2. Историческое право и владение территорией

2. Историческое право и владение территорией

Выводы Герцля, касающиеся положения евреев Центральной и Восточной Европы, были куда точнее и глубже выводов всех его противников; именно в этом кроется причина долгосрочного успеха его концепции. Традиционалисты, реформисты, автономисты, социалисты и либералы не сумели вовремя осознать хрупкий и агрессивный характер местного национализма, а следовательно, не опознали страшную угрозу жизни евреев на этих территориях. Оглядываясь назад, мы осознаем, что авантюристический выбор, сделанный миллионами нищих, бездомных людей, массово покидавших старую, становящуюся опасной Восточную Европу и перебиравшихся на американский континент, был куда более практичным, нежели «осторожный» выбор тех, кто предпочел остаться на давно насиженных местах. Преждевременно говорить о том, являлись ли действия тех, кто категорически предпочел Америку Палестине, более здравыми, чем действия сионистов. В любом случае, эмиграция на Запад спасла миллионы. К сожалению, этого нельзя сказать о сионистском проекте[469].

Впрочем, если «диагноз» Герцля и был точным, предложенная им терапия включала весьма проблематичные рецепты: они чрезвычайно напоминали бурлившую в европейских головах идеологическую взрывчатку, на которой основывалась новейшая враждебность к евреям[470]. Мифы, в которые была обернута сионистская идея, — как касающиеся определения «границ» воображаемой еврейской нации, так и относящиеся к территории, которая будет ей принадлежать, — должны были «этнически» изолировать евреев от других народов, передав им попутно землю, на которой жили и кормились другие люди.

Сам Герцль, был, вероятно, не столь уж склонен к этноцентризму и, говоря по справедливости, являлся меньшим «сионистом» нежели другие лидеры молодого движения. В отличие от большинства из них, он не считал всерьез, что евреи представляют собой особый народ-расу[471]; в отличие от большинства членов движения, он не придавал слишком большого значения Палестине как территориальной цели. Главным тезисом его концептуальной программы было немедленное создание коллективного национального убежища для преследуемых беспомощных евреев. В своем произведении «Еврейское государство» он писал: «Что мы выберем — Палестину или Аргентину? Союз выберет ту страну, которую сможет выбрать, и на которую согласится большинство нашего народа»[472]. В самом деле, в ходе «дискуссии об Уганде» на Шестом сионистском конгрессе Герцль буквально вынудил своих товарищей принять британское предложение о колонизации земель в Восточной Африке.

Впрочем, будучи разумным политиком, он понимал, что абсолютно невозможно прорваться на восточноевропейскую еврейскую улицу без того, чтобы прочно спаять традицию с политической фантазией. Чтобы создать устойчивый и правдоподобный миф, необходимо залить в его фундамент кубометры «древних» образов. При этом позволительно, даже необходимо перерисовать их заново, в «правильном» духе; тем не менее в качестве стартовой опоры «древности» незаменимы. Процессы такого рода сопровождали «конструирование» национальной памяти большинства людских коллективов в современную эпоху.

В самом деле, по какому праву можно создать еврейское национальное государство на территории, подавляющее большинство населения которого является нееврейским? В ходе дискуссии сионистов с традиционалистами ни та, ни другая сторона почти не поднимала вопрос о живущих в Палестине арабах. Несомненно, кое-кто сознавал наличие этой проблемы, однако это были люди далекие как от национализма, так и от Торы. Например, Илья Адольфович Рубанович[473], член «Народной воли», еврей по происхождению, позднее — один из лидеров русских социалистов-революционеров, задавал этот трудный вопрос еще в 1886 (!) году:

«Предположим, что „наши“ финансовые короли построят турецкому султану еще несколько великолепных дворцов и выкупят у него „историческую родину“. Но что в таком случае делать с арабами? Что же — евреи согласятся жить чужаками среди арабов или решат превратить арабов в чужаков в своей среде?.. Арабы имеют точно такое же историческое право, и горе им [евреям], если, приняв покровительство международных разбойников и воспользовавшись конспирациями и интригами коррумпированной дипломатии, они вынудят мирных арабов подняться на защиту своих прав…»[474]

Для того чтобы выдвинуть аргументы такого рода, необходимо быть революционером, направляемым универсальной моралью, то есть не сионистом и не религиозным евреем. Между тем мы обсуждаем момент, являвшийся самым пиком эпохи мирового колониализма. Небелые жители планеты все еще не считались равными европейцам, тем более — обладающими теми же гражданскими и национальными правами. Несомненно, большинство сионистов прекрасно знали, что Палестина населена многочисленными «туземцами», они даже изредка упоминали их в своих сочинениях, однако это не означало, что страна является «занятой», негодной для свободной колонизации. Базисное сионистское мировоззрение соответствовало общему идейному климату конца XIX — начала XX столетия: с точки зрения белого человека, мир вне Европы был, по существу, не заселенным людьми пространством, точь-в-точь как двумястами годами раньше, до массированного вторжения белых людей, Америка являлась совершенно пустынным континентом.

