Самый страшный голод в истории (1959–1961)

Самый страшный голод в истории (1959–1961)

На Западе уже давно прижился миф о том, что, конечно, китайская модель демократии далека от совершенства, но все-таки «Мао удалось дать каждому китайцу, по крайней мере, чашку риса». Увы, нет ничего более ложного: мы еще увидим, что, с одной стороны, весьма скромные продовольственные нормы на душу населения за время его правления существенно не выросли, несмотря на невиданные в истории, неимоверные усилия, прилагавшиеся в Китае для того, чтобы поднять крестьянство. С другой стороны, гораздо важнее то, что Мао и созданная им государственная система непосредственно виновны в национальном бедствии, которое останется в историческом прошлом Китая как самый страшный, унесший несметное число жертв, голод.

Допустим, что Мао не ставил целью истребить своих соотечественников. Но зато можно утверждать, что его совсем не интересовали миллионы тех, кто умер голодной смертью; в эти черные годы он был больше озабочен тем, как бы получше скрыть произошедшую катастрофу, чтобы никто не догадался, что народные беды лежат на его совести. Среди охватившего страну хаоса трудно было разобраться, что породило неудачи: нереальные планы или срыв грандиозных замыслов. Обнаруживаются экономическая некомпетентность, неосведомленность о сложившейся в стране ситуации, самодовольный отрыв от народа и волюнтаристский утопизм всего партийного руководства, и в первую очередь председателя КПК. Кооперирование сельского хозяйства в 1955–1956 годах вначале было положительно воспринято большинством крестьян. Кооперативы объединяли крестьян в пределах одной деревни, и право выйти из кооператива не было пустым обещанием: например, в 1956–1957 годах 70 тысяч хозяйств воспользовались этим правом в Гуандуне, и многие кооперативы были распущены. Наглядный успех кампании и хороший урожай 1957 года побудили Мао в августе 1958 года сформулировать и навязать колеблющимся задачи «большого скачка» (выдвинуты на обсуждение в декабре 1957 года и окончательно утверждены в мае 1958 года), а средством достижения его целей должны были стать «народные коммуны».

По замыслу Мао, одновременно и за очень короткий срок предстояло (тут же появился лозунг момента — «три года труда и лишений и тысяча лет благоденствия») перевернуть весь жизненный уклад крестьян, обязав их вступать в гигантские объединения из десятков тысяч крестьянских дворов: обобществлялись орудия труда и собственность, в том числе — продукты питания; за этим планировался грандиозный рост сельскохозяйственного производства на базе строительства гигантских оросительных сооружений и внедрения новых агрономических методов и в конце концов — полное стирание грани между сельским и индустриальным трудом; этому должно было решительно способствовать повсеместное строительство кустарных мастерских и малых плавильных печей (идея, достойная Хрущева с его «агрогородом»). Главная задача состояла в том, чтобы добиться «самообеспечения» каждой общины и одновременно с этим — развития промышленности, то есть местных производственных предприятий, ускоренными темпами. Предполагалось, что излишки продукции «народные коммуны» будут сдавать государству, которое направит часть полученного дохода на развитие крупной индустрии, что обеспечит ее дальнейший рост. В такой идиллии — до коммунизма оставалось рукой подать — вот-вот произойдут накопление капитала и быстрый подъем уровня жизни. Дело было за малым — претворить в жизнь спущенные сверху планы…

