. — Меня здесь вообще не было. Ты меня не видел, понял? Это в твоих же интересах, — прошипел он, сверкая безумными глазами. — Все, кто не понял меня с первого раза, горько жалели об этом. До рассвета у тебя есть время, так что подумай.

Он, не выпуская плеча девочки и причиняя ей боль, поволок её к выходу.

Аницу, трепеща от страха, старалась успевать за ним, дергая горевшей огнем рукой.

Дойдя до ворот города, где спали двое караульных, Кортес бросил собакам два куска мяса, отпустил свою хватку и зажал девочке рот, прижимая другую руку к затылку. Аницу забилась в его руках, но он сильнее сдавил её, продолжая тащить к темной стене леса.

Миновав черные стволы деревьев и немного углубившись в чащу, Кортес бросил Аницу на траву. Она вскочила, сделав попытку убежать, но он ударил её по лицу и, глядя на лежащее тело, стал медленно отстегивать кожаную перевязь, освобождая себя от ненужной теперь шпаги и кинжала.

2

Кили нашла Аницу возле высокого бука. Ночью пума резвилась, гоняя шумных обезьян, не причиняя, однако, им вреда. Только под утро она принесла на маленькую лужайку свою жертву и, негромко порыкивая, лакомилась сладким мясом. Забросав листьями и землей остатки недоеденной тушки, она села на задние лапы и стала умываться. Кили хотелось привести свою шерсть в надлежащий вид перед тем как отправиться к своим подругам, чтобы сладко дремать в тени шалаша, чувствуя тепло их горячих и нежных рук.

Мягко ступая вдоль узкого ручейка, который непременно приведет её к цели, Кили вдруг насторожилась, поведя носом в сторону бука. Запах был знакомый, наверное, кто-нибудь из её подруг находился поблизости. Она, не таясь, зашуршала травой, направляясь к толстому стволу дерева.

Увидев неподвижно сидящую незнакомую ей девушку, Кили остановилась, не дойдя до неё двух шагов. Эта девушка была похожа на Оллу, но была меньше. И ещё она была ранена. Правда, в глазах пумы, раны были несерьезные запекшиеся от крови губы, шея в кровоподтеках и глубоко исцарапанная грудь. Но девушке было плохо, она страдала.

Кили уловила какую-то тоску в глазах, отрешенность и… надежду. Ей показалось, что девушка как-то просяще смотрит на неё — огромного зверя с крепкими когтями и беспощадными клыками. Весь облик маленького существа напомнил Кили задушенную ночью обезьяну, её жертву. Но обезьяна отчаянно сопротивлялась, чувствуя неминуемую гибель, и от неё исходил пьянящий кровь дух страха и запах смерти; и для Кили это было не менее важно, чем сама горячая плоть, которая насытит её. Это было торжество победы, хмельное чувство превосходства в уголке своего царства, где она была хозяйкой. А эта девушка как бы сама предлагала себя в жертву, не противясь, даже прося об этом. И от неё не исходил тот будоражащий кровь запах страха.

Странно…

Кили приблизилась вплотную к широко открытым глазам, ловя частые и гулкие удары сердца. Она обнюхала длинные волосы, которые далекой волной сохранившегося аромата напомнили волосы Оллы. Она опустила голову и лизнула изодранную грудь. Девушка вздрогнула, и её тело затрепетало; но она не двинулась с места, а только ещё больше открыла глаза, прося, умоляя и даже проявляя нетерпение.

Странно.

Кили ещё раз лизнула рану и легла рядом. Ей хотелось, чтобы девушка погладила её, но она знала, что не дождется этого. Ясно было, что её спутница хочет умереть, но её раны не представляли опасности, она будет жить. Другое дело — раны смертельные, тогда можно уйти в пустынное место и ждать смерти или сойтись с отчаянной решимостью в неравном поединке и погибнуть. Девушка просто ошиблась, не поняла внутреннего чутья, которое обычно в таких случаях промахов не допускает. Кили, успокоившись, зевнула и закрыла глаза.