Разумеется, нашлись и несколько нестандартных сионистов. Ахад а-Ам (Ашер Хирш Гинцберг), лидер «духовного сионизма», был одним из них. Уже в 1891 году, после поездки в Палестину, он писал (с волнением — и с немалыми колебаниями):

«Мы, живущие за границей, привыкли верить, что Эрец Исраэль почти не заселена, что она — незасеянная пустыня, так что всякий, кто хочет приобрести в ней землю, может приехать и купить сколько ему угодно. Но в действительно дело обстоит иначе… Мы, живущие за границей, привыкли верить, что все арабы — дикари пустыни, похожие на ослов, которые не видят и не понимают происходящего вокруг них. Это огромная ошибка. Араб, как и все потомки Шема[475], обладает острым разумом и чрезвычайно хитер… Если когда-нибудь жизнь нашего народа в Эрец Исраэль разовьется настолько, что потеснит в большей или меньшей степени местный народ, он не уступит свое место так уж легко… Поэтому мы должны быть чрезвычайно осторожными в своем поведении с чужим народом, среди которого намерены заново поселиться, и строить отношения с ним с любовью и уважением, нет нужды добавлять — по закону и справедливости. А что делают наши братья в Эрец Исраэль? Ровно обратное! Мы были рабами в странах диаспоры, и вот неожиданно мы обретаем безграничную свободу… Как всегда происходит с „рабом, попавшим в цари“, они обращаются с арабами враждебно и жестоко, несправедливо посягают на их земли…»[476]

Базисный характер исторической колонизации к концу XIX столетия уже определился, так что совестливый мыслитель, выступавший за создание в Эрец Исраэль духовного, а не политического центра, имел основания ужаснуться — и перепугаться. Ахад а-Ам не был второстепенной фигурой в сионистском лагере. Это был чрезвычайно популярный писатель, чьи острые и блестящие статьи читало множество евреев, постоянно умножавших число его поклонников. Тем не менее формирующийся национальный лагерь не счел нужным сколько-то серьезно обсудить протест «вопиющего в пустыне» публициста. Такое отсутствие реакции было в высшей степени логичным, хотя Ахад а-Ам этого и не понимал: на рубеже столетий дискуссия на эту тему неизбежно затормозила бы развитие движения и лишила бы морального основания значительную часть его требований.

Как можно понять из приведенного отрывка, первые поселенцы большей частью игнорировали «туземцев». Они не были приучены видеть в них равных себе. Исключением являлся Ицхак Эпштейн (Epstein), филолог, перебравшийся в Палестину в 1895 году и работавший преподавателем иврита. В 1907 году он опубликовал статью в газете «А-Шилоах», совсем не случайно — сионистском печатном органе, основанном Ахад а-Амом и выходившем в Берлине. Эта статья называлась «Скрытый вопрос» и открывалась следующим утверждением:

«Среди трудных вопросов, касающихся возрождения нашего народа на его земле, есть один, который стоит всех остальных, вместе взятых: вопрос о нашем отношении к арабам. Этот вопрос, от правильного ответа на который зависит исполнение наших национальных надежд, не забыт — сионизм от него совершенно отвернулся, и в своей настоящей форме он практически отсутствует в литературе нашего движения»[477].

Эпштейна смущала и практика приобретения земли у богатых эфенди, в результате которого с нее систематически сгонялись простые крестьяне (феллахи); он находил ее аморальной и одновременно порождающей враждебность и будущие раздоры.

Статья Эпштейна, как и призыв Ахад а-Ама, осталась «голосом в пустыне». Концепция единоличного владения и исторического права на страну полностью доминировала в сионистском сознании, так что движению и в голову не приходило хоть в какой-то степени считаться с «непрошеными гостями» еврейской «Обетованной земли». Следует, впрочем, выразить недоумение: каким образом движение, секулярное в своей основе, невзирая на окутывавшую его легкую религиозную завесу, сумело превратить религиозные тексты, написанные в глубокой древности, в философскую основу (и главную опору) своих территориальных претензий?

Чрезвычайно поучительно, что как раз религиозное меньшинство, принимавшее участие в первых Сионистских конгрессах (с 1902 года называвшееся «Мизрахи»), в отличие от секулярного большинства проявляло определенную осторожность в отношении библейской страны. Оно трактовало новую национальную идею «возвращения в Сион» как земное, человеческое мероприятие, приближающее религиозное избавление; в отличие от сионистов, не веривших в небесные силы, члены «Мизрахи», основательно владевшие иудейским наследием, знали, что, хотя бог и обещал страну «сынам Израиля», он отнюдь не вручил им заодно с этим обещанием купчую о владении. Эта территория, именно ввиду своей святости, давалась древним евреям лишь на определенных условиях. Она никогда не была и не будет полной человеческой собственностью — даже если речь идет об избранном народе.

