1. Родина — естественное жизненное пространство?

1. Родина — естественное жизненное пространство?

В 1966 году популярный этолог[91] Роберт Одри (Ardrey) произвел социобиологическую сенсацию, удостоившуюся, что довольно удивительно, внимания широкой читающей публики. В своей книге «Территориальный императив. Персональное исследование животных корней собственности и нации»[92] он оспорил наши обычные представления о территории, границах и жизненном пространстве. Ранее, как правило, представлялось, что защита своего дома, деревни или родины — естественная реализация осознанных рациональных интересов, продукт культурно-исторического развития. Одри попытался доказать иное: что концепция замкнутого пространства и представление о границах лежат гораздо глубже — в биологических и эволюционных процессах. В человеке от рождения заложена тяга к присвоению территории и защите ее любыми средствами. Эта тяга — наследственный инстинкт, предписывающий всем живым существам, как они должны действовать при определенных обстоятельствах.

После продолжительных наблюдений за различными животными Одри пришел к выводу, что, хотя не все биологические виды следует считать «территориальными», очень многие все же являются таковыми. Территориализм — врожденный инстинкт, свойственный многочисленным, не имеющим между собой ничего общего видам, возникающий в ходе естественного отбора при посредстве микроскопических мутаций. Тщательное эмпирическое исследование показывает, по мнению Эдри, что территориальные животные свирепо нападают на нарушителей границ своего жизненного пространства, в основном когда речь идет о представителях собственного вида. Сражения между самцами, проживающими на общей территории, ранее трактовавшиеся исследователями как борьба за самок, на самом деле являются частью жестокой битвы за контроль над «земельной собственностью». Что особенно удивительно, господство над территорией придает животным энергию, отсутствующую у «чужаков», намеревающихся на эту территорию вторгнуться. Среди большинства биологических видов имеет место нечто вроде «универсального признания территориальных прав», обусловливающего и направляющего системное «соотношение сил» между особями.

Одри задается резонным вопросом: для чего животным территория? Вот две важнейшие нужды, разумеется, среди прочих: 1) избранная территория обеспечивает материальные нужды животного, прежде всего поставляет ему пищу и воду; 2) эта территория предоставляет ему убежище от хищных врагов. Базисные «территориальные» нужды «усваиваются» в ходе долгого эволюционного развития и становятся частью генетического «территориального» кода. Это естественное наследие порождает развитую концепцию границ; оно же становится базисом, способствующим образованию коллективов — соответственно стай или стад. Необходимость защищать жизненное пространство порождает социализацию между животными, сосуществующими в коллективе, и эта сплоченная группа вступает в конфликты с другими группами животных, принадлежащих к тому же виду.

Если бы Одри ограничился одним лишь описанием поведения животных, его работа, быть может, стала бы предметом этологической дискуссии — не более того. Едва ли она привлекла бы общественное внимание, невзирая на бесспорные риторические таланты автора и его образный язык[93]. Однако теоретические амбиции и выводы Одри куда значительнее. Помимо сделанных им эмпирических заключений зоологического характера, он стремился распознать «правила игры», описывающие человеческое поведение в его многотысячелетней динамике. Описание характера пространственного измерения в жизни животных позволило ему — по крайней мере он сам так считал — вскрыть природу человеческих наций и конфликтов между ними в ходе всей истории. В итоге он пришел к следующему однозначному выводу:

«Когда мы выступаем на защиту своего владения или суверенитета своей страны, мы делаем это по причинам, нисколько не более сложным, не менее врожденным и не менее неискоренимым, чем те, которыми руководствуются не столь развитые животные. Собака лает на нас из-за хозяйского забора, побуждаемая ровно тем же мотивом, который заставил хозяина этот забор построить»[94].

Территориальные амбиции людей — отражение древнейшего биологического императива, определяющего человеческое поведение на самом базисном уровне. Одри заходит еще дальше: «Связь человека с землей, по которой он ступает, сильнее, чем его связь с женщиной, делящей с ним ложе». Обоснование этого яркого тезиса Одри свел к простому вопросу: «Сколько людей, с которыми мы пересеклись в ходе нашей жизни, отдали жизнь за родину? И сколько отдали жизнь за женщину?»[95]

Это высказывание Роберта Одри ясно характеризует поколение, к которому он принадлежал. Будучи американцем, родившимся в 1908 году, он познакомился в молодости с людьми, пострадавшими в ходе Первой мировой войны. Уже взрослым он постоянно сталкивался с людьми, принадлежавшими к поколению Второй мировой войны; позднее он успел испытать на себе травмы корейского и вьетнамского конфликтов. Его книга, написанная в начале долгой вьетнамской войны, в значительной мере впитала — и, соответственно, отразила — международный климат 1960-х годов. Процесс деколонизации, начавшийся после окончания Второй мировой войны, породил в течение двух десятилетий больше новых «национальных территорий», нежели существовало на земном шаре в течение всего предыдущего столетия. Разумеется, окончание Первой мировой войны также привело к образованию значительного числа новых наций, однако процесс «национального преумножения» достиг своего апогея с созданием многочисленных государств «третьего мира». К этому следует прибавить, что национально-освободительные войны — в Индокитае, в Алжире, в Кении и т. д. — создали новую политическую картину мира, в котором идет тотальная война всех против всех, причем единственной декларируемой целью этой войны является обретение национальной территории, ясно определенной и независимой. Распространение национализма за пределы западного мира раскрасило глобус — сразу после окончания боев — во множество новых цветов и вдобавок прицепило к нему почти две сотни колоритных национальных флагов.