Но задремать ей не удалось, чьи-то шаги вспугнули подкрадывающийся сон. Они были громкие и неравномерные, принадлежащие ещё одному человеку. Кили недовольно фыркнула — придется вставать, чтобы узнать, кто так смело ходит в её лесу — то останавливаясь ненадолго, то снова громко шаркая, вспугивая стаи пестрых птиц. У неё сложилось впечатление, что этот новый человек что-то ищет.

Покосив глазом на неподвижную девочку, Кили осторожно пересекла крохотную полянку и ткнулась мордой в редкие кусты ежевики, сквозь которые увидела того, кто нарушил её сон. Она решила отплатить по-своему. И, словно притирая задние лапы к земле, сделала несколько покачивающих движений задом, готовясь к прыжку. Выждав удобный момент, когда человек очередной раз нагнулся к земле, она сильно оттолкнулась, вытягивая тело во всю длину, на мгновение зависнув над ошеломленным незнакомцем. Она опустилась позади него и, выгнув спину дугой и прижав уши к голове, страшно зашипела.

Цветы выпали из рук потрясенного Антоньо, и он долго не мог отвести взгляд от горящих зеленым огнем глаз кошки. Его тело сковало мрамором, но все равно прочный камень дал трещины от внутренней дрожи и неистово колотящегося сердца. Но плоть приобрела привычную упругость мышц только тогда, когда Кили так же как неожиданно появилась, так и расслабилась, опуская низкое брюхо на траву. Она узнала человека, который приходил к её подругам.

А вот внутри Антоньо боролось сомнение: "Она или нет?" Кили он видел несколько раз, но чем отличается одна пума от другой? Может, их здесь множество, хотя, часто бродя по лесу, он не встретил ни одного хищного зверя. Никаких отличительных черт Кили он не запомнил. "Хоть бы ошейник пристегнули", — подумал он и, наконец, решился открыть рот.

— К-к-или? — заикаясь спросил он. И в широком зевке так хотевшей спать пумы отчетливо увидел: "Да-а-а-а…"

Антоньо нервно рассмеялся, сгибая одеревеневшие ноги, чтобы собрать цветы.

Он каждое утро собирал их целую охапку, мысленно представляя, что дарит их Олле. Но на подходе к заветной поляне выбрасывал красивые букеты в кусты, чувствуя всю нелепость и бесполезность своего не свершившегося поступка. Она даже не взглянет на целое произведение искусства в его руках в виде умело подобранных желтых орхидей, пунцовых жаксоний, синих ипомей в обрамлении зеленых былинок пушистой травы. Мало того, она ещё больше будет презирать его, а другие сочувственно ухмыльнутся и, может, поймут его чувства, но эти усмешки будут ничуть не слабей хлесткого удара холодных глаз Оллы. И тогда он просто не сможет приходить к ним, не вынесет к себе сочувствия.

Антоньо подобрал цветы и сорвал ещё один, и тут Кили встрепенулась, вспомнив о девушке, оставленной ею у бука: пусть этот человек поможет другому, которому плохо, который хочет уйти из жизни.

Она прыгнула к ежевичным кустам и оглянулась, выражая всем своим видом приглашение следовать за собой.

Антоньо не понял, хотя они смотрели глаза в глаза.

Новый прыжок, теперь уже за ежевичник. И ещё один пристальный взгляд.

Ничего.

Кили терпеливо проделала обратные действия и с завидным упрямством повторила оба прыжка. Потом еще.

Ну, наконец-то! По-видимому, до человека стал доходить смысл уже надоевших ей скачков.