Первые религиозные сионисты видели в еврейском государстве решение реальных проблем еврейского населения, а не реализацию божественных прав. Поэтому в ходе шумной полемики об «угандийском плане» религиозные сионисты, в отличие от сугубо секулярных «палесгиноцентристов», не соглашавшихся ни при каких обстоятельствах отказаться от Святой земли, поддержали предложение Герцля и проголосовали за принятие предложения о «временном государстве-убежище». Лишь заметно позднее представители «Мизрахи» начали — и то нерешительно и изрядно самим себе противореча — выступать за реализацию «религиозного права на Эрец Исраэль». Многие предпочитают сегодня игнорировать тот факт, что в период между Первым сионистским конгрессом 1897 года и военным «чудом» 1967 года (в течение критических 70 лет!) большинство религиозных сионистов — за несколькими важными исключениями, наиболее ярким из которых был раввин Авраам Ицхак а-Коэн Кук[478], — занимали умеренные, наименее «собственнические» позиции по вопросу о земле и правах на нее[479].

В современном мире практически невозможно оправдать политическую практику, не подыскав ей универсальное моральное обоснование. Практика, разумеется, осуществляется при помощи грубой силы, однако без ценностной легитимации она остается временной и условной. Сионистское движение осознало это, еще когда делало свои первые нерешительные шаги; почти с самого начала оно обратилось к принципу исторического права, рассчитывая при его посредстве осуществить свои национальные цели. От Моше Лейба Лилиенблюма (Lilienblum) в 1882 году и вплоть до Декларации независимости государства Израиль (1948 год) еврейский национализм постоянно апеллировал к цельной системе ценностных и юридических самооправданий; общим знаменателем этой системы были «историческое право» и «право первенства» — попросту, «мы тут уже были — и теперь вернулись».

В то время как Французская революция породила концепцию «естественного права» народов на национальную территорию, Франко-прусская война создала этой концепции альтернативу — «историческое право». Между 1793 и 1871 годами во всей Европе укрепилась идея родины, нередко адресовавшаяся и к упомянутой альтернативе. Немецкие историки объясняли аннексию Германией Эльзаса и Лотарингии тем, что в далеком прошлом эти районы принадлежали германскому рейху. Французы, со своей стороны, поднимали на щит «право на самоопределение», позволявшее населению этих провинций самим решить, какому государству они принадлежат.

Со времени дискуссии о судьбе этих территорий правые националисты, а иногда и либералы предпочитали ссылаться на «исторические права», а левые либералы и социалисты апеллировали, как правило, к праву на самоопределение, распространявшемуся на все население, проживающее на проблематичной территории. С момента зарождения итальянского фашизма, добивавшегося аннексии хорватского Адриатического побережья на том основании, что оно некогда принадлежало Венецианской республике (а еще раньше — Римской империи), вплоть до сегодняшнего дня, когда современная Сербия требует — в память о знаменитом сражении 1389 года (против турок) и в силу того, что до самого конца XIX века в Косово проживало христианское большинство, говорившее на сербских диалектах, — распространения своего суверенитета на эту провинцию, принцип «исторического права» служил недурным горючим для самых отвратительных территориальных конфликтов в современной истории[480].

Еще до появления Герцля на исторической арене Моше-Лейб Лилиенблюм, один из руководителей «Хов’вей Цион», рекомендовал евреям «покинуть почти целиком Европу, поднимающуюся против них, и поселиться в соседней с ней «стране праотцев», на которую у нас есть историческое право, не исчезнувшее и не утерянное вместе с нашей независимостью. Точно так же никуда не делись права балканских народов на свои земли с потерей их независимости»[481]. Лилиенблюм вырос в традиционном доме и стал с годами нерелигиозным интеллектуалом. Религиозный образ Святой земли растаял в его воображении, превратившись в чисто политическую конструкцию. Будучи одним из первых евреев, прочитавших Ветхий Завет как секулярную книгу, лишенную теологического содержания, он добавлял без малейшего колебания: «Нам не нужны ни стены Иерусалима, ни Иерусалимский храм, ни сам Иерусалим»[482]. Таким образом, «историческое право» Лилиенблюма относилось исключительно к национальной территории и не было связано ни с какими религиозными реалиями Святого города.

Поскольку до первых сионистов на некотором этапе все-таки дошел слух о том, что в Палестине живут арабы, Менахем Усышкин, один из ведущих сионистских лидеров, решил дополнить рассуждения Лилиенблюма следующей глубокой формулой: «Эти арабы, живя в мире и братстве с евреями, тем самым признают историческое право сынов Израиля на страну»[483]. Беспредельное риторическое лицемерие Усышкина немедленно вызвало сокрушительную реакцию. Миха Йосеф Бердичевский, один их первых ивритоязычных писателей, человек исключительной порядочности, включился в начавшийся «конкурс самооправданий» посредством следующего простого и логичного замечания:

«Большинство наших праотцев не были уроженцами страны — они ее завоевали, так что право, доставшееся нам таким способом, приобрели затем новые завоеватели, отнявшие ее у нас… Эти арабы отнюдь не признают наши права, они отрицают их — лежащая перед нами Эрец Исраэль не девственная земля, она населена обрабатывающим ее народом, имеющим на нее права…»[484]

Бердичевский, как и многие представители его поколения, свято верил, что Ветхий Завет является надежным историческим сочинением. Единственное: он читал его, не прибегая к сионистской апологетике, безусловно оправдывавшей логику завоевания — однако лишь в том случае, когда завоевателями являются «сыны Израиля».