В научном воображении социобиологов история чаще всего поставлена с ног на голову. В конечном счете, социобиолог, как и любой другой исследователь в области социальных наук, формирует свой научный словарь на концептуально-терминологической основе, возникшей как побочный продукт социальных и политических процессов, непосредственным свидетелем которых он является. Однако этот исследователь чаще всего не сознает, что в подавляющем большинстве случаев поздние исторические явления объясняют ранние, а не наоборот. «Одолжив» у социальной реальности большую часть гуманитарного словаря, этолог перерабатывает его на свой вкус и объясняет в заимствованных терминах исследуемую им картину животного мира. Если этот этолог еще и социобиолог, то на следующем этапе он возвращается назад и пытается объяснить явления, происходящие в человеческом обществе, на базе терминов и моделей из жизни животных, изначально введенных для анализа социальных и исторических процессов и развивавшихся на их фоне.

Так, например, и межнациональные территориальные войны 40-х годов, и кровавые конфликты за обретение национальной родины, вспыхивавшие в самых разных местах с конца 40-х по 60-е годы, стали у прыткого социобиолога эволюционными процессами, генетически заложенными едва ли не во всех живых существах.

Этот биологический детерминизм напоминает, невзирая на многочисленные несходства, знаменитый географический детерминизм, изобретенный немецкими учеными Фридрихом Ратцелем (Ratzel, 1844–1904) и, намного позднее, Карлом Хаусхофером (Haushofer, 1869–1946), а также некоторыми другими. Хотя Ратцель и не был тем, кто впервые ввел в научный обиход термин «геополитика», он справедливо считается одним из основателей этой теории, тем более что он — один из первых мыслителей, спаявших воедино, причем весьма хитроумным образом, элементы биологии и политической географии. Несмотря на отвращение, которое Ратцель питал к примитивным расовым теориям, он все же полагал, что неполноценные народы должны приобщиться к развитым нациям в цивилизационном плане; контакт с ними даст отсталым народам возможность обрести цивилизационную зрелость.

Бывший студент-зоолог, ставший ярым приверженцем дарвинизма, Ратцель был абсолютно убежден в том, что нация — органическое «тело», которому для развития необходимо постоянно изменять свои территориальные границы. Точно так же как любой живой организм растет, растягивая при этом свою кожу, так родина в ходе развития должна наращивать свою территорию (в противном случае она деградирует и даже перестает существовать). «Нация не остается в ходе жизни поколений неподвижной, живущей на одном и том же куске земли, — провозглашал Ратцель. — Она должна расширяться, чтобы усиливаться и расти»[96]. Хотя Ратцель и утверждал, что расширение нации обусловлено ее культурной активностью, а не применением насилия, именно он ввел в научный словарь термин Lebensraum — «жизненное пространство».

Карл Хаусхофер сделал еще один шаг к созданию целостной теории национального жизненного пространства. Не случайно его геополитика стала чрезвычайно популярной областью исследования в территориально ущемленной Германии в период между двумя мировыми войнами. Эта теоретическая дисциплина, имевшая приверженцев в Британии и в Соединенных Штатах, а еще раньше — в Скандинавии, пыталась объяснить соотношение международных сил постоянными закономерностями, базирующимися на природных процессах. Неутолимая жажда пространства постепенно заняла центральное место в теоретическом построении, пытавшемся найти общее объяснение напряженной нервозности, характеризовавшей отношения между национальными государствами в XX веке.

Геополитическая логика устанавливала, что любая нация, растущая и укрепляющаяся демографически, нуждается в жизненном пространстве, иными словами — в увеличении территории изначальной родины. Поскольку, к примеру, соотношение между численностью населения Германии и размером ее территории существенно выше, чем у граничащих с ней стран, у Германии есть право, естественное и историческое, расшириться за их счет. Это расширение должно осуществляться путем присоединения менее развитых в экономическом плане областей, в которых некогда проживали или до сих пор проживают «этнические» немцы[97].

Позднее присоединение Германии к гонке за овладение колониями, начавшейся для нее лишь в конце XIX века, стало дополнительным политическим элементом, способствовавшим расцвету популярных теорий «жизненного пространства». Германия, ощущавшая себя обделенной в ходе раздела империалистическими державами их огромной территориальной добычи и в еще большей степени — ущемленной в правах условиями мирного договора, навязанными ей после Первой мировой войны, была обязана, в рамках данной теории, территориально «укрепиться». Этого требовал естественный закон, испокон веку определявший соотношения между народами в истории. Негерманские географы на начальном этапе с большим энтузиазмом участвовали в разработке этого направления политической мысли.