"По-моему, она зовет меня за собой, — Антоньо внимательно смотрел на Кили по ту сторону кустов. — Что ей от меня надо?" И вдруг далеко отшвырнул от себя цветы. Ну, конечно же, там Олла, которая больше всех была привязана к пуме; ему даже показалось, что она является хозяйкой этого животного, и это устраивало его и соответствовало его прежним мечтам о прекрасной охотнице. Нет, он ни за что не пойдет за пумой!

Антоньо повернулся и направился прочь, оставляя недоуменную Кили в выжидающей позе.

А ей казалось, что он понял ее… Она, наверное, сказала "эх!", сердито фыркнув носом и досадливо шевеля кусты длинным хвостом. Попробовать ещё раз? Надоело. Но та девушка под деревом нуждается в помощи!

Была не была.

Кили быстро обогнала человека, преграждая ему путь. Ну, посмотри на меня, говорили её глаза. Другие люди меня всегда понимали. Смотри еще… Так, хорошо… Ну!.. Молодец, человек!

Теперь уже Кили догоняла его. А Антоньо ругал себя последними словами за медлительность и несообразительность. Там наверняка была Олла, но с ней что-то случилось. Недаром Кили так настойчиво звала его за собой. В голове крутились картины — одна мрачнее другой, сердце грохотало вовсю: только бы успеть!

Антоньо перепрыгнул через кусты. Так, теперь куда?

За мной! — мелькнул впереди оранжевый хвост.

Не добежав до бука пяти шагов, Антоньо словно напоролся на каменную стену. Под ногами заскрипела упругая трава, и ещё не затих её стон, как Антоньо рухнул на колени, царапая ногтями посеревшее лицо.

"Нет, Господи, нет!"

Его затрясло, как в лихорадке, глаза, смотревшие через желтую пелену, не могли оторваться от измученного тела Аницу.

Сухие до этого глаза девочки стали наполняться влагой, когда увидели высокого солдата.

Чувствуя острую боль в сломанной руке, Антоньо подхватил Аницу на руки и быстро побежал вдоль ручья, оставляя маленькую поляну, где вчера ночью Аницу, страдая от боли, молила Бога только об одном — чтобы не умереть от рук грязного чудовища, надругавшегося над её телом. "Потом, Великий Альма, — хрипела она, — в любую секунду, но только не при нем. Я не отдам ему свою душу…"

Кили следовала рядом. Она щурила глаза на Антоньо, видя, как ловко он преодолевает встречающиеся на пути валуны и камни.

3

— Кто это сделал? — Сара схватила Антоньо за широкий рукав рубахи и резко притянула к себе. — Ну! Не молчи, ты же должен знать!

Но неожиданно обмякла и отпустила ткань, слегка ткнув Антоньо в грудь, прося этим действием прощения. Он понимающе кивнул, глядя вслед Олле, уводившей Аницу в шалаш.

Дорогой девочка крепко сжимала шею Антоньо, который уже второй раз открывал перед ней дверь из мрака и отчаянья, появляясь тогда, когда уже не было сил не только бороться, не было сил вобрать в себя воздух. Он был похож на посланника божьего, который одним словом заставляет верить и одним взглядом повелевает жить. И сейчас он вдохнул в её остывшую грудь столько воздуха, сколько пожелала сама Аницу: она увидит Дилу и Литуана и будет готова ступить на небеса. Здесь, на Земле, её жизнь закончилась. И, после объятий жриц и горячего прикосновения ладони Литуана, Аницу снова ушла в себя, погасив на короткое время вспыхнувшие глаза.

— Где ты её нашел? — спросила Сара, стараясь не смотреть на Антоньо.

— Напротив города, за буковой рощей. Там была Кили, это она привела меня к девочке.

— А ты что там делал — собирал цветы?

Антоньо густо покраснел и опустил глаза.

— Зачем рвешь, если не даришь? Коли ты их преподносишь мысленно, то и собирай соответственно. А вообще, знаешь, не время сейчас. Особенно сейчас. Когда все усугубилось. — Сара немного помолчала. — Но ты меня не слушай, Тони, я серьезная и сухая женщина. Мне тридцать три года, а я куда старше, хотя и выгляжу моложе.