Примерно с этого времени секулярный Ветхий Завет стал фундаментальным сочинением, на котором базируются вечные «моральные еврейские» права. К этому «фундаменту» необходимо было присоединить несколько дополнительных, не подлежащих обсуждению «исторических фактов», прежде всего — насильственное изгнание евреев римлянами в 70 году н. э. (или чуть позже) и, разумеется, святую убежденность в том, что в «расовом» или «этническом» плане большинство современных евреев происходит от евреев древности. Лишь принятие этих трех условий позволяло четко сформулировать концепцию еврейского «исторического права» и обеспечить ее дееспособность на вечные времена. Подрыв любого из них наносил серьезный ущерб их совместной действенности как мощного мобилизующего мифа.

Поэтому, как уже отмечалось в предыдущих главах, Ветхий Завет стал первой и важнейшей исторической книгой, изучавшейся всеми школьниками в сионистских общинах Палестины; он остается таковым и в системе просвещения современного Израиля. Рассказ об изгнании еврейского народа после разрушения Иерусалимского храма превратился в аксиому, не подлежащую разбору или исследованию; дозволено лишь упоминать его в политических выступлениях и в ходе государственных публичных мероприятий. Существование принявших иудаизм государств, в рамках которых образовались важнейшие еврейские общины, — от Хадьяба в Месопотамии до Хазарской империи на юге России — было табуировано и фактически запрещено к упоминанию. В таких идеологических условиях стала возможной постоянная эксплуатация концепции «исторического права» как устойчивой этической базы сионистского сознания.

Сам Герцль был слишком ярым колониалистом, чтобы всерьез задумываться о «правах» и не спать по ночам из-за неприятных исторических вопросов. Он являлся достойным сыном империалистического века, поэтому «приобретение» родины вне пределов Европы, с тем чтобы — в перспективе — превратить ее в территориальный придаток культурного буржуазного мира, не требовало, с его точки зрения, особенных оправданий. Тем не менее, будучи разумным политиком, он, как и другие, в конечном счете предпочел, по прагматическим соображениям, уверовать в национальные нарративы, сплетавшиеся и успешно распространявшиеся у него под боком.

Так или иначе, с началом словесных протестов различных представителей арабского мира против ущерба, нанесенного ему декларацией Бальфура, еврейскому национализму пришлось все чаще прибегать к моральному супероружию — концепции «исторического права» — в различных его разновидностях. Многовековую религиозную связь со Святой землей он с большим искусством трансформировал в право на владение национальной территорией. Так в 1919 году, на «мирной» конференции в Париже[485], куда для обсуждения судьбы территорий, принадлежавших Оттоманской империи, были приглашены, среди прочих, представители Всемирной сионистской организации, последние предложили соответствующему комитету адаптировать такое предложение:

«Высокие договаривающиеся стороны признают историческое право еврейского народа на владение Палестиной и право евреев воссоздать в Палестине свой национальный дом… Эта страна является историческим домом для евреев; здесь они добились своих величайших свершений… Они были изгнаны из Палестины грубой силой и на протяжении веков никогда не прекращали лелеять свою тоску по ней и надежду на возвращение»[486].

Текст мандата на управление Палестиной, утвержденный Лигой наций в 1922 году, еще не подтверждал «права» евреев на Палестину, однако уже признавал их «историческую связь» с этой территорией[487]. С этого момента «историческое право», сплетенное с «международным юридическим правом», стало центральным риторическим элементом сионистской пропаганды. Постоянно усиливающееся давление на евреев Европы и недостаток стран, готовых предоставить им убежище, убеждали все больше людей, как евреев, так и неевреев, в концептуальной истинности нового «права», пока оно не превратилось в «естественное право», в принципе не подлежащее обсуждению. То обстоятельство, что в течение 1300 лет население страны было в огромном большинстве мусульманским, затушевывалось простым тезисом, утверждающим, что это население не было национальным по своим этническим признакам и никогда не требовало для себя особого самоопределения. С другой стороны, утверждали сионисты, еврейская нация существовала во все времена, причем во всех своих поколениях она стремилась вернуться в свою страну и осуществить свои права. К сожалению, эта цель всегда оставалась недостижимой ввиду тех или иных политических обстоятельств.

