Насилие как традиция

Насилие как традиция

Всемогущего Мао Цзэдуна при жизни называли «красным императором». Все, что известно о его деспотизме, необузданности, своенравии, кровавых преступлениях и распутстве до последних дней жизни, ставит его в один ряд с тиранами Поднебесной. И все же дикое насилие, возведенное в принцип при правлении Мао Цзэдуна, выходит далеко за рамки отнюдь не либеральной национальной традиции Китая.

Дело не в том, что Китай часто испытывал жажду крови, а в том, что религиозный вектор мироощущения народа приводил к этому состоянию. Две великие китайские нравственные системы — конфуцианство и даосизм — различны в плане идейных предпосылок примат рационального и общественного у Конфуция и опора на индивида и его интуитивно-чувственное иррациональное начало у Лао-цзы, проповедника Дао. Эти две важнейшие национальные «закваски» в разной степени присутствуют в каждом китайце. В кризисные моменты истории вторая нейтрализует первую, и самые обездоленные и растерявшиеся бросаются на носителей конфуцианского начала — просвещенную интеллектуальную элиту («пирамиду грамотных»), то есть государство. Разгорались восстания и крестьянские войны, инспирированные апокалиптическими и мессианскими сектами: движение «Желтых повязок» 184 года, майтрейистов в 515 году, восстание манихейцев в 1120 году под предводительством Фан Ла, восстание «Белого лотоса» 1351 года, «Восьми триграмм» 1813 года и другие. Движущая сила этих восстаний одинакова, в ней сливаются даосизм и народный буддизм под знаменем Будды грядущего, Майтрейи, чье лучезарное и спасительное пришествие состоится ценой великого потрясения «старого мира», а верноподданные — государственная элита — должны способствовать исполнению этого пророчества и в ожидании свершения прославлять его. Прервутся старые связи, в том числе и семейные. Как свидетельствуют хроники династии Вэй 515 года, «и отец не узнавал больше сына, а брат брата».

Нравственно-этические принципы базируются в китайской традиции на уважении семейных уз; там, где они прерываются, поселяется вседозволенность. На место семьи приходит секта и полностью подчиняет себе человека. Тем, кто вне ее, уготованы мучения ада в загробной жизни и насильственная смерть на земле. Например, известны случаи (в 402 году), когда чиновников расчленяли на куски, заставляя жену и детей есть их мясо, а если те отказывались, расчленяли их самих. В 1120 году кровавая бойня унесла жизни миллионов человек. Попирались все нравственные принципы; в одном воззвании (в 1130 году) утверждалось, что «убивать — людей значит выполнять буддийский закон, дхарму»; убийство есть акт сострадания, и оно освобождает дух; воровство приближает всеобщее равенство, а суицид — это счастье на зависть всем. Чем ужаснее собственная смерть, тем возвышеннее воздаяние за мученичество. Как записано в источнике XIX века, «смерть от медленного расчленения человеческого тела на кусочки вознесет жертву на небо, и там она предстанет в пурпурных одеждах». И как не сравнивать далекие кровавые события с жестокостями, сопутствовавшими азиатским революционным движениям нашего века! Не стоило бы тратить время на описание этих чудовищных подробностей, но они помогают понять, почему восторжествовали новые режимы и почему сопровождавшее их насилие кажется нормальным, почти банальным явлением.

Государственные устои должны оставаться крепкими, а всеобщий порядок — незыблемым. Путешественники-европейцы, с опаской ехавшие в Китай в Средние века и в эпоху Просвещения, покидали страну, завороженные царившим в «древней империи» Великим Миром. Конфуцианство — государственная доктрина — в качестве официального учения преподавалось в школах и проникло в самую далекую крестьянскую хижину. Добродетель монарха считалась наивысшей нравственной ценностью. Моделью государственного устройства была семья. Провозглашенные в далекие времена вечные гуманистические принципы осуждали кровопролития, самой большой ценностью признавалась человеческая жизнь. Среди древних мыслителей, труды которых больше двадцати веков считаются каноническими, первым вспоминается китайский философ Мо-цзы (479–381 гг. до н. э.). Вот какими словами он осуждает агрессивные войны: «Если убийство одного считается преступлением, а многочисленные убийства во время нападения на другие государства восхваляются как благое дело, то где граница между добром и злом?». Философ и полководец Сунь-цзы (ок. 500 г. до н. э.) в своей знаменитой книге Искусство войны говорил: «Война подобна пожару: кто не захочет опустить меч, тот от меча и погибнет». Побеждать надо не числом, а уменьем, малой кровью, не затягивая войну: «Никогда еще не бывало, чтобы война продолжалась долго, и это было бы выгодно государству. Сто раз сразиться и сто раз победить — это не лучшее из умений (…). Рано пировать тому, кто победил противника: придет время и обратится против победителя сила проклятий побежденных». Главная заслуга военачальника — сберечь войско, но нельзя допускать и истребления противника: «Пленение вражеской армии есть большее достижение, чем ее уничтожение. Не поощряй убийство!». Это не только нравственное наставление, но и соображение целесообразности: кровопролитие и жестокость порождают у побежденного энергию ненависти и отчаяния, и, повернув ее против соперника, он может переломить события в свою пользу. Чтобы одолеть врага, «лучше сохранить государство противника в целости, чем стереть его с лица земли».