Антоньо, занятый мыслями о случившемся, все равно не мог не удивиться, пытаясь вникнуть в смысл сказанного Сарой. Он вопросительно посмотрел на нее.

— Ничего, скоро поймешь. Многие меня не понимают, подначивают, смеются. Но я не обижаюсь. Я понимаю и вижу мир под другим углом. Если для всех туман, я наклоняюсь настолько, чтобы смотреть под него, а не таращусь на молочную пелену, на которую сколько не смотри, все равно ничего не увидишь. Некоторые врубают противотуманные фонари и орут: "Ура! Мы видим!" Но ничего боги не видят — это обман. Поэтому и в чувствах твоих разбираться не буду, мне скучно заниматься этим. Чувства — они нерациональны, это не мое, так же как и эмоции не всегда для меня, хотя они и находятся в очень близком родстве.

Она немного помолчала.

— А вот объяснить их природу — запросто. Твое чувство родилось, и мне уже неинтересно, потому что вот оно, чего в нем копаться? И мне просто смешно иногда слышать: а ты разберись в моих чувствах! — и хочется ответить: а ты разберись в самолете! Развинти его, расковыряй двигатель, и все поймешь. Но только смотреть впоследствии будешь рентгеновскими лучами; вместо красочного фюзеляжа с надписью по борту «Airline» перед тобой предстанут шины и кабели, бензопроводы, турбины и алюминиевый каркас разодранных сидений. Так что нечего в чувствах разбираться, они красивы в целом, как прекрасен, например, невыпотрошенный белый лебедь.

Глаза у Сары были грустные, в уголках губ застыла горечь.

— Извини меня, Тони, это я от злости. Я вообще злая и завистливая. Тебе вот завидую. Потому что знаю наперед — пройдет совсем немного времени, и ты не выбросишь свой очередной букет. Кстати, я уже устала лазить по кустам и собирать их. Они очень красивые, жалко, и я их отношу в шатер. Олле они нравятся, правда, она не знает, кто срывает эти цветы.

— Спасибо вам, Сара.

— Пожалуйста. Сегодня шестые сутки истекают, как ушли девчонки. Я думаю, к вечеру будут. Завтра утром приходи.

— Я обязательно приду.

4

Сара сказала неправду Антоньо о том, что она ничего не чувствует; не далее как вчера ночью она плакала. Только глаза были не её и губы, произносившие непривычные слова языка альмаеков, принадлежали не ей…

После того как Джулия с отрядом покинули лагерь, отправляясь на операцию, Сара привлекла себе в учителя языка альмаеков Литуана и Таемину. Она хотела общаться с ними непосредственно, не прибегая к помощи Тепосо. К тому же последнего эту неделю не будет. Общение посредством жестов и взаимных догадок способной к языкам Саре было обременительно и скучно.

Литуан был ещё очень слаб и находился на ногах всего несколько минут в сутки; долгие разговоры его тоже утомляли. Поэтому основной учительницей Сары стала Таемина.

Начали обучение, как водится, с простого: рука, нога, голова, глаза… Потом переключились на природу — трава, дерево, вода, рыба… Вслед за существительными пошли глаголы, наречия.

По звучанию язык альмаеков показался Саре схожим с хинди, но, конечно, принципиально отличался. К концу третьего дня обучения ей удалось сделать то, чего Тепосо добился за месяц. Она подолгу беседовала с Таеминой, все больше и больше узнавая об этом народе и много рассказывала Литуану о своей жизни.

Священнику было сложно понять, к примеру, предназначение отряда Джулии, но он уяснил это по-своему. Дух Великой Дилы и её подруг является неким небесным органом, который защищает слабых и карает виновных. Они появляются тогда, когда вышестоящие над ними духи, испробовав все средства, подключают последнюю, чрезвычайную инстанцию. Перед тем как прийти на помощь альмаекам, Дила спасла детей на большом судне, которое передвигается по небу. Они всесильны, иногда заранее предупреждают о грозящей опасности.