В течение нескольких месяцев все шло как по маслу. Под трепещущими на ветру флагами работа кипела днем и ночью, производилось «больше, быстрее, лучше и экономнее», местные власти рапортовали о рекорде за рекордом. Планка поднималась все выше и выше. Преследуемая цель — 375 миллионов тонн зерна в 1958 году, в два раза больше собранных годом раньше 195 миллионов тонн (довольно высокий показатель). В декабре было объявлено, что задача выполнена. Однако правда и то, что сотрудники Центрального комитета по статистике, несомненно «правые уклонисты», выражали после посещения полей свое недоверие… Никто не сомневался, что Великобритания, которую Китай планировал перегнать через пятнадцать лет, при таких темпах останется позади уже через два года, потому что — так говорит председатель Мао — «ситуация отличная». И снова растут производственные задания, нормы выработки, заполняются закрома, и есть решение сократить пахотные земли для обустройства на них производственных мастерских. Образцовая провинция Хэнань посылает двести тысяч своих работников на помощь в другие провинции, где результаты скромнее. «Социалистическое соревнование» движется дальше ликвидированы частные наделы, закрыты сельские рынки, отменяется право увольняться из трудового коллектива и проводится повсеместный сбор металлической кухонной утвари для переплавки в сталь, нередко снимаются с петель деревянные двери для поддержания огня в пресловутых малых плавильных печах[104]. В качестве компенсации все принадлежащие коммуне запасы продовольствия разрешено пустить на общественные трапезы. «Поесть мяса… Самое революционное желание», — вспоминает один из участников трапез в Шаньси. Ведь не за горами новый невиданный урожай… «Воля масс — решающая сила» — такими заголовками пестрели газеты в Хэнани в дни местной конференции по проблемам орошения земель в октябре 1957 года.

Но вскоре местные руководители партии, которые иногда спускаются с небес на землю (чего не скажешь о самом Мао), убедились, что, сами того не подозревая, попались в собственную ловушку, западню притворного оптимизма, выдуманных успехов. Они поняли, что ослеплены мнимым всемогуществом своих высоких начальников, получивших посты за заслуги во время «Великого похода», взявшихся командовать экономикой и рабочей силой, как армией на марше. Стало ясно, что чиновнику проще подтасовать показатели трудовых достижений и заставить подчиненных сделать то же самое для получения намеченных результатов, чем признаться, что священные задания не выполнены. Ведь, по Мао, «сползание влево» (волюнтаризм, догматизм и насилие считались левизной) было всегда не так опасно, как правая «серость». В 1958–1959 годах чем грубее была ложь, тем быстрее продвигался вверх ее автор. Бег ускоряется, страсти накалены, потенциальные скептики сидят в тюрьме или роют оросительные каналы.

Причины разыгрывающейся драмы — чисто технические. Некоторые агрономические методы были навеяны опытом советского академика Лысенко и — при волюнтаристском отрицании генетики — стали в Китае, как и в стране Большого брата, непреложной догмой. Навязанные крестьянам, они приводили к удручающим результатам, но Мао уверял, что «чем гуще посеять зерна, тем легче им взойти в хорошей компании; когда они растут вместе, то чувствуют себя лучше». Вот что значит творчески применить к природе понятие классовой солидарности! Тем временем загущенность посевов в пять-десять раз выше нормы убивала молодые всходы, слишком глубокая вспашка сушила почву и выступала соль, а пшеница оказалась не слишком «хорошей компанией» кукурузе. Принудительная замена традиционного ячменя пшеницей на холодных высокогорьях Тибета стала катастрофой для местных жителей. Причиной других ошибок стало не копирование советских методов, а собственная инициатива. Уничтожение вредителей зерна — воробьев — привело к потерям урожая из-за засилья насекомых-паразитов; огромная сеть ирригационных сооружений — примитивных и размещенных по принципу «где густо, а где пусто» — оказалась непродуктивной, а то и вредной, и поэтому в одних районах поля были залиты водой из-за разрыва ненадежно состыкованных гидротехнических сооружений, а в других — почва подвергалась быстрой эрозии от избыточной сухости; кроме того, строительство унесло множество человеческих жизней. На полях провинции Хэнань погибали десять из шестидесяти тысяч рабочих.

Деятельное стремление потрясти мир будущими урожаями зерновых (как и выплавкой стали — чем больше, тем лучше) губило на корню вспомогательные сельскохозяйственные производства, в том числе животноводство, как правило, незаменимое для сохранения продовольственного баланса; в Фуцзяни ради расширения посевов риса были уничтожены ценнейшие чайные плантации.

