ВОЗМЕЗДИЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ВОЗМЕЗДИЕ

Мои дед и отец были военные, и я с детства впитал в себя убеждение, что высшее проявление человечества есть воинская доблесть. Когда началась война и мобилизация оторвала меня от семьи, я ушел на фронт с чувством исполненного долга. Оно так сильно было, что моя жена говорила мне о своей готовности разделить эту радость. Женатые уже три года мы испытывали спокойное и теплое чувство не слишком страстных, но любящих друг друга крепкой, реальной любовью здоровых людей, не имеющих связи на стороне. На фронте такая привязанность не успела еще остыть, и разлука стала тягостна мне. Однако вдали от жены я оставлен безупречно верен ей: пожалуй, во многом это можно было объяснить тем, что, рано поженившись, мне удавалось нс поддаваться влиянию слишком легкомысленного образа жизни, который вели многие мои однополчане.

К весне 1916 года я стал уже одним из адыотантов Верховного Главнокомандующего и за несколько дней до знаменитого Брусиловского наступления получил предписание срочно выехать в штаб Западного фронта с весьма важными документами. От своевременности их доставки и сохранности тайны могла зависеть судьба всей кампании.

Когда я получил место в скором поезде, идущем в Вильно, конечный пункт моего назначения, где располагался штаб фронта, и проводник внес мой чемодан в ярко освещенное четырехместное купе, там находилась всего одна пассажирка. Я старался не смотреть слишком навязчиво, но все-таки успел заметить тонкое, как будто опечаленное лицо, глухо закрытый, с высоким воротником костюм. Мысль остаться с этой женщиной вдвоем почему-то смутила меня. Желая скрыть это неожиданное чувство, я самым безразличным тоном спросил проводника: Где здесь можно напиться кофе? В Жлобине, через два часа. Прикажете принести?

Проводник хотел поместить на верхнюю полку чемодан, в котором лежал вверенный приказ о наступлении, но я так резко и неожиданно схватил его за руку, что, сделав неловкое движение, он, внезапно, углом чемодана ударил и разбил электрическую лампочку. Женщина вздрогнула от громкого звука лопнувшего стекла. С бесконечным количеством извинений проводник постелил постели и вышел. Мы остались вдвоем.

Еще полчаса тому назад, ожидая на перроне Гомслевского вокзала прихода поезда, я мучительно хотел спать. Мне казалось величайшим блаженством вытянуть ноги и положить голову на чистое полотно подушки. Теперь же сон совершенно покинул меня. Я старался в полутьме разглядеть лицо женщины и чувствовал, что неожиданно се присутствие воспринимается мною именно так, как присутствие женщины. Как будто невидимый, неотступный ток установился между нами. Впрочем, я ощутил его чуть позже.

Я решительно терялся от своей ненаходчивости, хотел и нс знал, как с ней заговорить. В синем свете ночника едва бледнеющее лицо женщины казалось красивым и значительным. Она спокойно, будто не обращая внимания, на меня, смотрела в окно, повернув тонкий профиль, казавшийся в полутьме печальным.

— Простите, вы не знаете, где можно напиться кофе? — спросил я, чувствуя всю нелепость вопроса.

Она молчала, и, мне показалось, улыбка тронула ее губы. Внезапно решившись, я пересел на ее диван. Она не отодвинулась, только слегка отстранила голову, как бы для того.чтобы лучше разглядеть меня. Тогда осмелев и уже почти не пытаясь найти слова, я протянул руку и положил се на подушку почти около талии дамы. Она резко пересела дальше, и вышло так. что бедро ее крепко прижалось к моей протянутой руке.

Кровь ударила мне в голову. Долго сдерживаемое желание заставило меня не рассуждать, не задумываться над тем, что я делаю, обнять гибкую талию. Женщина отстранилась, уперлась мне в грудь руками, и в слабом синем свете лицо ее бледнело нетерпеливым призывом.