Литуан ещё раз поблагодарил Сару и вновь покаялся, что пренебрег предостережением Дилы.

— О каком предостережении идет речь? — спросила Сара, удивленно глядя на священника.

Литуан ответил таким же взглядом и попросил Таемину произнести священные слова. Жрица сложила на груди руки и торжественно заговорила:

— "И придут с дальних земель люди. Будут одеты они в железо, и принесут они зло… Не послушает упрямый и доблестный вождь моих предостережений, погубит свой народ… И будут они безжалостно уничтожены пришельцами… Так уже было, так и останется… И даст тот взрыв силу жрицам, чтобы спасти последних уцелевших… И не дает мне время оставаться дольше, и я плачу сейчас, и буду плакать — тогда".

Сара натянуто улыбнулась, поблагодарив Таемину. Вопрошающие глаза Литуана заставили её обратиться и к нему.

— Да, Литуан, мы предупреждали вас, но…

— Мы не послушали, — докончил он. — И не смогли бы воспользоваться этим никогда. Не в духе нашего народа убегать и прятаться, откупаться и становиться рабами. В этих словах был весь вождь Атуак и его дети. Знание о поражении было для нас факелом духовной победы. Видно, угодно было Богу взять в свое царство такие крепкие души, о которых слагают легенды. Бог велик, и мы принесли ему в жертву себя, не колеблясь ни одного мгновения. И мы, его избранные, горды этим.

Сара внимательно выслушала Литуана, который говорил от всего сердца. В его словах присутствовала только чистота с примесью гордости; была в них и боль, но отсутствовал фанатизм, присущий ярым служителям некоторых религий.

— Я утомила тебя, Литуан, да и сама хочу отдохнуть. Мне понадобится помощь Таемины, а за тобой присмотрят другие девушки.

Расположившись у ручья, Сара попросила Таемину ещё раз пересказать ей давнее предание. И чем больше слушала, тем больше убеждалась, что это слова не Джулии. Что-то знакомое чувствовала она во всех этих "было, будет, время".

Когда Таемина в третий раз продекламировала предостережение, Сара уже твердо знала, что это её собственные слова; они сплетались в странные порой фразы временных противоречий. Она отпустила молодую жрицу и, заложив руки за голову, легла на траву.

"Этому преданию, если посчитать все поколения, о которых говорил Литуан и Таемина, несколько веков. И я не ошибусь, если определю его возраст пятисотлетней давности. Тот же самый промежуток, который отделяет нас от нашего, настоящего времени. Поскольку эти слова мои, значит, что я отсюда должна перенестись ещё дальше, чтобы предупредить альмаеков. Причем от имени Дилы. Дила… Я совсем упустила из виду её имя, и сама Джулия не напомнила об этом, хотя вопрос очень серьезный. Ведь Литуан назвал её этим именем при первой встрече. Вот откуда он знает её имя, это я скажу им. А если я не сделаю этого предостережения, не будет этих событий. И наоборот. Временные парадоксы. Когда это должно случиться — вероятно, после освобождения детей, так как я ясно сказала, что "сохраню жизнь немногим уцелевшим". То, как мы здесь оказались, это понятно, но вот ещё одна моя реинкарнация — это неожиданность. Теперь вопрос: говорить об этом Джулии или нет? Так, он лишен смысла, отбрасываем его. И что остается? Только ждать. Мой визит к альмаекам будет кратковременным — только произнести предостережение".

Сара посмотрела на вечернее небо и нахмурилась: солнце на горизонте погружалось в черную тучу.

5

Ночное небо раскололось надвое причудливым зигзагом молнии, и, не теряя ни секунды, оглушительно грянул гром. Крупные капли картечью ударили в шатер; резкий и сильный порыв ветра сбивал их, заставляя под косым углом пробивать стены ветхого убежища.