Нашлись, разумеется, сионисты, в основном на левом фланге движения, которых смущали аргументы, базировавшиеся на «историческом праве», отрицавшие, по существу, права живых и отдававшие приоритет правам мертвых, к тому же весьма древних мертвых. Некоторые члены организации «Брит шалом»[488], небольшой пацифистской группы, существовавшей короткое время (в 20-х годах) на периферии сионистского движения, даже отдельные сионисты-социалисты разных оттенков (в основном из движения «А-Шомер а-цаир»[489]) время от времени выступали с возражениями, правда, не очень решительными. Они прекрасно знали, что, согласно либеральному и социалистическому наследию XIX века, земля всегда принадлежит тем, кто ее обрабатывает. Поэтому были предприняты попытки соединить два этих права (историческое и производственное); более того, иногда право «туземцев» оставаться и жить на своей земле приравнивалось к «историческому праву» новых поселенцев. Однако, когда сопротивление местных жителей поселенческой политике усилилось, когда к тому же на британские власти стало оказываться все более значительное давление, с тем чтобы остановить еврейскую иммиграцию, стали появляться все новые и новые статьи, книги и юридические сочинения, пытавшиеся всеми возможными способами обосновать исторический миф о странствующем народе-расе, насильственно изгнанном из своей страны и при первой же возможности пытающемся вернуться в нее.

Мощное арабское восстание началось в апреле 1936 года. Лидеры сионистской общины предпочли трактовать его не как аутентичное протонациональное движение, направленное против чужеземного — британского — владычества и проникновения в страну многочисленных чужаков, а как результат антисемитского подстрекательства, организованного враждебными арабскими руководителями. Перед лицом массового пробуждения арабского населения и растущих опасений Британии озабоченное Еврейское агентство немедленно подготовило длинный отчет о характере «Исторической связи еврейского народа с Палестиной»[490]. Это сочинение было представлено «Королевской комиссии по Палестине», известной также как «Комиссия Пиля» (Peel) — по имени лорда Уильяма Пиля[491], ее возглавлявшего. Текст отчета Еврейского агентства, тщательно составленный и потребовавший немалого труда, стал уникальным документом, суммирующим сионистскую концепцию «исторического права» 30-х годов.

Для того чтобы понять, почему Палестина принадлежит народу Израиля, следует, естественно, вернуться в далекое прошлое — в книгу Бытия. Общеизвестно и общепринято, что эта страна была обещана Аврааму самим господом богом. Иосиф, сын Яакова, был первым «представителем расы», изгнанным из страны[492], Моисей — первым сионистом, намеревавшимся в нее вернуться. Первое массовое изгнание перенесло народ в Вавилонию, однако крепость национальной души вскоре вернула его на свою землю. Эта же душевная крепость сделала возможным восстание Маккавеев, положившее начало великому Иудейскому царству. В римскую эпоху в стране проживало четыре миллиона человек, однако два национальных восстания привели к изгнанию большей части евреев с любимой родины и их рассеянию среди народов. Тем не менее не все евреи были изгнаны. Многие из них продолжали цепляться за свою землю, так что Палестина оставалась территориальным центром еврейского народа в течение всего его длительного существования. Арабское завоевание привело к новому массовому изгнанию; чужеземные мусульманские властители жестоко подавляли палестинских евреев. Тем не менее они продолжали изо всех сил держаться за землю родины. «Скорбящие по Сиону» возвратились в Иерусалим и остались в нем. Стена Плача всегда оставалась для евреев самым священным местом в мире; все мессианские движения были сионистскими по сути, даже если они так и не назывались.

Особо существенное место в еврейской истории отводилось в отчете сочувствующим британцам. Дизраэли становился в этой работе пламенным сионистом, как, впрочем, и лорд Палмерстон и другие сторонники «народа Израиля» в Британии. О лорде Шефтсбери в отчете написано больше, чем об Аврааме и Моисее, вместе взятых; разумеется, его тайное «благородное» стремление превратить иудеев в новых христиан упомянуто не было[493]. Лишь Герцлю и зарождению созданного им движения отводилось в отчете больше страниц, нежели христианскому сионизму. Вся еврейская история шла по нарастающей к своему апогею: зарождению сионистской концепции, сионистского движения и сионистского поселенческого предприятия. В историческом обзоре не было ни единого слова о правах на эту страну или связях с этой страной подавляющего большинства живущего в ней на данный момент населения.

Этот важный концептуальный документ не был подписан, так что мы, формально говоря, не знаем, кто его составил. Довольно очевидно, однако, что за ним стояли «новые историки» из Иерусалимского университета во главе с Бенционом Динуром, патриархом сионистского подхода к исследованию прошлого. Утверждение о центральном характере «Эрец Исраэль» в еврейской истории, констатация того, что подлинное, массовое изгнание имело место не в результате антиримских восстаний I–II веков до н. э., а именно после арабского завоевания, так что в принципе еврейское присутствие в стране сохранялось во все времена, — все это, в числе прочего, выдает авторство упомянутого именитого политического историка.