Не владея собой, я стал покрывать ее лицо поцелуями, она сразу поникла, ослабла, спустившись в бессилии на подушку. Склоняясь над ней, я все еще не осмелился прижаться губами к ее алеющему рту. Но против моей воли, совсем инстинктивно рука моя забиралась все выше и выше по туго натянутому чулку. Мои пальцы вздрагивали, и ответная дрожь пробегала по неподвижному женскому телу. Когда за подтянутыми юбками над черным чулком показалась полоса белого тела, она блеснула ослепительнее, чем если бы в купе загорелась яркая лампочка. И тут, наконец, я понял, что женщина отдается: она закрыла лицо руками и была совершенно неподвижна так что, уже никакая дерзость не в состоянии была встретить отпора. Ее ноги беспомощно свисали к полу и нестерпимо резали взгляд белизной тела между чулками и легким батистовым бельем. Тело ее дышало на меня. Тяжелая, тугая кровь наливала мои плечи, стесняла дыхание. Я чувствовал, как невыносимыми тесемками мешает мне закрытый на все пуговицы мундир. Будто постороннее, не зависящее от моей воли тело с упорством стальной пружины просилось на свободу, и незаметным движением я выпустил его, расстегнув пуговицы. Рука моя уже без дрожи прошла расстояние, отделяющее полосу открытого тела, до места более потайного и пленительного.

Я предчувствовал уже, как через мгновение утону в этом покорном, свежем, как спелое яблоко теле. И в ту же минуту заметил, что дверь в коридор захлопнулась не совсем плотно. Закрыть ее на замок было делом нескольких секунд, но и их хватило бы освободить для грядущего наслаждения ту часть моего тела, которая была разительно более нетерпеливая, чем я сам. Никогда до того дня не испытывал я такого припадка всепоглощающего сладострастия. Каждая минута промедления стала наполнять меня страхом, будто боязнью, что я не выдержу напора крови и в недра женского тела вместе с семенной влагой потечет горячая алая кровь. Я поднял ее по-прежнему сжатые ноги, положил их на диван. Окончательно приведя в нужное состояние свой костюм, вытянулся около женщины. Но скомканный хаос тончайшего батиста мешал мне. Думая, что это слишком длинная рубашка, я резко дернул ее вверх и сейчас же почувствовал под ее ощутимым покровом шелковистую нежность мягких волос. Мои пальцы коснулись покрытой батистом ложбины и прижались к ней, скользнули в ее глубину, которая разделялась с покорной нежностью, как будто я дотронулся до скрытого, невидимого замка. Тот час же вздрогнули, согнулись в коленях и разошлись ее сжатые ножки, мои же без усилий разжали их до конца. Капля влаги, словно слеза, молящая о пощаде проступила через батист на мои руки. Меня переполняло предощущение неслыханного счастья, невозможного в семейной жизни, которая связала меня, не дав достаточного опыта, чтобы справиться с секретом женских застежек. Я бестолково искал какие-то кнопки, чтобы устранить последнюю преграду, тянул какие-то тесемки, но все было тщетно.

Вне себя от нетерпения хотел уже изорвать в клочья лоскут батиста, как вдруг в дверь резко постучали и проводник сказал, что скоро станция, где можно напиться кофе. Выйдя в коридор, я сделал ему замечание, что ночью нельзя из-за каких-то пустяков будить пассажира. Он обиделся, и пришлось с ним отнять несколько минут.

Вернувшись в купе, я не обнаружил в позе женщины никаких изменений: ее замкнутые руки так же закрывали лицо, по-прежнему белели обнаженные ножки. Все еще желая этого тела, тем не менее былой жажды я уже нс испытывал. Поборовшее меня нетерпение исчезло настолько, что я почти испугался, когда, прижимаясь снова к телу, почувствовал, что устранено последнее препятствие к обладанию им. Курчавый шелк необыкновенно пушистых волос был открыт, мои руки свободно коснулись таинственного возвышения, и я легко скользнул в эту еще теплую, влажную глубину. Но увы, это была только рука, все остальное будто потеряло охоту погрузиться в нее. Соблазнительная прелесть ножек была теперь широко раскинута, одна из них свисала на пол, не давая мне другого места, кроме как среди уютного беспорядка.

