Глава VIII

Глава VIII

1

Прохлада и сумрак. Мерцающие огни светильников, оживляющие тени неподвижных жриц, — не в счет. Тонкий аромат благовонного масла расползается по ночному храму и щекочет ноздри, заставляя трепетать нежные крылья носа. И — больше никакого движения. Разве что чуть красноватые глаза с полопавшимися сосудами от постоянного смотрения в слепые глазницы Альмы напоминают о жизни легким взмахом ресниц.

От неотрывного взгляда заволакивает глаза. Бесконечная туманная дымка расползается концентрическими кругами и расслаивается. И вот у Альмы уже два лица — неясных и подергивающихся. Кажется, приходят в движение плотно сжатые губы, щурятся огромные глаза, и в который раз приходит мысль прочитать по губам, что он говорит. Еще сильнее напрягается обманутое зрение, пытаясь уловить в призрачных гримасах бога тайный смысл. От этого лица Альмы вновь наплывают друг на друга, сливаясь в одно — но в несколько раз больше; его серебристые очертания становятся реальными и живыми.

Страшно…

Но не сам лик, нависший жутковатой тенью, вызывает дрожь, а то, что находится внутри глаз. Поддавшееся на обман зрение копирует в напряженный мозг одну и ту же картину, которая не меняется никогда: извивающиеся черные отростки, словно чудовищные щупальца, вытягиваются из орбит Альмы и в нервном движении неумолимо засасывают уставшие глаза.

Уже трещит где-то внутри глазниц, и адская боль молнией поражает голову. Вырванные с корнем глаза в вихре бешеного водоворота падают в бездну.

Не смотреть!..

Беззвучный крик сотнями иголок в мгновение поражает тело. Его больше нет. Живы только глаза и несущаяся навстречу пропасть; жив чудом уцелевший пока дух. Но и его уже захватывают волны, бросая с гребня на гребень. Лишенный от природы мышц, но во сто крат сильнее плоти, и он не в силах бороться; судорожно дергаясь, погружается в черные, тягучие воды.

А те же иглы тем временем кромсают сознание.

Безысходность. Апатия. Теперь уже — безболезненная.

Но где-то внутри парализованного мозга спряталась крошечная пульсирующая жилка. И чем стремительнее падение, тем сильнее она начинает биться, оживляя перепуганные клетки мозга и плоть скрученного тела. На смену безысходности резким скачком врывается дикий, необузданный экстаз возращения к жизни. И вот, кровь уже не течет, бурлящим потоком размывает гладкое русло артерий, захлестывает мозг, ломает тело.

Назад!

Радостный крик прочным канатом вытягивает из бездонных глубин ошалевшие глаза; в таком состоянии они будут находиться ещё долго — пока не пройдет дрожь в руках, не успокоится тело. Пока, наконец, не осознают — все позади.

Странно…

Появляется досадливое разочарование — а что же там, дальше? За нескончаемыми виражами поворотов? Еще бы чуть-чуть и… Но это было бы великое знание и конец одновременно.

Успокоившиеся полушария начинают бросаться нелепыми мыслями о жалости, прерванном путешествии, выдают странную идею: отдать жизнь, но заглянуть за край. Пусть один единственный… и последний раз…

Лицо Альмы снова заволакивает дымкой: очередная бесплодная, насильственная попытка. На душе радость и зло, буйное веселье и страх — и в этот раз не удается достигнуть конца.

Но ведь когда-то это должно случиться! Когда откроется засов последней двери? Когда? Может, в этот раз?

…Вырванные с корнем глаза в вихре бешеного водоворота падают в бездну…

Олла вздрогнула, из её груди невольно вырвался короткий вскрик. Она подняла голову и увидела внимательные, немигающие глаза главной жрицы. Ее рука лежала на плече Оллы и слегка сдавливала его.

"Что с тобой? — спрашивал взгляд старшей подруги. — Тебе снова что-то привиделось?" — "Да, — мигнули покрасневшие глаза. — И сегодня это было особенно долго". Неодобрительный жест головой, и снова немой вопрос: "Тебе было страшно?" — "Страшно. Но уже не так. Наверное, я привыкаю".

2

Эта игра с Альмой началась давно, с того самого момента, когда три года назад 15-летняя Олла и ещё тринадцать девушек, прошедших строгий отбор на конкурсе красавиц города, впервые оказались у ног Бога, сменив достигнувших двадцатидвухлетнего возраста прежних жриц. Тогда Олла была на седьмом небе от счастья. Еще бы, ведь исполнять ритуал присутствия выпадал только на долю избранных! Но сидение возле фигуры Бога оказалось настоящей пыткой. Двенадцать часов без движения, без глотка воды и крошки во рту; обронить слово значило прогневить Всемогущего Альму и быть с позором изгнанной из храма. Молчать уже не семь лет, которые проходят в почете и внимании со стороны соплеменников, а всю жизнь. Потому что никто не посмеет заговорить с отвергнутой Богом, и до конца дней придется носить груз презрения.