Ясно, что, когда «закон природы» основывается исключительно на таких категориях, как происхождение и территория, соединение геополитики с этноцентризмом становится взрывчатым веществом, как мы знаем, взлетевшим на воздух буквально через несколько лет. Хаусхофер и другие теоретики не повлияли существенным образом на Гитлера и его режим, однако оказали последним существенные косвенные услуги. Они и их выкладки помогли фюреру стать «идеологически легитимным», отбелив прежде всего его ненасытную жажду завоеваний. Их теории были отправлены в долгий ящик, по крайней мере с «научной» точкц зрения, после военного разгрома нацистского режима[98].

Популярные рассуждения Одри также были забыты довольно быстро. Хотя социобиологические теории время от времени снова входили в моду, их практические выводы, касающиеся образования «национальных родин», с годами постепенно потускнели. Несмотря на несомненную привлекательность рассуждений Одри, этология отказалась — со временем — от жесткого детерминизма, предписываемого его теорией и более или менее сходными взглядами на территориальное поведение человека, развитыми некоторыми из его коллег[99].

Прежде всего, выяснилось, что именно развитые приматы, наиболее близкие человеку, например, шимпанзе, гориллы и даже некоторые виды бабуинов, вообще не являются «территориалистами». Поведение животных, как раз в том, что касается их отношений с ближайшим окружением, оказалось гораздо более сложным, нежели вырисовывалось из теории Одри. Даже у птиц, самого «территориального» класса живых существ, обнаружены поведенческие схемы, зависящие от меняющихся окружающих условий гораздо больше, чем от врожденных позывов. Эксперименты, изучавшие зависимость поведения животных от изменений условий их обитания, показали, что агрессивное поведение по отношению к «физическому соседу» нередко приобретает новые формы, когда в условиях обитания происходят существенные геобиологические перемены[100].

Антрополог, обладающий достаточными историческими познаниями, вдобавок не вправе игнорировать то обстоятельство, что «гомо сапиенс», начавший свой путь, насколько нам сегодня известно, на африканском континенте, сумел преуспеть и добиться демографического процветания именно потому, что не цеплялся за знакомую и освоенную территорию, а кочевал и продолжал завоевывать мир своими легкими на подъем, проворными ногами. Земной шар заселялся все новыми кочевыми племенами собирателей и охотников, продолжавшими беспрестанно идти вперед в поисках пищи, отыскивающими себе все новые «жизненные пространства» или более щедрые берега для рыбной ловли. Лишь после того, как природа обеспечила основные потребности человека, он начал останавливаться в каких-то определенных местах и превращать их в более или менее постоянную среду обитания.

Несомненно, человека прикрепила к определенному и постоянному участку земли, причем в довольно поздние времена, не его биологическая «территориальная» склонность, а аграрная революция — постепенный переход к сельскохозяйственной обработке земли. Переход от кочевого существования к оседлому, случившийся поначалу — на сколько-то постоянной основе — на осадочных «островках», то есть на землях, плодородные слои которых наносились реками и ручьями (они были естественным образом удобрены и давали высокие урожаи даже во времена, когда человек не обладал необходимыми для продолжительной аграрной деятельности знаниями и навыками), породил образ жизни, ставший со временем привычным и распространенным. Именно обработка земли явилась базисом, на котором начали развиваться территориальные цивилизации, разросшиеся со временем в огромные империи.

Вместе с тем в этих древнейших государствах, появившихся, к примеру, в Месопотамии, в Египте или в Китае, не возникло коллективное территориальное самосознание, общее для всех подданных, обрабатывавших местные земли. Границы этих громадных империй не были восприняты (и усвоены) коллективным сознанием как линии, ограничивающие пространство обитания крестьян или рабов. Естественно предположить, что земледельцы, главные производители продовольствия во всех аграрных цивилизациях, придавали земле очень большое значение; весьма возможно, что их связь с ней была не только материальной, но и ментальной, однако маловероятно, что они у них сформировали какое-либо отношение к обширной территории государства как такового.

Важно помнить, что в традиционных древних обществах, как кочевых, так и оседлых, землю воспринимали как богиню-мать, порождающую все живое[101]. Освящение куска земли, на котором жило племя или стояла деревня, было распространенным обычаем среди самых различных человеческих коллективов на всех континентах, однако оно не имело ничего общего с современным патриотизмом. Земля почти всегда воспринималась как собственность богов, а не как человеческое владение. В древности люди чаще всего считали себя наемными работниками, обрабатывающими землю, или временными издольщиками на ней, но не ее хозяевами. Боги при посредстве тех или иных религиозных посредников передавали землю в пользование своей пастве и могли по своему желанию в случае нарушения культовой дисциплины взять ее обратно; единственный бог (с появлением монотеизма) поступал точно так же.