Женщина ждала, и я не мог обмануть ее ожидания, но в то же время не было возможности дать ей быстрый и убедительный ответ. Острый унизительный стыд охватил меня, стыд, доходящий до желания съежиться в комок, стать меньше и незаметнее. Сомневаться я больше не мог это был крах, банкротство, позорный неименуемый провал! Однако я не мог сознаться в этом, моя рука продолжала ласкать тело женщины. Имитируя ужасную страсть, я отнял маленькие женские руки от лица и увидел крепко сжатые ресницы и рот стиснутый упрямым нетерпением. Я впился в него неестественным поцелуем, и тонкая рука закинулась мне на шею, прижимая к себе, другая упала вниз, летучим прикосновением прошла по моему беспорядочному костюму, коснулась, впрочем нет не коснулась, так как весь ужас был в том, что у меня даже не осталось ничего, к чему смогла бы прикоснуться женская рука. Да. Да.

Я сжался в комок от стыда, и женщина поняла. Она сделала движение встать, желая сесть, но я не хотел признаваться в поражении. Я не мог поверить; страсть, только что необычайная, могла бесповоротно покинуть мое тело. Надеялся поцелуями вернуть ее прилив, насильно разжимал упрямо сжатые губы, впивался в них языком, хотел приподняться, однако ее руки не пускали меня, они с силой прижали мою голову к овалу ее груди. Твердый как крохотный кусочек, сосок вырвался наружу, и я опять почувствовал прилив в застывших истомой икрах. Я целовал это темное острие с исступлением, с жадностью втягивал всю крохотную, как большое яблоко, грудь. С поцелуями, чувствовал, как груди набухают, делаются полными от томящего их желания. Руки женщины стали все сильнее и настойчивее отталкивать мою голову... и вдруг я услышал приглушенный голос: «Поцелуй хоть меня!»

Это были первые слова, произнесенные ею. Мой рот коснулся ее губ, яркая краска которых алела под слабым светом ночной лампочки. Но она с новой силой прижала мою голову к своей груди, толкая ее дальше вниз, а сама быстрым движением передвинула тело на скользкой подушке, и я снова услышал задыхающийся голос: «Да нет, не в губы... Неужели вы не понимаете? Поцелуй же меня там...».

Конечно, мне приходилось слышать о таких вещах.Мои товарищи рассказывали много анекдотов на эту тему. Я даже знал название французской кошечки, но никогда нс представлял себе, что это случится со мной в жизни. Руки женщины не давали мне времени на изумление. Она впилась в кожу под волосами, ее тело поднималось все выше и выше, руки разжались, приблизились к моему лицу, поглотили его в крепком объятии, а когда я сделал движение губами, чтобы захватить глоток воздуха, острый, нежный запах и обильный аромат опьянил меня. Мои руки в судорожном объятии сжали мальчишеский торс. А язык утонул в поцелуе бесконечно сладостном, заставляющем забывать все на свете.

Стыда больше не было, тонкий и острый аромат дышал у моих, жарко раскрытых ноздрей, и губы впитывали в себя, сами тонули в непрерывном лобзании, томительном и восхитительном! Тело женщины изгибалось как лук, натягиваемый тугой тете вой, и жаркий тайник в течение легких поворотов все вновь прилипал к моим поцелуям, как будто невиданный, оживший цветок необычайной прелести, впитывает в себя безумные страсти неведанной мне до 28 лет. Я плакал от радости: мой рот, щеки мои были влажны, возможно, что это были не слезы... Я плавал в блаженстве. И содрогался от радости, чувствуя, что женщина готова замереть в судорогах последней истомы.

Легкие руки опять ласково спрашивали, пробежали по моему телу, на минуту задержались на помертвевшей его части, сочувственно и любовно пожали бесполезно вздувшийся клубок кожи. Так, наверное, ласковая девочка слегка прижимает ослабевшую оболочку мяча, из которого вышел воздух. И эта дружеская ласка сделала чудо. Это было буквально пробуждение из мертвых, неожиданное и стремительное воскрешение Лазаря. Желание благородно поцеловать исцелившую меня женщину переполняло мою грудь. Я сильно прижался щеками к бархатной коже ножек, оставляя на них следы влаги, потом оторвался от ее источника, ароматные телеса которого дохнули в лицо воскресшего Лазаря. И жадно, нетерпеливо, мучительно сладострастный тайник поглотил его в свои недра.

