V. Вместо заключения: печальная история о скорпионе и лягушке

V. Вместо заключения: печальная история о скорпионе и лягушке

Лишь прямое сотрудничество с арабами может обеспечить достойное и безопасное существование… Меня меньше огорчает то, что евреи недостаточно умны, чтобы это уразуметь, нежели то, что им недостает чувства справедливости, чтобы к этому стремиться.

Альберт Эйнштейн, письмо от 19 июня 1930 года

Как-то раз скорпион захотел перебраться через реку. Не умея плавать, он попросил лягушку переправить его на своей спине. Лягушка-попрыгушка удивилась: «Но ведь ты кусаешь всех, кого можешь!» — «Верно, — ответил скорпион, — но тебя я кусать не стану, так как, если ты умрешь, я тоже потону». Лягушка впечатлилась этим аргументом и согласилась перевезти скорпиона на другой берег. Ровно посередине реки скорпион укусил своего перевозчика. «Зачем ты это сделал? — спросила, рыдая, умирающая лягушка. — Ведь теперь ты умрешь вместе со мной!» — «Такова уж моя природа», — успел простонать скорпион, прежде чем пойти ко дну.

Неизвестный автор, неизвестное время

История о скорпионе и лягушке общеизвестна, ее мораль также не очень сложна: далеко не все прислушиваются к здравому смыслу; нередко характер или так называемые сущностные соображения предопределяют образ действий. У исторических движений и процессов нет ни характера, ни, тем более, «сущностных соображений». Однако они, вернее сказать, их проводники нередко оказываются под влиянием инертных мифов, уже не соответствующих меняющейся под воздействием [динамики] обстоятельств логике. Хорошо известна непереводимая британская поговорка: «Common sense is not common»[632]. Представляется, что нынешний этап сионистского предприятия представляет собой недурную иллюстрацию актуальности этой хитрой поговорки[633].

В изобретении мифа о еврейском народе-скитальце, изгнанном со своей родины две тысячи лет назад и стремившемся при первой возможности туда вернуться, была немалая практическая логика — невзирая на то что он целиком базировался на исторических выдумках. Ветхий Завет не является патриотическим текстом ровно в той же степени, в какой «Илиада» и «Одиссея» не являются теологическими и монотеистическими произведениями. У ханаанских крестьян не было политической родины, ибо таких родин на древнем Ближнем Востоке вообще не существовало. Местное население, адаптировавшее веру в единого бога, никогда не изгонялось со своих мест; оно лишь меняло «оттенки» веры. Отнюдь не избранный народ рассеялся по всему свету, а новая динамичная религия, завоевавшая себе множество сторонников в различных странах. Массы прозелитов и их потомков страстно, всей душой тянулись к святому месту, откуда, по их мнению, должно было прийти избавление; им никогда не проходило в голову туда перебраться. В самом деле — они туда и не перебирались! Сионизм ни в каком смысле не был продолжением или развитием иудаизма — он был его прагматичным отрицанием, поэтому иудаизм и отверг его полностью и без оговорок. Тем не менее (вопреки всему, сказанному выше) за сионистским мифом стояла определенная историческая логика, немало способствовавшая его частичному осуществлению.

Вспышка национализма, имевшая, среди прочего, изрядный юдофобский заряд, захлестнувшая Центральную и Восточную Европу во второй половине XIX века, заразила своими этноцентрическими идеями и небольшую часть преследуемых евреев. Этот крошечный (и весьма эксклюзивный) авангард ощутил грозную опасность, нависающую над евреями, и в ответ начал строить новую еврейскую идентичность — идентичность современной нации. В то же самое время он «позаимствовал» у религии ее священный центр и вылепил из него фиктивный образ древнего территориального «места», где образовался и откуда якобы вышел еврейский племенной «этнос». Националистическая территориализация системы религиозных связей стала одним из величайших достижений сионизма, хотя, разумеется, не была по-настоящему оригинальной. Трудно точно оценить вклад христианства, прежде всего пуританства, в становление новой патриотической парадигмы, однако нет сомнения в том, что оно было деятельным, хотя и закулисным, участником исторического слияния концепции «сынов Израиля» как нации с колониальным поселенческим проектом.