Вот типичное, опирающееся на конфуцианство умозаключение в духе великой китайской традиции: нравственно-этические принципы не формируются в сфере бессознательного, они зарождаются и живут в сфере деятельности, гармонично накладываясь на производительную общественную систему, которая, в свою очередь, стимулирует и охраняет нравственность. Другого рода «прагматизм» проповедовали легисты[96], современники Конфуция и Сунь-цзы, считавшие, что государство должно утверждать свою силу террором, навязывая его обществу. Легизм проявил свою глубинную несостоятельность, когда его теоретики были в фаворе при династии Цинь, и постепенно сошел на нет в начале династии Северный Сун (9бО—1127 годы). Тогда немилость и ссылка в отдаленный район, не исключавшие помилования и возврата домой, были самым обычным наказанием для провинившегося мандарина. В 654 году при династии Тан была введена система, также карающая за умышленный проступок, но смягчающая наказание раскаявшемуся преступнику. Была отменена круговая семейная ответственность за участие в восстании; усложнилась и стала более тщательной процедура вынесения смертного приговора, упразднены самые суровые наказания и впервые введена система апелляционного суда.

Произвол государства в отношении населения был ограничен. Китайские историки всегда с ужасом упоминают о погребении заживо четырехсот шестидесяти ученых и чиновников по приказу основателя Циньской династии Цинь Ши-хуанди (годы правления — 221–210 до н. э.). Этот бездушный и циничный монарх, взятый за образец Мао Цзэдуном, однажды приказал собрать и сжечь тома китайской классической литературы, он приговорил к смерти или к ссылке почти двадцать тысяч мелких землевладельцев, безжалостно бросил десятки, а может быть, сотни тысяч жизней на строительство первой Великой Китайской стены. При династии Хань (206 до н. э. — 220 г. н. э.) конфуцианство снова вошло в силу, и империя долго не знала ни тирании, ни кровопролитий. Порядок стал твердым, законы строгими. Если бы не многочисленные мятежи и вторжения соседей, жизнь населения можно было назвать более спокойной и надежной, чем в других государствах, включая и большинство стран европейского Средневековья и Нового времени.

В XII веке даже при миролюбивой династии Сун смертный приговор мог быть вынесен почти по тремстам обвинительным статьям. Но каждый приговор обязательно рассматривался императором и скреплялся его личной печатью. В войнах гибли сотни тысяч людей, но цифры общей смертности были на порядок выше из-за эпидемий, голода, наводнений (сопровождавшихся прорывами дамб во время катастрофических разливов Янцзы и Хуанхэ), дорожных происшествий во время военных действий. Тайпинское восстание[97] и его подавление унесли с 1850 по 1864 год, по разным подсчетам, от двадцати до ста миллионов жертв, с 1850 по 1873 год численность населения Китая упала с 410 до 350 миллионов человек. Однако лишь самая малая часть этих жертв приходится на целенаправленные массовые убийства (около миллиона человек, убитых во время Тайпинского восстания); этот период — один из самых напряженных и беспокойных моментов истории, отмеченный многочисленными восстаниями, неоднократными вторжениями войск западных империалистических стран и растущим отчаянием обедневшего населения. К несчастью, в такой обстановке росли два, три или четыре поколения предков революционеров-коммунистов, воспитанных в атмосфере насилия и падения нравов.

Несмотря на это, даже в первой половине XX века еще ничто не предвещало повсеместного разгула изощренного маоизма. Если революция 1911 года не была богата драматическими событиями, то в последующие пятнадцать лет частичной стабилизации при режиме Гоминьдана[98] наблюдались случаи массовых кровопролитий. Так было в Нанкине, колыбели революции, где с июля 1913 по июль 1914 года военный диктатор Юань Шикай казнил несколько тысяч непокорных; в июне 1925 года полиция Кантона расстреляла пятьдесят два участника рабочей демонстрации; в мае 1926 года в Пекине в ходе мирной антияпонской манифестации погибли сорок семь студентов. И, наконец, в апреле-мае 1927 года в Шанхае, а позднее и в других крупных городах Восточного Китая, тысячи коммунистов были расстреляны войсками Чан Кайши, главы нового режима, привлекшего на свою сторону люмпен-пролетариев и бродяг. А. Мальро в работе Условия человеческого существования описывает исключительно жестокие расправы, например, сожжение неугодных в топке паровозов. И если первые эпизоды гражданской войны, где столкнулись коммунисты и гоминьдановцы, не сопровождались крупномасштабной резней, как было во время «Великого похода» 1934–1935 годов, то действия японских войск между 1937 и 1945 годами на обширной оккупированной территории Китая были неописуемо жестокими.