Право разговаривать принадлежало только главной жрице — на правах жены Бога, да верховному священнику. Служители храма ниже саном, и те не могли вести посторонних разговоров, из их уст звучали только слова молитв и проповедей.

По сути, ещё ребенок, Олла, чтобы разнообразить скучный ритуал, завела с ликом Бога своеобразную игру: стала смотреть на него «внутренним» зрением, слегка скосив глаза к переносице. Альма тогда взирал на неё как бы сквозь толщу воды. Но когда Олла попыталась вернуть нормальный взгляд, Бог, словно в наказание за допущенную по отношению к себе вольность, вдруг вырос над ней, сковав холодными глазами и без того неподвижную жрицу.

Дальше начались видения, и Оллу «затянуло». Все происходило настолько реально, что девушка стала прощаться с жизнью, чувствуя, как залепляют глаза жирные брызги, слетающие со стен упругого пространства. Молитвы, слова прощения, пушечные выстрелы замедляющего темп сердца — все сплелось в один клубок отчаяния.

Это было и жутко, и интересно одновременно; это было захватывающе. Самый сильный наркотик не смог бы оказать подобного эффекта. Но появилось присущее всем наркотикам гнетущее состояние привыкания. И уже нельзя было не смотреть в черный омут, который с каждым днем засасывал все дальше и дальше.

Наверное, то же самое испытывали и другие жрицы. Олла видела их возбужденные глаза и побелевшие от напряжения ладони. Которые не покоились на груди, нет — они были скованы, превратившись в камень под гипнотическим взглядом Альмы.

Спросить бы у них, хотя бы у сидевшей рядом жрицы Конори, но… Строгий обет на семилетнее молчание не позволял этого сделать. Даже вне храма, в часы отдыха все мысли должны быть о Боге, и заговорить с кем-либо, пусть с собственной тенью, значило нарушить клятвенное обещание, данное перед алтарем.

Жестокая сделка: произнести несколько слов — и замолчать на годы…

Безмолвный Бог, немые жрицы, оглохшая тишина…

Но нет такого запрета, который нельзя нарушить или обойти. У каждой девушки было свое уединенное место за пределами города, куда не проникал вездесущий взор Альмы. Там никто не мог услышать, как тихий голос выводит красивую мелодию.

Но означало ли это непослушание неверие в бога? Не разрушали ли жрицы легкомысленными поступками непоколебимый культ Альмы? Не усомнились ли в его могуществе и всевидении? Наверное, нет. Альма в их сознании был слишком велик, обладал исключительными правами прощать и наказывать, значит — был милосерден. Тем более что они постоянно молились, прося снисхождения за нарушения обета. И Бог был не только снисходителен; им казалось, что он даже поощрял их действия, сожалея, что его наместники на земле подвергают молодых жриц столь суровым испытаниям.

Но если Альма такой добрый, что прощает одно, то почему бы не пойти дальше — не собраться вместе, чтобы поболтать от души, спеть хором песню. Но тут был необъяснимый предел, какой-то порог, мера, которую, не сговариваясь, установили жрицы. Это чем-то напоминало их видения: перейди черту — и все. Одинаковый конец в обоих случаях.

Вчера Олла пела песню о песне. О заблудившихся в густых лианах словах; о том, как она мечтает, чтобы её песню услышали другие, — но не может; что ветер иногда совершает предательство, срывая с зеленой листвы секреты и торопливо неся их к городу. "Сколько раз он проделывал это, — выводил её грустный голос, — но каждый раз терял по дороге обрывки фраз. И они, падая на землю, превращались в цветы. Потому что каждое слово, сорвавшееся с моих уст, окованных цепью молчания, сначала вынашивается, как дитя в утробе, а уже потом рождается в тихих и укромных местах. Так дикая кошка ищет тайное место, чтобы дать жизнь своим детям; чтобы никто не нашел их пока она на охоте".

Олле понравилась собственная песня — сегодня она снова споет её. И обязательно придумает ещё что-нибудь. Но только любопытные птицы и непоседливые обезьяны в виде равнодушных слушателей смогут оценить талант девушки-жрицы. Хотя — нет. У неё есть друг, вернее подруга, которая, если не слишком занята, обязательно придет к ней. Только она знает, где можно найти Оллу в часы отдыха.

Она появится, как всегда, неожиданно, заставит вздрогнуть тело и ещё больше открыть и без того большие глаза. Тихой мягкой поступью она приблизится к Олле и ляжет у ног, позволяя нежным рукам гладить голову, шею; перевернется на спину и замрет, щуря на солнце зеленые глаза.