Характер «исторического права» был вылеплен не юристами, а прежде всего сионистскими историками, исследователями Ветхого Завета и географами[494]. С 1930-х годов большинство сионистских исследователей прошлого усердно трудились над созданием и укрепление образа «Эрец Исраэль» как центра еврейского существования. В эту эпоху началась непрерывная и высокоэффективная лепка коллективной памяти нового типа: из вязкого теста, в которое было [предварительно] превращено еврейское прошлое, систематически изготавливалось нечто гораздо более территориальное. Поскольку еврейские историографы — от Исаака Маркуса Йоста (Jost), первого исследователя еврейского прошлого в Новое время, до Шимона (Семена) Дубнова, крупнейшего еврейского историка на тот момент — не были ни палестиноцентристами, ни сионистами, иерусалимским исследователям прошлого пришлось приложить огромные усилия, чтобы стереть его [прошлого] опасный, лишенный национальных черт характер. В то же время иерусалимским интеллектуалам необходимо было построить и обосновать нарратив, указывающий, что во все времена существовал единый еврейский народ, происходивший из Страны Израиля, начисто уничтожив при этом обширный набор многовековых еврейских традиций, категорически отказывавшихся считать возвращение в Сион земной, секулярной целью существования мирового еврейства.

На первом этапе, надеясь таким образом укоренить концепцию еврейского права на Палестину, крупнейшие сионистские руководители (Исраэль Белкинд, Давид Бен-Гурион, Ицхак Бен-Цви и другие) пытались доказать, что местные арабы — также потомки древних евреев. К сожалению, арабское восстание 1929 года быстро сделало идею «этно-расового объединения двух частей народа» нерелевантной. Поэтому Бенцион Динур и его коллеги взялись убедить читающую на иврите публику в том, что с момента разрушения Храма по сей день постоянное, абсолютно аутентичное еврейское присутствие в Стране Израиля никогда не прерывалось. Согласно их теориям, в стране всегда существовали сильные общины, которые время от времени укреплялись волнами эмиграции. Разумеется, было непросто доказать или даже убедительно продемонстрировать этот сомнительный тезис; тем не менее, располагая временем и достаточной энергией, страстно желая уверовать в свою правоту, при постоянной материальной и иной поддержке сионистского истеблишмента строители «нового прошлого» довольно быстро добились полного педагогического успеха.

Сочинение, более всего выражающее слепое стремление представить постоянное еврейское присутствие на «родине» как базис, на котором основано право евреев на Палестину, — это толстая антология, названная «Книга ишува» («Книга поселения» или, лучше, «Книга присутствия»), первый том которой вышел в 1939 году[495]. Редактором антологии был Шмуэль Клейн, первый крупный географ, работавший в Иерусалимском университете. В этот том вошли все существующие свидетельства, большие и малые, о присутствии евреев в Палестине между 70 и 1882 годами. Во введении Бенцион Динур признавал, что «именно страна, перемены в судьбах которой составляют единый исторический блок с судьбой рассеянного народа, не удостоилась до сих пор адекватного внимания со стороны еврейских историографов»[496]. С этого момента начинается разработка новой истории — как народа, так и страны; следует признать, что за прошедшие десятилетия ее характер не очень изменился.

Динур был не только талантливым автором, но и чрезвычайно разносторонним[497] агентом памяти. Он отредактировал десятки книг, опубликовал многочисленные сборники документов, а затем (в 1951 году) стал членом кнессета и министром просвещения молодого государства. Идейным завещанием Динура может служить его интервью, вышедшее под заглавием «Наше право на страну». Его подзаголовок существенен для понимания теоретических взглядов Динура и его эмпирических выводов: «Арабам в Эрец Исраэль — все права. Но на Эрец Исраэль — никаких прав»[498]. Исторический нарратив Динура всегда был ясным и прозрачным, он возвращался к нему при всякой возможности: арабы захватили Эрец Исраэль в 634 году н. э. и с тех пор — по сей день — остаются чужеземными оккупантами. В отличие от них, евреи всегда «цеплялись» за свою родину, и даже если их время от времени «загоняли в угол», они никогда ее не покидали. В рамках собственной исторической и юридической логики, представляющейся сегодня удивительной, этот левый сионист, основатель израильской историографии, утверждал:

«Завоевание не порождает историческую презумпцию [владения]. Презумпция завоевателя о [владении] землей, которую он захватил, имеет силу, лишь если хозяин этой земли отсутствовал долгое время и не протестовал против „кражи“. Однако если хозяин земли оставался на ней… загнанный в угол в течение сотен лет, — завоевание не ослабляет его права; напротив, оно их усиливает»[499].