Вскочившая на ноги Сара испуганно таращилась на гудевшего от напряжения Альму. Литуан, защищаясь от нестерпимого света, идущего от статуи Бога, прикрыл лицо ладонью; жрицы ничком лежали на траве.

Сара почувствовала, как голова её выкручивается назад, глаза уже смотрят через затылок, но боли нет. Она старается противостоять. Тщетно. Будто сорвавшись с "русской горки", она падает спиной вперед, опережая снаряд аттракциона. А тот, раскрыв ужасающую пасть, гонится за нею, изгибая влажные губы. Сара хочет остановиться, она чувствует, как замедляется движение, но холодное прикосновение беззубого рта принуждает её судорожно дернуться и уйти в последний миг от мертвой хватки, продолжая безумную гонку по лабиринтам времени.

Где-то за спиной раздался звук хлопнувшей двери, и Сара ткнулась во что-то мягкое, теряя от этого незначительного толчка сознание.

Но она не полностью впала в забытье, она слышала, как гулкое пространство рождало и тут же гасило неестественно томные звуки тик-так… тик-так… Чей-то сверхбас толкал их справа налево, и они как живые проплывали перед глазами. Тик-так. Тик-так. Бас неожиданно сменился тенором и тут же визгом провалился на высокой ноте. И — нестерпимо громкий треск прыгающего под напором пружины будильника.

Сара открыла глаза.

Желтые языки коптящих светильников; незнакомые, озабоченные лица; всепроницающий взор Альмы.

Атмосфера темного помещения была удушливо-приторной, имела вес и многотонным монолитом прижимала Сару к чему-то плоскому и твердому; дальние предметы казались ей расплывчатыми.

Близорукость.

Сара с трудом подняла руку: она была тонкой, с отвисшей дряблой кожей. Краем глаза поймала у виска седую прядь. Иссохшая грудь трепетала под неровными ударами сердца.

Главная жрица…

Вот почему нельзя терять времени — оно не даст ей оставаться здесь дольше положенного. Износившееся до предела сердце сумеет лишь вытолкнуть дух Сары обратно, не принимая назад свой. Старую, дряхлую жрицу перед смертью посетит озарение, и она, шепелявя беззубым ртом, предупредит свой народ.

— Я… — каркнуло горло, и Сара почувствовала приближение конца.

Как страшно умирать!

Ноги, наверное, были холодны как лед. Потому что две индианки постоянно массировали их руками. Правая сторона тела вообще ничего не чувствовала. Вероятно, паралич.

Сара ещё раз с трудом подняла левую руку и, не сводя глаз с женщин, поманила их к себе скрюченным, посиневшим пальцем. Удушливыми, прерывающимися толчками она стала хрипло выговаривать слова:

— Запомните слово в слово то, что я скажу. Я — дух Великой Пророчицы Дилы…

Она увидела, как шарахнулись от неё две пары глаз.

— Назад! — неожиданно сильно и повелительно прохрипела она. — Позовите сюда ещё кого-нибудь. И дайте воды.

Вода не шла в горло, выливаясь изо рта и стекая по отвисшим щекам, но Сара почувствовала небольшое облегчение.

Пристально вглядевшись в каждое из двадцати лиц, бледневших у её ног, она собрала последние силы и монотонно заговорила:

— Отныне и до скончания веков все жрицы должны быть не старше 22 лет. Выбирайте их из самых высоких и сильных. Пусть постоянно тренируют тело, ибо спасут они однажды наш род от гибели. И не доводите старших жриц до такого состояния. — Сара повысила голос: — Тридцать лет! Все ли понимают меня?

Головы почтительно закивали.