И, наконец, экономические ошибки. Распределение финансирования в экономике было чудовищно разорительным. Отчисления в фонд накопления капитала были неоправданно большими (43,496 бюджета в 1959 году), но расходовались они в основном на обычно безуспешную ирригацию сельскохозяйственных земель и на массированное развитие промышленности в крупных городах. Появился знаменитый лозунг Мао — «Китай идет на двух ногах!». Вся «кровь» сельскохозяйственной «ноги» должна перекачиваться в промышленную «ногу». Столь нелепое распределение ассигнований влекло за собой диспропорцию рабочей силы, занятой в разных сферах экономики: в 1958 году на государственные предприятия был направлен 21 миллион рабочих, прирост рабочего класса составил 85 % за один год! В результате за период 1957–1960 годов рабочий класс стал составлять не 15 %, а 20 % населения Китая, и государству приходилось его кормит. Сходные процессы шли на селе, где крестьяне должны были заниматься всем на свете: сооружать малые плавильни, вся продукция которых была некондиционной и годилась только на свалку, разрушать старые деревенские постройки и строить новые дома и т. д., — кроме работы на полях. Еще не были обмолочены «сногсшибательные» урожаи 1958 года, а государство уже решило снизить на 13 % площади, отводимые под зерновые. Результатом такого соединения «экономического бреда и политического вранья» стала уборочная кампания 1960 года — тогда у голодных крестьян не было сил убрать урожай. Провинция Хэнань, первой объявившая о полном — на 100 % — завершении ирригационных работ и строительства дамб, стала впоследствии одним из наиболее пострадавших от голода регионов; по оценкам из разных источников, здесь погибли от двух до восьми миллионов человек. Отчисления зерна государству в это время достигают самых высоких цифр: 48 миллионов тонн (17 % зернового запаса) в 1957 году, 67 миллионов (28 %) в 1959 году и 51 миллион в 1960 году. Обманщики оказались в ловушке, но больше всего, к несчастью, пострадали те, кем они командовали. Было объявлено, что в Фыньяне, «образцовом» районе провинции Аньхой, собрано в 1959 году 199 тысяч тонн зерна, больше, чем годом раньше (178 тысяч!). На самом же деле было собрано 54 тысячи тонн по сравнению с 89 тысячами в 1958 году, но государство потребовало свою долю, — 29 тысяч тонн «фантомного» урожая! Следовательно, в следующем году всех ожидала пустая рисовая похлебка да очередной сюрреалистический лозунг на злобу дня, напечатанный в газете «Жэнъминъ жибао» в конце 1959 года: «Жить в воздержании в год изобилия». Китайская пресса пустилась превозносить животворную силу послеобеденного сна, а китайские светила медицины — восхвалять уникальную физиологическую организацию китайского индивида, способного автономно продуцировать даже излишнее количество жиров и протеинов.

Казалось, время ослабить петлю и приступить к исправлению положения настало уже в декабре 1958 года. Однако начавшиеся трения в отношениях с СССР и, особенно, выступление авторитетного маршала Пэн Дэхуая на июльском пленуме КПК 1959 года против проводимой самим Мао стратегической линии вынудили Великого Кормчего по соображениям чисто политической тактики отказаться признать стоящие перед страной трудности и, следовательно, хотя бы малейшую ошибку со своей стороны. На смену слишком проницательному министру обороны Китая пришел другой маршал, Линь Бяо, который вел себя как услужливый приспешник «Кормчего». Отправленного в отставку Пэн Дэхуая в 1967 году вначале исключили из партии, а потом арестовали и приговорили к пожизненному заключению. Он умер в тюрьме в 1974 году: Мао был злопамятен. Пытаясь направить свою власть в новое русло, Мао Цзэдун бросил в августе 1959 года новый клич к углублению «большого скачка»: теперь нужно было распространить опыт «народных коммун» и на города (что в конечном итоге провалилось). Самый большой голод в Китае был еще впереди, но Мао выживет. Потому что — как будет утверждать потом Линь Бяо — «историю делают гении…».