Общеизвестно, что создатели мифа обыкновенно оказываются среди первых уверовавших в него. Историки, работавшие рядом с Динуром, как ни странно, все до единого — выходцы из Европы, а не «загнанные в угол» уроженцы Палестины, не высказали ни малейших возражений. Ицхак Беэр, Гершом Шолем, Исраэль Гальперин, Йеошуа Прауер, Нахум Слушч и другие, каждый в своей области и в меру своих способностей, пытались доказать, что еврейская история во все времена была не религиозно-теологической, а национально-телеологической. Иными словами, это не многолетняя история религиозных общин, приверженных некоему специфическому культу, а история нации, постоянно старавшейся решить свою главную задачу — вернуться в Эрец Исраэль. Ицхак Беэр, наиболее выдающийся, наряду с Динуром, историк из этой когорты, еще в начале своего профессионального пути превосходно сформулировал сущность сионистского нарратива, дав патриотический комментарий известной концепции Махараля[500] из Праги:

«Каждому народу бог уготовил наследственный кусок земли, наследие Израиля — Эрец Исраэль, это его естественное место; все, что выкорчевано с естественного места, утрачивает естественную хватку до тех пор, пока не возвращается на свое место»[501].

Разумеется, это не означает, что все без исключения исследования этих историков, осуществленные на протяжении всей их карьеры, не имели и не имеют никакой ценности. Тем не менее следует признать, что аппарат и терминология, лежащие в основе проведенных ими исследований «Страны Израиля», в течение долгого времени бросают тень на их методологию и эмпирические достижения и ставят под серьезное сомнение их историографические выводы.

С учетом десятилетнего впечатляющего идеологического похода, целью которого было внедрение в массовое сознание концепции «еврейского права», неудивительно, что составители Декларации независимости в 1948 году полагали естественным, даже само собой разумеющимся объяснять (или оправдывать) создание государства Израиль наличием действенного двойного права: «естественного и исторического»[502]. Впрочем, и после создания государства и его упрочения историки, археологи, философы, исследователи Библии и географы продолжали работать над укреплением концепции «исторического права» и ее производных, надеясь превратить эту теорию в неоспоримую научную конструкцию, способную отразить любую критическую попытку ее опровергнуть.

Интеллектуалы и политические деятели, принадлежащие к правому флангу сионистского движения, начиная с Зеэва Жаботинского и кончая его нынешними наследниками, управляющими Израилем в начале XXI столетия, рассматривали концепцию «права» как самоочевидную и не тратили время на ее разбор.

Тем не менее следует еще раз подчеркнуть, что и они, оправдывая (или объясняя) завоевание Палестины, не довольствовались одной лишь «философией силы». Во все времена представители ревизионистского[503] движения искренне верили, что в истории ничего существенного не происходит, вернее сказать, что история — это лишь временные рамки, внутри которых мало что (и уж точно ничто существенное не) меняется. Они трактовали «право» как вечное, непреходящее явление, весомость которого в прошлом, настоящем и будущем — постоянная величина. Следовательно, территориальные права сохраняются в неизменной форме в течение любых промежутков времени, так что лишь гибель планеты может их похоронить. Именно поэтому Менахем Бегин, премьер-министр Израиля в конце 70-х годов, мог просуммировать ревизионистское учение следующим простым, лишенным каких бы то ни было комплексов образом: «Мы вернулись в Эрец Исраэль не по праву силы, а силой права. Слава богу, у нас есть сила для того, чтобы отстоять это право»[504].

Не все придерживались столь однозначной позиции. Для некоторых более изощренных левых сионистских интеллектуалов концепция «исторического права» в течение долгих лет оставалась несколько проблематичной, не совсем очевидной. Они считали необходимым время от времени[505] возвращаться к ней, интерпретировать и объяснять ее заново, всякий раз используя новую запутанную риторику, надеясь таким образом убедить самих себя в ее справедливости, что нередко оказывалось непростым делом. Например, для Шмуэля Этгингера, крупного историка из Иерусалимского университета, такого права, в общем, не существовало, однако налицо была «связь»[506], то есть тот факт, что евреи за две тысячи лет не забыли свою страну, считали рассеяние неестественным и всегда хотели вернуться в землю, из которой вышли; эта «связь» делала возрождение еврейского государства законным и оправдывала его. Хотя Эттингер был хорошо знаком с историей иудейской религии, он без малейшего колебания приходил к следующему «научному» выводу: «Ив [еврейском] религиозном творчестве, и в национальном мышлении Эрец Исраэль оставалась важнейшим центром, сердцем еврейской нации»[507].

Йеошуа Ариэли, не менее уважаемый историк, выдвинул, со своей стороны, презумпцию, что точно так же как «права» порождают «связи», «связи» имеют тенденцию перерождаться в «права». Он добавлял: «Отсюда следует, что историческая связь превратилась в право в силу общественного международного признания [Бальфур, мандат] легитимности сионистского требования решить еврейскую проблему…»[508] То обстоятельство, что «общественное международное признание» было, по существу, признанием британских и других западных колониалистов своего собственного порождения и никак не соотносилось с судьбами местного населения, не принималось в расчет, когда необходимо было любой ценой отыскать моральное оправдание самому процессу сионистской колонизации.