Наслаждение было мгновенным, как молния, и бесконечно, как вечность. Все силы моего ума и тела соединились в желании дать как можно больше радости полудетскому телу, сплетавшему меня своими объятиями. Ее руки сжимали мою шею, впивались ногтями в мои руки, касались волос, не забывая о прикосновении к более интимному и восхитительному. Не было места, которое не почувствовало бы их прикосновения как будто у нее вдруг стало несколько пар рук и ног. Мои пальцы бродили по спелым яблокам грудей, и было мучительно больно, что я не имел еще рук, дабы еще ближе, теснее притянуть к себе обнимавшие меня бедра. Я хотел бы как спрут иметь четыре пары рук, чтобы ими впивать в себя ее тело.

Мгновение или вечность продолжались эти объятия — я так и не знаю. Внезапно обессиленные мы одновременно разжали свои объятия, и замирая от счастья и томления, я заснул у ее ножек мгновенно. Как долго я спал не знаю. Разбудил меня осторожный шорох, как иногда в самой тишине может разбудить слабый скрежет мыши. Еще бессознательно я раскрыл глаза и увидел, что женская фигурка, наклонившись на корточках, как будто ищет что-то, или желает прочесть при слабом свете. Я быстро приподнялся, но в то же мгновение раздался испуганный крик: «Не смейте смотреть, отвернитесь! Я раздеваюсь». Мне трудно было удержаться от смеха, было слишком забавно. Я послушно закрыл глаза и с чувством некоторого удовлетворения, которое всегда нам доставляет мысль, что вы видели женщину, не слишком доступной, и не слишком стыдливой. И как только мои веки сомкнулись, снова почувствовал приступ непобедимой дремоты...

Внезапно во мне пробудилось сознание и я увидел освещенное купе. Поезд стоял. Женская мордочка любопытная и смешная, как у котенка, смотрела на меня. Незнакомка, ведь я даже не знал ее имя, сидела на постели, облокотившись на стол, разделяющий диваны, наблюдала за мной.

Теперь я мог наконец рассмотреть ее лицо. Оно было по детски узко и розово. Может, свет зари придавал ему молодой и утренний оттенок. Первые лучи солнца падали на короткие кудри красивого мальчишки, волосы дробились тысячами искорок. В глубине глаз светилась мальчишеская шаловливость.

Проследив за направлением ее глаз, я почувствовал, что краснею: одеяло было откинуто, до пояса открывало тело. Ох! Это было не совсем скромное зрелище, как раз напротив, но это не смущало мою соседку. Раздался мелодичный, совсем тихий смех: «Наконец-то! Можно ли быть таким соней?» Я хотел подвинуться к ней, но она предупредила меня: «Не надо, я хочу к вам!»

Она быстро перебросила свое тело ко мне на диван, села в ногах у меня, подобрала по-турецки ступни ног и с улыбкой посмотрела мне в лицо. Острие полудетских грудей слабо выделялись под тонким батистом рубашки, такой короткой, что она оставляла ее ножки совсем открытыми. Блестящие ноготки на них прижимались к полотну простыни, круглые колени слегка приподнимались, безупречные линии вели от них к бедрам и к мрамору розового живота, где эти линии готовы были соединиться и откуда на меня смотрел, разделяя их, большой удивительный глаз. Он был суетлив и смешлив, как глаза женщины. За густой тенью приподнятых ресниц его глубокий взгляд как будто пристально и серьезно смотрел на меня.

Казалось, что этот глубокий взгляд таинственно и неслышно дышит, чуть заметно суживаясь и расширяясь, и это дыхание приоткрывало какую-то неведомую глубину, давало возможность видеть самое сокровенное существо женской души. Да, да... Именно так. Мне казалось, сама душа женщины пристально и зовуще смотрит на меня, увеличивая собой красоту по-турецки сложенных ножек.