3

Свобода, воля, простор!..

Олла стремглав сбежала с крутого холма и грудью врезалась в высокую стену мягкой травы. Еще немного — и она будет на месте. Там её настоящий дом; там в естественном зеленом шатре из сплетения лиан есть настоящие окна, умело сотворенные трудолюбивыми руками; несколько обрезанных низко спускающихся ветвей — и готова дверь; солнце проникает в каждый уголок странной обители, поэтому нет нужды тратить время на изготовление ковра вот он, под ногами, живой и упругий, прохладный и нежный.

Олла с необъяснимым блаженством растянулась на траве, вслушиваясь в птичью разноголосицу. Сейчас она запоет, и неугомонные попугайчики на время затихнут, вслушиваясь в знакомый голос, запоминая мелодию и слова, чтобы потом, когда она уйдет, попробовать повторить красивый мотив песни.

Может, это было и не так, и птицы вовсе не хотели подражать её пению, но… Ей так хотелось. Это было желание, каприз, воля, и это случалось. Олла твердо знала об этом, хотя ни разу не слышала своих песен в переложении на птичий язык. "О! Они хитрые! — веселилась девушка. — Ждут, когда я уйду подальше. Но ничего, хитрецы, я вас все равно подкараулю и посмеюсь над вами, и скажу: как вам не стыдно, негодники, воровать чужие песни! Ну, ладно, скажу я им потом, когда они, пристыженные, замолчат и спрячутся в листве, — пойте, мне не жалко. Только вот в этом месте нужно петь вот так".

И Олла запела. А попугайчики действительно замолкли, давая дорогу новой песне.

— О ветер несносный, шуми и радуйся вместе со мной, но не выдавай меня, сохрани мою тайну…

Она вся отдалась пению. Вокруг не существовало ничего, только ветер, к которому она обращалась, пышные кроны деревьев, которые он раскачивал; и Олла улавливала в них волшебный ритм. Ветер подпевал ей, дирижировал огромным оркестром, где каждая ветка, каждый листок исполнял свою партию.

И в какой бы степени не был редкостен её удивительный музыкальный слух, все равно она бы не смогла различить в этой бесконечной гамме звуков мягкие подкрадывающиеся шаги; они были легки, как дыхание, но в то же время принадлежали крупному и сильному телу.

Глаза у Оллы были закрыты, но молнией скользнувшая тень на мгновение заслонила солнечные лучи, падающие в освобожденное от листвы пространство, которое она называла дверью.

Быстро брошенный взгляд ничего не дал — солнце ослепительно брызнуло, посылая в глаза тысячи огненных игл. Олла испугалась.

Сквозь выступившие слезы перед ней стал вырисовываться сначала неясный, потом более отчетливый и, наконец, совсем четкий силуэт огромной кошки.

Желтовато-бурая густая шерсть на спине и более светлая на брюхе, в сочетании с серебристой окраской головы могла принадлежать только пуме. Она застыла, нервно подрагивая темным кончиком длинного хвоста. Однако в настороженной позе полусогнутых пружинистых ног и хищных щелках-зрачках не чувствовалось враждебности.

Олла облегченно вздохнула и, глядя на пуму, укоризненно покачала головой.

— Ты снова напугала меня, Кили. Тебе доставляет удовольствие, когда я вот так вскакиваю и озираюсь по сторонам?

Пума, казалось, действительно радовалась, повергая в трепет свою подругу. Во всяком случае, она делала это все время по-разному. Несколько дней назад она внезапным броском через окно обрушила свое семидесятикилограммовое тело рядом с отдыхающей Оллой, и выражение её морды при этом было весьма довольным, что нельзя было сказать о жрице; кровь отхлынула от лица, выделяя резким контрастом безумные глаза.

— Молчишь, мохнатая морда?.. Ну, иди сюда.

Птицы, чувствуя хищного зверя, ничем не выдавали своего присутствия. Установилась тишина, которую скоро нарушило громкое, довольное урчание пумы.

Она устроилась возле девушки, положив ей на колени голову.

Нежные руки гладили мягкую шерсть, ласково трепали уши, игриво пощипывали толстый хвост.

Первый раз Олла увидела пуму полгода назад, когда уснула здесь же, в своем доме, и её сон нарушило точно такое же, как сейчас, урчание. "Ну все, — подумала она тогда, — это конец". Убежать от громадного зверя было абсолютно невозможным.

Пума смирно лежала возле нее, не делая никаких попыток напасть. "Если бы она захотела сделать это, то прыгнула бы сразу", — разумно заключила Олла по прошествии получаса и приняла решение действовать своим единственным, хотя и запрещенным оружием — словом.

— Эй! — тихо сказала она. — Ты чего… здесь?