Еще более смертоносными были голодные 1900, 1920–1921 и 1928–1930 годы. Основной удар пришелся на подверженные частым засухам Северный и Северо-Западный Китай: вторая засуха унесла полмиллиона, а третья — от двух до трех миллионов человек. На несчастья, принесенные второй засухой, наложилась дезорганизация транспорта, вызванная гражданской войной. Вряд ли можно усмотреть в этих событиях некий «голодный заговор» и говорить об умышленной жестокости, хотя трагедия в провинции Хэнань в 1942–1943 годах, когда голод унес два или три миллиона жизней, то есть в среднем одного жителя из двадцати, и были случаи людоедства, наводит на подозрения. Несмотря на то, что последствия неурожаев были губительными, правительство, располагавшееся в Чунцине[99], не пошло на снижение налогов и за долги описывало имущество крестьян. Приближение линии фронта не улучшило положения, напротив, лишенных привычных доходов крестьян отправляли на принудительные работы, такие, как рытье пятисоткилометровых противотанковых рвов, оказавшихся к тому же бесполезными. Эти действия правительства стали прообразом провалов «большого скачка», хотя некоторые неудачи в Хэнани можно было объяснить продолжавшейся войной. Во всяком случае, озлобленность крестьян становилась огромной.

В целом, наиболее чудовищные и многочисленные преступления того периода совершались во множестве глухих китайских деревень, они не привлекали внимания и почти не оставляли следов, ибо совершались в процессе борьбы одних бедняков (или полубедняков) с другими. Помимо «случайных» убийц существовало несметное число настоящих бандитов, порой объединявшихся в страшные банды, которые грабили, занимались шантажом, вымогательством, захватом заложников и которые готовы были убить любого, кто оказывал им сопротивление или отказывался платить. Случалось, бандиты попадали в руки крестьян, и те вершили самосуд при всем народе… Самым большим бедствием были солдаты — куда более страшным, чем бандиты, с которыми они должны были бороться. Известно прошение, направленное деревенскими жителями властям провинции Фуцзянь в 1932 году. Они просили отозвать присланных к ним стражей порядка, потому что, писали крестьяне, «нам хватает разборок и с бандитами». В 1931 году в той же провинции восставшие крестьяне, не желая мириться с постоянными грабежами и насилием, вырезали почти весь присланный им «в помощь» отряд из 2500 солдат. В 1926 году на западе провинции Хунань крестьяне, действуя под прикрытием подпольной организации «Красные пики», избавились от полусотни тысяч «солдат-бандитов», а в 1944 году в том же самом районе, при наступлении японцев, крестьяне, припомнив все, что они претерпели от своих «защитников» в прошлом, начали охоту за отставшими от своих войсковых частей солдатами, ловили их и зачастую живьем закапывали в землю: тогда погибли около пятидесяти тысяч человек. Солдаты, однако, были такие же бедняки, как и их палачи, несчастные и запуганные жертвы рекрутского набора. По воспоминаниям американского генерала Уидемейера, они обрушивались на крестьян, умножая жертвы голода и наводнений.

Некоторые выступления крестьян были направлены против налоговых поборов. В Китае налогами облагались земельные наделы, посевы опийного мака, самогоноварение, свежезабитые свиньи, возводимые строения. Самые страшные удары крестьяне наносили своим же братьям — крестьянам. Бессмысленные побоища между деревнями, кланами и тайными обществами опустошали крестьянские селения и умножали неистребимую ненависть, подогреваемую обычаем кровной мести. Так, в сентябре 1928 года группа «Короткие мечи» одного из уездов провинции Цзянсу уничтожила двести «Длинных мечей» и сожгла шесть деревень. С конца XIX века в восточных уездах провинции Гуандун деревни были поделены на сферы влияния двух смертельно враждовавших групп, носивших названия «Черные флаги» и «Красные флаги». В уезде Пунин той же провинции члены клана Линь преследовали и убивали всех жителей, имевших несчастье носить фамилию Хо, не щадя ни больных проказой, которых они сжигали на кострах, ни проживавших там многочисленных христиан. Эта борьба не имела политической или социальной окраски, местные царьки укрепляли таким образом свой авторитет. Врагом часто был инородец — иммигрант или житель с другого берега реки.