Этот настойчивый взгляд прочесал меня, по всем моим членам пробежала искра желания, и светильник, зажженный ее огнем, дышал перед ней огненным языком пылающего тела. Насытившись волнением, которое она читала в моих глазах, Елена — она уже сказала после свое имя — сделала легкое движение, приподнялась на коленях, и мерцающий, гипнотизирующий меня взгляд стал еще глубже, расширяясь с настороженным вниманием. У меня не было сил шевельнуться, я ждал. Елена придвинулась ближе, круглые колени крепко и ласково охватили мои бедра, она стала медленно приподниматься. Я ждал, затаив дыхание, уже почти ощущал как рука моя погружается в наслаждение. Но едва коснувшись языком той точки, которая жаждала погрузиться в его глубину, Елена быстро опустилась ножками на обнаженное тело и гибким кошачьим движением стала приближаться ко мне. Не знаю сколько времени продолжалась эта пытка блаженства. Как будто ни одной минуты тело женщины не оставалось неподвижным. И вдруг я ощутил у себя на губах густые шелковистые ресницы. Припухшие веки закрывали мой рот и розовый требовательный зрачок коснулся моего языка... О, теперь я не был так безрассуден и нетерпелив, как это было ночью: я уже умел рассчитывать на нежность и силу своих ласк. Я знал как наиболее отзывчиво, пленительно, но и послушно она откликалась на мой зов, на зов моей страсти. Елена сжалилась надо мной. Внезапно ее тонкая талия подломилась, руки упали к моим коленям, мои бедра на мгновение ощутили упругость ее груди, и с невыразительным содроганием всего существа я почувствовал ответную ласку. Она была непередаваемо сладострастна: ножки Елены сжали мою голову, ее ноготки бессознательно царапали мне ноги, ее ротик ласкал вибрирующий от наслаждения столб мышц неисчислимым количеством поцелуев мягких, мгновенных и влажных. Теперь горячие губы впились в мое тело, которое исчезло за мягкой тканью так, что я почувствовал прикосновение острых зубов, шутливо прижимающих при поцелуе напряженное тело.

Я отвечал им с исступлением. Момент сильного упоения приближался, тело женщины изгибалось в параксизме страсти, руки рвали полотно простыни. Вдруг она вся ослабла, се губы оторвались от меня, и безжизненное тело распласталось около меня. Ее горячая щека лежала у меня на бедре. Я все еще лежал, я не был утомлен. Я хотел возобновить ласку, но ее голос остановил меня: «Нет, нет, подожди! Дай мне придти в себя».

Медленно потекли минуты. Солнце поднялось над горизонтом, и шелк волос между бедер женщины отливал золотом так близко, что мое дыхание слегка шевелило их: на них блестела влага, как роса на утренней траве. Елена приподняла голову и сейчас же откликнулась, вытянув ножки. Уютная теплота во впадине под коленкой притянула мои губы. Это прикосновение пробудило Елену от ленивости утомленного покоя. Мелодичный тихий смешок мешал ей говорить: «Ой, ой, оставь! Я боюсь... не могу...ха, ха, ха... пусти, боюсь щекотки». Слова путались со смехом. Она извивалась, свивая в клубок простыни, касаясь моего лица то пушистым золотом волос, то нежным овалом коленочки, то розовым перламутром на небольших ступнях. Наконец, упругие пятки поочередно забили по моей щеке и она вырвалась, одним прыжком оказавшись у меня в ногах. Чувствовалось, что она очень устала от той полноты утомления, которую уже впитала.

Еще нет?...тебя обидели?., о тебе забыли. Она говорила нс со мной, она обращалась прямо к тому, что смотрел ей прямо в лицо взором полным желания. Прости маленький, прости глупенький...иди ко мне. А ну вот так... сюда. Я видел по лицу Елены, что она опять подастся опьянению. Ее ноздри раздулись, полураскрытые глаза мерцали почти бессознательной синевой. Рот приоткрывался, обнажая мелкий жемчуг зубов, сквозь которые, чуть слышно доносился взволнованный шепот: Ну, иди... так, теперь хорошо. Нет, нет не слишком! Она не только звала за собой, удерживала в глубине своего тела часть моего существа, не давая ему погрузиться совсем. Вытянула ножки так, что они оказались у меня под мышками и откинулась всем корпусом назад. Потом села на мои колени. Я готов был закричать от невыносимой боли и в то же время восторга, острого напряжения, пронизавшего меня. Наверное, Елена так же испытывала боль, ей трудно было говорить: Подожди, подожди... еще несколько секунд... Это так восхитительно... Мне кажется, я сейчас поднимусь на воздух! И она сделала движение, как бы желая приподняться, чтобы облегчить напряжение живой пружины и снова откинулась назад.