Пума лениво открыла глаза и дружелюбно посмотрела на девушку.

— Тебе понравился мой дом? Пожалуйста, я с удовольствием уступлю его. Смотри, — она рискнула приподнять руку, — здесь есть окна, тут прохладно, несмотря на то, что солнце проникает сюда. А может, это твое место?.. Извини, я не знала. Но я ничего не испортила! Только вот подрезала листья и лианы. Хочешь, я заделаю, и все будет, как прежде, а?

Пума неожиданно перевернулась на спину, заставив Оллу вздрогнуть. Она сглотнула и продолжила:

— Я могу ошибиться, но мне думается, ты хочешь, чтобы тебя погладили.

Произнеся про себя короткую молитву, она, затаив дыхание, коснулась рукой шелковистой шерсти.

— Вот так, — приговаривая, успокаивала себя Олла. — Хорошая девочка, смирная.

Пума блаженно потянулась, выставив на обозрение громадные острые когти.

— Нет-нет, спрячь их, пожалуйста.

Но кошка вместо этого широко зевнула, показав ещё и не менее грозные клыки.

— Ты это нарочно, да?

Олла почувствовала игривое настроение неожиданной гостьи и… слегка шлепнула ее: совсем чуть-чуть. И та ткнулась холодным носом ей в бедро.

Пума ушла под вечер, словно понимая слова новой подруги, так и не решившейся подняться на ноги.

— Мне пора, понимаешь?.. Нужно возвращаться, — Олла двумя пальцами прошлась по её телу. — А завтра, если хочешь, приходи опять.

На следующий день пума снова появилась. Она долго обнюхивала большой кусок жареного пекари — угощение новой подруги, но так и не отважилась попробовать. А вечером долго шла за Оллой, проводив её почти до самых стен города. Между ними завязалась дружба, и эта большая ласковая кошка не появлялась всего несколько раз по два-три дня. У неё была своя, полная забот жизнь. Охотясь по ночам, она убегала на большие расстояния, имея при этом и другие планы: это была её территория, и она её охраняла.

— Не спи, Кили, — Олла растормошила сладко дремавшую подругу, которая ночью убила косулю и теперь сыто урчала. — Я должна тебе кое-что показать. Придется очень долго бежать, но ты устанешь меньше, чем я. Ты вон какая сильная! Вставай, лежебока!

Кили решительно закрыла глаза.

— Ну хорошо. Можешь поспать еще. Только недолго. Помнишь, я вчера тебе говорила, что скоро не смогу приходить сюда?.. Вот я и хочу тебе показать, где ты сможешь найти меня, где мы сможем снова видеться. А здесь, — Олла махнула рукой в сторону города, — наши мужчины будут сражаться с воинами другого племени. Кили?..

Пума мирно спала.

Был только один способ разбудить ленивую кошку. Олла вскочила на ноги и, перепрыгнув через нее, быстро побежала в направлении водопада.

Двадцать минут бешеного полета над землей — так легки и быстры были её движения, — и она уже миновала стороной шахты золотого рудника. Впереди густой стеной стоял неприступный лес, а дорога к каменоломне лежала вдоль речки. Олла ненамного углубилась в чащу и стала ждать Кили. Но она не появилась и после получасового ожидания.

— Вот упрямица! — сердито проворчала Олла и пошла назад.

Кили ждала её на границе пальмовой рощи и золотого рудника. Там кончалась её территория и начинались владения другого, более мощного и сильного соперника пумы — ягуара. Вернее, это была тоже самка, недавно родившая двух малышей. Ужасен этот и без того страшный зверь в тот период, когда вскармливает своих детенышей.

— Кили, что с тобой? Ты устала?

Олла опустилась на траву и протянула руку, чтобы погладить пуму. Однако она не приняла ласки и, сделав шаг назад, посмотрела большими умными глазами на подругу.

— Ты больна, притворяешься или не хочешь?.. Идем со мной, Кили.

Девушка отбежала на несколько метров и обернулась.

Пума направилась прочь.

Олла сердито топнула ногой и побежала обратно.

— Постой, Кили. Ты не можешь уйти, ведь я должна показать тебе.

Но пума не слушала её и продолжала удаляться.

Олла забежала вперед и сложила на груди руки.

— У меня, кроме тебя, никого нет. Я ни с кем не могу говорить — только с тобой. И ты не вправе так поступать!

Пума понуро обошла её.

— Стой! — у Оллы на глазах выступили слезы.

Она опустилась на колени и заплакала. Кили повернула голову, но не подошла.

— Там! — вырвались у Оллы обреченные слова. Она, всхлипывая, перенесла руку за спину. — Я буду там, у водопада. Приходи, пожалуйста. Я буду скучать по тебе.

Кили ушла.

Впервые со времени знакомства они не поняли друг друга.