Голод охватил всю страну. Каждая спортплощадка в Пекине была вскопана под огород. Два миллиона кур закудахтали на балконах столицы. Несмотря на огромные земельные площади и разнообразие сельскохозяйственных культур, не спаслась ни одна провинция. Этого достаточно, чтобы опровергнуть ссылки властей на «самые ужасные в этом веке природные катастрофы». Если смотреть правде в глаза, то 1954 и 1980 годы были более неблагоприятными с точки зрения погодных условий. В 1960 году только восемь из ста двадцати китайских метеостанций зарегистрировали сильную засуху, а одна треть всех станций — сухую погоду. Урожай 1960 года— 143 миллиона тонн зерна — был на 26 % ниже урожая 1957 года (чуть больше, чем в 1958 году). Он упал до уровня 1950 года, а численность населения Китая возросла на сто миллионов человек. Города оказались в более благоприятном положении за счет близости центральных властей и введения твердых норм на продовольствие. В наиболее тяжелый момент — в 1961 году — горожане получали в среднем 181 кг зерна на душу населения, тогда как крестьянам отпускали по 153 кг. Нормы продовольствия на человека снизились в деревнях на 25 %, а в городах — на 8 %. Мао Цзэдун, верный традициям великих китайских правителей, но вопреки угодливо сотканной вокруг его имени легенде, проявил весьма скупое сочувствие к страданиям таких грубых и примитивных созданий, как крестьяне. Различные районы пострадали неодинаково: сказались неравные условия в разных провинциях и даже уездах. Самые уязвимые в голодные годы прошлого века провинции Северного и Северо-Восточного Китая и на этот раз пострадали больше других. Напротив, провинция Хэйлунцзян на самом севере Китая, почти не освоенная в хозяйственном отношении, была мало затронута голодом и стала пристанищем для голодных беженцев, население в ней выросло в эти годы с 14 до 20 миллионов человек. Как и в Европе голодных лет, сильно пострадала экономика районов Китая, специализировавшихся на выращивании промышленных культур (сахарного тростника, масличных культур, кормовой свеклы и, главное, хлопка), производство которых упало местами на две трети. В этих районах голодающему населению просто не на что было покупать продукты. Там цены свободного (черного) рынка на рис, например, выросли в пятнадцать-тридцать раз. Тяжелое положение усугублял партийно-маоистский догматизм. Политика того момента категорично навязывала «народным коммунам» диктат самообеспечения и накладывала запрет на перевозку продуктов питания через территориальные границы. Остро ощущалась нехватка угля. Голодные шахтеры бросали забои и уходили на поиски еды или работали на приусадебных огородах. Голод провоцировал всеобщую апатию и рост преступности.

Результатом голодных лет в такой индустриально развитой провинции, как Ляонин, стало падение собственного производства сельскохозяйственной продукции в 1960 году до половины объемов 1958 года и снижение ввоза продуктов питания: в 50-х годах сюда ввозилось ежегодно 1,66 миллиона тонн продовольствия, а в 1958 году все провинции Китая получили 1,5 миллиона тонн.

То, что голод имел политические причины, видно из того факта, что самая большая смертность приходилась на те провинции, где правили самые радикальные маоисты, хотя их провинции в прежние годы были главными экспортерами зерна. Это Сычуань, Хэнань, Аньхой. В Аньхое, центре Северного Китая, жертвы голода наиболее многочисленны. Здесь в 1960 году смертность достигла 6,8 % (по сравнению с 1,5 % в обычные годы), а рождаемость упала до 1,1 % (против прежних 3 %). В результате за один только год население уменьшилось на два миллиона человек, что составляет 6 % от всего населения провинции. Активисты Хэнани в унисон с Мао уверяли, что в трудностях виноваты утаивающие зерно крестьяне. Вот высказывание представителя городских властей Синьяна (города в провинции Хэнань), где проживало десять миллионов человек и где возникла первая в стране «народная коммуна»: «Еды хватит, и зерно есть. Беда, что 90 % населения не в ладах с идеологией». Именно на сельское население осенью 1959 года обрушивается атака сродни военной, и начальники, отставив на время тезис об «общих классовых шеренгах», извлекают на свет приемы времен партизанской войны с Японией. Не менее десяти миллионов крестьян отправлены в тюрьмы, а многие гибнут от голода. Дан приказ отобрать у владельцев и разбить вдребезги всю кухонную утварь (уцелевшую после переплавки в некондиционную сталь), чтобы тем было неповадно кормиться дома и расхищать кооперативные ресурсы. Нельзя разводить огонь, хотя на носу суровая зима! Шквал репрессий обрушивается на все население. Тысячи арестантов подвергаются систематическим пыткам, детей убивают, ошпаривая кипятком и запахивая в поля вместо удобрения, а в это же время по всей стране прокатывается кампания под лозунгом: «Учиться у Хэнани!». В провинции Аньхой, где принято решение «держать красное знамя, даже если 99 % из нас умрут», тем временем возрождаются обычаи прошлого: людей живьем закапывают в землю или пытают каленым железом. Запрещено хоронить покойников, власти боятся, как бы массовые похороны не переросли в общественные демонстрации протеста. Запрещено подбирать беспризорных детей: «Чем больше детей мы подберем, тем больше их нам подбросят». Отчаявшиеся крестьяне бегут в города, где их встречают пулеметным огнем. В уезде Фыньян погибли 800 человек, а 12,5 % его сельского населения, или 28 тысяч крестьян, были наказаны различными способами. Дело обернулось настоящей антикрестьянской войной. Как писал Жан-Люк Доменак, «слияние утопии с политикой всегда приводит к террору в обществе». В ряде деревень голод унес половину крестьян. В Хэнани было официально зарегистрировано 63 случая каннибализма, особенно в разгар «сезонных торгов», когда родители отдавали своих детей на съедение.