В политических условиях конца XIX — начала XX века выдвижение плана заселения «пустынных» территорий было — все еще было — во многих аспектах вполне рациональным. Расцвет империалистической эпохи делал возможным реализацию такого проекта, поскольку избранная для колонизации территория была заселена безгласными и анонимными «туземцами», не обладавшими еще национальной идентичностью. Несомненно, что если бы концепция заселения Палестины и сионистское движение возникли несколько раньше, скажем, когда эту идею выдвинул лорд Шефтсбери, процесс колонизации оказался бы гораздо менее сложным: вытеснение «туземцев», как это происходило в других колониальных районах, шло бы гораздо «проще», с меньшими сомнениями и недоразумениями. Однако верующие евреи, прежде всего из Центральной и Восточной Европы, в середине XIX века еще абсолютно не хотели эмигрировать в свою святую страну, прежде всего чтобы не осквернить ее. Евреи западных стран, с другой стороны, были уже чересчур секулярны, чтобы попасться в национальную псевдорелигиозную ловушку, которая привела бы их в страну, совершенно не привлекательную с экономической и культурной точки зрения. Кроме того, чудовищный антисемитизм Центральной и Восточной Европы находился в то время на зачаточной стадии своего развития, так что огромное население, говорившее на идиш, спохватилось слишком поздно для того, чтобы вовремя выбраться из стран, которым вот-вот предстояло их окончательно исторгнуть.

Если бы не закрытие перед евреями границ западных государств, сионистское построение фиктивного этноса и направление части потомков иудейских верующих в Палестину едва ли получили бы серьезные шансы осуществиться на практике. Однако закрытие других опций вынудило в конце концов небольшую часть потерявших родину евреев перебраться в страну, представлявшуюся им на первых порах не слишком многообещающей. Здесь им пришлось «подвинуть» местное население, лишь начинавшее, да и то нерешительно, проявлять первые национальные признаки. Колониальный конфликт был, разумеется, совершенно неотвратимым; все, кто надеялся его избежать, питали несбыточные иллюзии. Несомненно, Вторая мировая война и гибель в ее ходе старого еврейского мира породили обстоятельства и, что не менее важно, атмосферу, позволившие навязать местным жителям появление в их стране государства эмигрантов. Можно сказать, что государство Израиль как убежище для преследуемых евреев было создано в самый последний момент, вернее сказать, в момент, когда колониальная эпоха приказывала долго жить.

Если бы не [вполне логичный] мобилизующий этноколониальный миф, борьба за обретение суверенитета, скорее всего, не увенчалась бы успехом. Однако на некотором этапе рациональная логика, способствовавшая созданию израильской нации, начисто испарилась, и мифотерриториальный монстр нахально поднялся как против своего создателя, так и против его [суверенного] создания. Ядовитое жало этого монстра существовало — втайне — с самого начала сионистской истории: последовательное внедрение концепции родины, воображаемая площадь которой намного превосходит размеры нынешнего ареала, побуждало людей стремиться к «большему», иными словами, к захвату огромных, практически неограниченных территорий. Кроме того, неготовность палестинских арабов признать легитимный характер вторжения эмигрантов на их земли и, разумеется, активное сопротивление процессу колонизации раз за разом давали поселенческой экспансии недурное моральное оправдание. А когда наконец весь ближневосточный мир согласился (после соответствующего решения Лиги арабских государств в 2002 году) официально признать Израиль и предложил ему вписаться в регион, последний отреагировал с абсолютным равнодушием, ибо прекрасно знал, что ценой этого «вписания» станет расставание с мифологической «Эрец Исраэль» и ее ветхозаветными древностями и необходимость довольствоваться «малым» Израилем.

На каждом витке ближневосточного межнационального конфликта, теперь уже самого продолжительного в современную эпоху, сионистское движение пыталось «откусить» дополнительный кусочек земли. Общеизвестно, что после того, как «кусочек» приобретает статус священного с национальной точки зрения, расстаться с ним невероятно тяжело. Война 1967 года[634] окончательно заперла Израиль в медовом капкане, вырваться из которого самостоятельно он не в состоянии. Отказ от части национальной территории, тем более, добровольный — вещь почти невозможная, несмотря на то что современная родина и ее границы — всегда лишь результат [относительно] недавнего культурного строительства. Даже если мы убедим самих себя и весь мир в том, что истинной сущностью сионизма было создание убежища для преследуемых евреев, а не завоевание воображаемой «земли праотцев», этнотерриториальный миф, направлявший сионистское предприятие и служивший ему мощным ментальным фундаментом, не сможет и не захочет отступить на третий план.

Несомненно, когда-нибудь он умрет — подобно всем другим известным из истории национальным мифам[635]. Однако всякий, кто не готов ограничиться абстрактным фатализмом, поневоле должен задать себе фатальный вопрос: не приведет ли смерть мифа к гибели всего израильского общества заодно с обществами наших территориальных соседей или же этот миф все-таки оставит их в живых?

Короче говоря, кто в нашем случае скорпион? Один только сионистский миф — или же все созданное им и вокруг него сионистское национально-культурное предприятие несет в себе [его] параноидальные, изоляционистские гены и, следовательно, является историческим субъектом, с необходимостью шагающим навстречу нашей общей гибели?

* * *

Печальная судьба лягушки — не вопрос одного лишь будущего. Увы. Она давно уже — нескончаемые и мучительные прошлое и настоящее. Эти прошлое и настоящее однозначно задавали тон в данном сочинении. Они же буквально навязали ему послесловие, которое сейчас будет предложено читателю.