Шломо Авинери, профессор политических наук из Иерусалимского университета, также постоянно предпочитал подчеркивать «связь», а не «право»: «Вне всякого сомнения, у нас есть историческая связь со всей территорией исторической[509] Эрец Исраэль, и эта Эрец Исраэль… включает не только Иудею, Самарию и Газу, но и земли, не находящиеся в настоящее время под нашим контролем (разве наша связь с горой Нево или с Амманом[510] слабее нашей связи с Шхемом?), однако не всякое место, с которым у нас есть [историческая] связь, обязано оказаться под нашим политическим контролем»[511]. Мыслящий поселенец из Иудеи или Самарии, несомненно, ответил бы Авинери: «Не обязано — но очень хотелось бы».

Шауль Фридландер, еще один известный историк, пошел иным путем и обратился к более субъективным[512] аргументам. По его мнению, право евреев на Эрец Исраэль основано на юридическом принципе sui generis[513]. Фридландер писал:

«Поскольку еврейский народ определяет себя как народ исключительно через свою связь со страной… В ходе всей своей двухтысячелетней жизни в диаспоре евреи чувствовали себя перемещенными, рассеянными, изгнанными с земли предков, куда они страстно мечтали вернуться. Это явление уникально в истории. Я думаю, что столь сильные узы (strong bond), столь фундаментальные узы дают этому народу[514] право на землю. Только евреи придавали ей столь высокую ценность и считали ее незаменимой, даже если какое-то время — а это время измерялось столетиями — они жили в других местах»[515].

Мало того что апелляция к фактору времени в такого рода историографических или мифологических конструкция является весьма проблематичной; выдающийся исследователь Холокоста вдобавок не обратил внимания на то, что его аргументация идеально вписывается в идеологию поселенцев, колонизирующих Иудею и Самарию[516]. В самом деле, как раз тогда, когда была изложена его теория, поселенцы находились в начале своего [национального] предприятия по реализации «strong bond» с самым центром исторической «родины»; естественно спросить, почему определенное таким образом право распространяется на Тель-Авив, Яффо и Хайфу, приморские города, даже не входившие в историческую Иудею, а не на древнюю часть Иерусалима, Хеврон и Бейт-Лехем?

Хаим Ганз (Gans), известный специалист по юриспруденции из Тель-авивского университета, также долго колебался в том, что касается природы «исторического права». В конце концов, он выступил с декларацией, разумеется, гармонирующей с сионистским нарративом куда больше, чем с принципом «распределительной справедливости»[517]; по мнению Ганза, «историческое право» существует, однако оно применимо исключительно к «формативным»[518] территориям[519]. Если следовать этой логике, следует признать, что сионистскому движению сильно повезло: по счастью, его «формативная» территория оказалась не в сердце Англии и не в центре Франции, а в сугубо колониальном регионе, причем населяли ее только беспомощные арабы.

Согласно теориям перечисленных выше интеллектуалов, заметно расходящимся с постоянно укореняющимся в израильском обществе, особенно после 1967 года, консенсусом, евреи имеют-таки историческую связь со всей Эрец Исраэль, а также национальное «историческое право» на Эрец Исраэль — последнее, однако, не на всю Эрец Исраэль. Это различие представляется существенным, ибо отражает моральное неудобство, вызванное продолжительным господством над лишенным гражданских прав населением; увы, еще никому не удалось перевести его [различие & неудобство] на язык эффективной реальной политики. Проблема прежде всего в том, что большинство современных левых сионистских интеллектуалов так и не осознало, что, хотя религиозные связи и тяготения действительно далеко не непременно трансформируются в «права», с историческими связями, облаченными в патриотические одежды, дело обстоит совсем иначе. Эти последние всегда оказываются элементами «парадигмы владения» территорией родины, подкрепленными всей мощью национальной педагогики: иными словами, если речь идет об израильской политической культуре, все, что может быть названо «Эрец Исраэль», оказывается в конечном счете собственностью еврейского народа. Оставление части этой вымышленной страны эквивалентно добровольному отказу владельца личной собственности от части своего имущества. Ситуация возможная, но, вне всякого сомнения, редкая и проблематичная.

Сионистская колонизация Палестины, при всех постоянно сопровождавших ее морализаторских рассуждениях, никогда не сдерживалась этическими нюансами, способными ограничить захват земли или помешать ему. Единственными границами сионистской колонизации, впрочем, как и любого другого колониального процесса, были границы силы — ни в коем случае не виртуальные географические линии, родившиеся в результате добровольного отказа от завоеванного или в поисках пацифистского компромисса с местными жителями.

Таким образом, остается без ответа следующий вопрос: содержит ли сионистская философия концепцию добровольного «отказа» от обладания территорией; в случае положительного ответа на него резонно поинтересоваться, от каких территорий «отказалось» сионистское движение. Эта проблематика с необходимостью обязывает нас выяснить: каковы границы страны, которую сионистское воображение объявило заведомо и во все времена принадлежащей еврейскому народу? Какая именно территория была освящена национальной фантазией? И самое главное — имелись ли у нее вообще границы?