— Вы должны подчиниться моим требованиям. Бог подтвердит, что это не бред выжившей из ума старухи. Скоро ударит молния, и я умру. Умру, как только вспыхнет тело Альмы. Это будет вам знамением. Я — Великая Дила, стоящая на одре смерти, но душой простирающаяся на тысячелетия, заклинаю вас запомнить мои слова и передавать их из поколения в поколение как молитву. Чтобы дошли они до потомков ваших. Еще не скоро грянет тот страшный день, когда не исполнят они волю мою, когда решат по-своему. Но я обязана передать внукам внуков ваших, чтобы уходили с этих мест, ибо придут в эти земли люди, закованные в железо. Позарятся они на богатство ваше и приведут с собой других. Громом и молнией они будут убивать ваш народ, под холодной сталью клинков падут воины…

Сара торопила себя, слыша шум второго вала грозы. Перед ней стояли далекие предки Литуана, Таемины, Оллы, пращуры пленных детей. Наверное, случилось невозможное, но её блеклые глаза наполнились слезами.

— … Я плачу сейчас и буду плакать тогда.

Она уронила руку с поднятым пальцем и отчаянно вперилась в лик Альмы.

Яркая вспышка не ослепила её, но глазам стало больно, когда они ввинтились в толщу времени.

— Сара!.. Сара!..

Кто-то звал её через толщу подушки.

— Сара!.. Сара!..

Чьи-то руки вылили ей на лицо ковш холодной воды.

— Сара!..

Она узнала голос Литуана.

Открыть глаза, чтобы удостовериться.

Слава Богу!

— Сара!..

Подать голос, чтобы они успокоились. И я.

— Все в порядке.

Вымокший до нитки Литуан стоял возле неё на коленях, легонько похлопывая по плечу. Две пары рук поддерживали её под спину, удерживая в сидячем положении. Альма стоял напротив.

"Если бы они не посадили меня, я бы промахнулась".

— Дайте воды.

Но оказалось, что ей вовсе не хочется пить. Жажда мучила ту, старую, умирающую жрицу.

— Мы так испугались за тебя! — воскликнула бледная Таемина. — Думали, тебя убило молнией!

— Все в порядке, — ещё раз повторила Сара.

"Эта миссия выполнена, осталось главное: спасти детей".

Вдруг Сару пронзил озноб.

Она предупредила альмаеков, сказала, что спасет оставшихся в живых детей. Но дети-то ещё находились в плену. Значит, предостережение, долетевшее до этих дней, имело в себе брешь: она, не зная, что случится дальше, заверила потомков в благополучном исходе.

Теперь уверенность, которую Сара почувствовала утром, точило сомнение. Но все же… "Лучше бы вообще этого не знать. Золото мы точно отвоюем у испанцев, его мы видели. А вот дети… Я знаю, что это главнейший фактор, и неужели я не написала бы Харлану, чтобы он хоть как-то намекнул нам, что с детьми будет все в порядке?"

"Кто ты? — беззвучно шепчут губы Сары, которая неподвижно глядит в очи Альмы. — Кто ты, откуда?" — летят её мысли, стараясь пронзить металл.

Альма красив в целом, но Сара пошла против принципа, решив заглянуть внутрь. Паутиной вопросов окутывает она его голову и держит в руках сторожевую нить — а вдруг?..

Дай понять, просит она его, дай хоть крупицу знания о себе. Кто оставил тебя здесь, из каких миров люди, сотворившие тебя? Почему ты поздно позвал нас на помощь, зачем медлил, как допустил, что погибли люди, которые называли тебя отцом? Сколько ещё сил в тебе, которыми ты черпаешь энергию из молний, хватит ли нам её, чтобы вернуться?

Дождь ещё немного остудил землю и деревья и, гонимый ветром, подсвечиваемый яркими зарницами, скрылся вдали. Почти сразу же в небе вспыхнуло солнце, повесив в воздухе качающуюся зыбь испарений.

Прошел всего лишь день — и вот первый тревожный симптом: несчастье с Аницу.