В середине XX века, в эпоху первых космических полетов, в стране с сетью железных дорог протяженностью в 30 тысяч километров, с радио и телефоном совершались жестокости, подобные тем, что случались в средневековых европейских монархиях, где борьба за выживание шла не на жизнь, а на смерть. Теперь же подобные зверства творились в стране с населением, равным населению всего мира в XVIII веке. Толпы истощенных людей утоляли голод отварами трав или древесной корой, а в городах — листьями тополей. Они бродили по дорогам в поисках съестного, нападали на продовольственные конвои. Иногда безысходное отчаяние толкало их на бунт, подобный разразившемуся в уездах Синьян и Ланькао в Хэнани. После расстрела двух-трех «зачинщиков» все оставалось по-прежнему: еды все равно не было, болезни и эпидемии умножали смертность, рождаемость падала, потому что голодным женщинам было не до детей. Заключенные трудовых лагерей (лаогаев) тоже сотнями умирали голодной смертью, их положение было столь же зыбким, как и свобода крестьян, иногда осаждавших лагерные ворота с просьбами о подаянии. Три четверти лагерной бригады, где с августа 1960 года работал Жан Паскуалини, через год умерли или были при смерти, а живые, чтобы продержаться, были вынуждены выискивать червей и непереваренные зерна кукурузы в конском и коровьем навозе. Люди стали подопытным материалом, на котором проводилось апробирование новых «питательных» эрзац-смесей, например, муки с 30 % целлюлозы для выпечки хлеба или болотного планктона с рисовой кашей. От первого продукта весь лагерь страдал непроходимостью кишечника и некоторые умирали в мучениях; от второго также болели, а самые слабые гибли. Наконец, специалисты выбрали оптимальный вариант — труху из молотых стержней кукурузных початков, и это «достижение» триумфально внедрялось по всей стране.

В масштабах Китая смертность подскочила с 1,1 % в 1957 году до 1,5 % в 1959 и 1961 годах, достигнув пика — 2,9 % —в 1960 году. Рождаемость упала с 3,3 % в 1957 году до 1,8 % в 1961 году. Без учета снижения рождаемости (около 33 миллионов) потери от возросшей от голода смертности исчисляются за период 1959–1961 годов от 20 миллионов человек (это обнародованные в 1988 году данные, которые можно считать официальной статистикой) до 43 миллионов 116. По всем показателям, особенно по абсолютным цифрам, это не только самый жестокий голод за всю историю Китая (на втором месте стоит голод 1877–1878 годов, унесший на севере страны от 9 до 13 миллионов жизней), но и самый тяжелый в мировой истории. Голод 1932–1933 годов в СССР, в сходных политико-экономических условиях, все-таки нанес государству меньший ущерб (он стоил жизни примерно 6 миллионам человек), чем голод в Китае периода «большого скачка», если судить по соотношению потерь к численности всего населения в Китае и в СССР. Смертность в деревнях была на 30 %—60 % выше, чем в городах в обычные годы, а в 1960 году она удвоилась (2,9 % против 1,4 %). Крестьянам удалось продержаться дольше по сравнению с горожанами, потому что они начали забивать скот, который считался неприкосновенным запасом. С 1957 по 1961 год было забито на мясо 48 % государственного свиного стада и 30 % всего тяглового скота. Что касается технических культур, особенно хлопка — базовой культуры сельского хозяйства Китая, то закрепленные за ними посевные площади уменьшились примерно на одну треть между 1959 и 1962 годами. Падение производства технических культур отразилось на соответствующих отраслях промышленности. С конца 1959 года правительство вынуждено было снова разрешить торговлю на крестьянских рынках, но из-за падения государственного сельскохозяйственного производства рыночные цены были столь высоки, что мало кто из голодного населения мог делать покупки на рынке. В 1961 году цены на свиное мясо на рынке были в четырнадцать раз выше, чем в государственных магазинах. Однако на зерно цены выросли еще больше, особенно на пастушеском Северо-Западе, где оно традиционно было в дефиците. В провинции Ганьсу люди умирали от недоедания даже в 1962 году, и нормы зерна на душу населения были там вдвое ниже, чем требовало даже полуголодное существование.

Воспоминание о «большом скачке», или как Вэй Цзиншэн порвал с маоизмом

«Приехав сюда, я часто слышал, как крестьяне ругали «большой скачок», называя его концом света, и радовались, что остались в живых. Я стал их расспрашивать во всех подробностях. Тогда я уже кое-что понимал, знал о трех годах природных бедствий, что никакие они не природные, а все дело было в заведомо неправильной политике. К примеру, крестьяне рассказывали, что в 1959–1960 годах — как раз во время коммунистического ветра — голодуха была такая, что у них не осталось сил собрать созревший рис, а урожай в тот год был отменный, и многие умирали с голоду, глядя, как зерна падают из метелок на землю, и их гонит ветер. В некоторых деревнях никто не мог дойти до посевов. Раз я пошел с родственником в другую деревню в нескольких ли от нашей. Нас пригласили туда в гости, ну, мы и пошли. Миновали безлюдную деревню, где не было ни одного крытого дома, а все крыши были сорваны и стояли одни глинобитные стены.

Я был уверен, что все покинули деревню во времена «большого скачка» и укрупнения деревень, поэтому удивился:

Разве нельзя снести стены и распахать землю под пашню?

Мой спутник сказал, что, дескать, эти дома ведь кому-то пока еще принадлежат, и можно ли сравнять их с землей без спросу?

Разглядывая хибарки, я не мог поверить, что в них кто-то живет.

Конечно, никто! Все умерли от голода при «коммунистическом ветре». Ни один не вернулся. Тогда земли отдали соседним бригадам. Только люди думали, может, кто вернется, и не стали трогать домишки и дворы. А теперь уж столько времени прошло, боюсь, никто не вернется.

А мы уже шли вдоль деревни. Сорняки грелись под теплым солнцем, а изумрудная трава пробилась через глинобитные стены, и все это так не вязалось с ухоженными полями риса вокруг, которые еще больше подчеркивали запустение. Глядя на сорняки, я вдруг вспомнил сцену, некогда разыгравшуюся перед моими глазами: родители обменивались детьми, чтобы не видеть, как тех отдадут на кухню. Я отчетливо видел страдальческие лица родителей, жевавших мясо детей, вместо которых они отдали своих. И малыши, гонявшие бабочек на лугу недалеко от заброшенной деревни, которую мы миновали, казались мне воплощением тех маленьких жертв. Мне тогда было жаль и детей, и, особенно, их родителей. Кто заставил их глотать — под рыдания и горькие причитания других родителей — то, что им не могло бы присниться раньше и в самом страшном сне? Я понял тогда, кто был тот палач, подобного которому тысячи лет до этого не рождала земля. То был Мао Цзэдун. Он и его банда, их политика и государственная преступная система заставляли обезумевших от голода родителей отдавать плоть от плоти своей, чтобы утолить голод плотью от плоти других, обезумевших от голода родителей.

Чтобы смыть с себя только что совершенные преступления и убийство демократии, он, Мао Цзэдун, затеял «большой скачок» и заставил тысячи и тысячи обезумевших крестьян убивать — лопатой по голове — своих соседей и спасаться самим, поедая под угрозой смерти своих же друзей детства! Не они были убийцы, не эти крестьяне, убийцы были Мао Цзэдун и его клика. Лишь тогда я понял, почему Пэн Дэхуай нашел в себе силы выступить с критикой против ЦК КПК и Мао Цзэдуна. Я понял, почему крестьяне так ненавидели коммунизм и хмурились, когда начались нападки на политику трех свобод и одной гарантии Лю Шаоци[105]: просто-напросто они не хотели больше видеть своих умирающих детей или убивать соседей в приступе отчаяния, чтобы выжить самим. И эта причина перевешивает все идеологии, вместе взятые!».

Государство отреагировало на кризис мерами, в данной ситуации целиком и полностью преступными. Было решено продавать зерно за рубеж, в первую очередь в СССР. Экспорт составил 2,7 миллиона тонн в 1958 году, 4,2 миллиона тонн в 1959 году и 2,7 миллиона тонн в 1960 году. В 1961 году, наоборот, — ввозится 5,8 миллиона тонн (против 66 тысяч в 1960 году), но это очень мало для такой страны, как Китай. По политическим причинам Китай отказывается от помощи США, и ни одна страна, способная предоставить помощь, не подозревает о злоключениях социализма по-китайски. Самым бедствующим государство выдало субсидии — в общей сложности 450 миллионов юаней в год, то есть по 0,8 юаня каждому жителю страны, а килограмм риса стоит на рынке 2–4 юаня… «Китайский коммунизм, — вещает тем временем руководство, — сумел «свернуть горы и покорить природу..»», оставив своих строителей умирать от голода.

С августа 1959 и до 1961 года партия, словно оцепенев после тотальной катастрофы, затаилась в ожидании дальнейшего поворота событий. Критиковать «большой скачок» — детище Мао — было опасно, но положение было настолько безвыходным, что человек номер два в китайском руководстве, Лю Шаоци, заставил-таки Мао отступить на оборонительные позиции и вернуться к «мягкой» коллективизации, какой она была перед движением за «народные коммуны». Снова были разрешены приусадебные участки, крестьянские рынки, частные ремесленные мастерские. Проведено разукрупнение гигантских хозяйств. Жители каждой деревни были объединены в отдельную рабочую бригаду, равнозначную прежней деревне и управляемую крестьянами. Эти меры позволили быстро ликвидировать голод, но не крайнюю бедность населения. Сельскохозяйственное производство, набравшее силу между 1952 и 1958 годами, было разгромлено и не смогло оправиться в течение двух последующих десятилетий. Было подорвано доверие крестьян, и слишком свежи в памяти неудачные проекты (политика «народных коммун») и гибельные бедствия 1959–1961 годов. Валовое производство сельскохозяйственной продукции выросло вдвое между 1952 и 1978 годами, но и население за те же годы увеличилось с 574 до 959 миллионов человек, и таким образом прирост продукции на душу населения оказался совсем небольшим. Только в 1965 году, а в провинции Хэнань в 1968–1969 годах, страна вышла на уровень промышленного производства 1957 года (в валовом исчислении). Сельскохозяйственному производству предстояло еще расти и расти. Постыдная бесхозяйственность «большого скачка» урезала экономические показатели почти на четверть. Лишь в 1983 году страна смогла выйти на рубеж 1952 года по важнейшим показателям сельского хозяйства. Документы периода «культурной революции» подтверждают, что крайняя бедность сельского населения, долгие годы находившегося на грани голодания и лишенного самого необходимого для жизни (одна бутылка масла воспринималась как семейное сокровище), и рана, нанесенная «большим скачком», рождали недоверие к пропагандистским ухищрениям режима. Неудивительно, что бесправные крестьяне быстрее всех откликнулись на либеральные реформы Дэн Сяопина и стали ударной силой рыночной экономики Китая ровно через двадцать лет после «народных коммун».

Но катастрофа 1959–1961 годов — «великая тайна» маоистского режима, в раскрытие которой внесли значительный вклад многие иностранные очевидцы, так никогда и не была признана таковой. Лю Шаоци в январе 1962 года сделал большой шаг вперед, заявив на закрытой конференции кадровых работников, что недавний голод на 70 % был спровоцирован людьми, а не обстоятельствами. В тот момент нельзя было прямо указать на Мао как виновника этой трагедии. Даже после его смерти и до вынесения «окончательного приговора» КПК в 1981 году «великий скачок» не подвергался осуждению, во всяком случае во всеуслышание.