О, это была непередаваемая пытка страсти! Не знаю, смог бы я выдержать это до конца, но в то время, когда Елена, опершись ладонями, приподнялась надо мною и, помедлив немного, собиралась снова откинуться на мои колени, раздался лязг буферов, сильный толчок рванул нас назад, руки Елены не выдержали падающего тела и она со всей силой опустилась на меня. Последнее слияние тел, ритм быстро несущегося поезда, удесятерил степень моих ласк. И эта последняя минута наступила. Елена заснула в моих объятиях розовая, нежная, обнаженная.

В Вильно поезд пришел около полудня. Я не нашел в себе мужества расстаться с этой внезапно появившейся в моей жизни женщиной. Мысль о разлуке казалась мне дикой и нелепой, все мои силы чувства и желания были пронизаны ею. Возбуждением нельзя было насладиться. Особый приступ я испытал, когда Елена одевалась, и я увидел ее в строгом черном платье, в густой черной вуали глубокого траура. Контрасты этого печального одеяния с такими минутами, каждую из которых еще помнили все клеточки моего тела, были настолько соблазнительными, что мне захотелось чуть не в купе еще раз обладать ею. Но она резко отстранилась — костюм как бы напомнил ей что-то. Я спросил: «Мы остановимся вместе? Я бы очень хотел этого!»

Мой страх был напрасен, и еще по дороге в гостиницу «Бристоль» я мог убедиться, что она не хочет забыть о моем теле. Ее рука настойчиво укрывалась под складками длинного френча. Я ощущал через двойную ткань одежды се теплоту. Потом она осторожно стала устранять покров одежды, мешавшей ей более интимным прикосновениям. Мы ехали в открытом автомобиле. Она сидела не слишком близко от меня. Узкий овал лица под густой вуалью был печален и строг. Ни один человек, глядя на нее, не мог заподозрить ничего похожего на самую малейшую вольность, и в то же время рука гладила, щекотала и играла мной, как игрушкой забавной и бесчувственной.

Не знаю, каково было мое выражение лица, когда мы вошли в вестибюль гостиницы. Наши тела слились, как только закрылась дверь за коридорным. И еще раз в течение дня возобновились наши ласки.

Как только прошел порыв, охвативший меня при входе в номер, я осведомился по телефону, когда командующий фронтом сможет принять меня. Мне ответили, что он уехал для осмотра позиций под Ковно и вернется на другой день. Таким образом, в нашем распоряжении была еще одна ночь. Я твердо решил, что с этой женщиной не расстанусь. Что будем делать, как сложатся наши отношения, как скрыть это от жены — ничего нс сознавалось мной с какой-либо ясностью. Я даже не знал, кто моя спутница. Ее траур давал мне возможность полагать, что она вдова.

Судя по тому, как легко она согласилась занять одну комнату со мной, общественное мнение ее не пугало и не могло служить препятствием к продолжению наших отношений. Хотя остатки инстинктивной стыдливости, особенно с разнообразием ласки и совершенным бесстыдством, с которым она отдавалась мне, заставляли ее не открывать, когда, вернувшись из парикмахерской, я постучал в дверь. «Нет, нет, нельзя, я не одета!» — услышал я и шум передвигаемой мебели. Я настаивал открыть дверь, сначала рассерженный и почти испуганный, а затем полушутливо. «Я совсем раздета, да что вы с ума сошли?» — крикнула она. — Фу ты, стыд какой! Ни за что!»

Пожалуй, не стоит добавлять, что как только я был впущен в комнату, эта стыдливость стала совсем уже другой.

Потом мы долго бродили по городу, заходили в старинный монастырь, блуждали тенистыми аллеями сада и даже совершили прогулку по реке.

Наступил тихий жаркий вечер, когда мы с ней снова попали в «Бристоль», чтобы еще отдохнуть и переодеться. Нечего и говорить, нам удалось сделать только второе. Я еще нс в силах был смотреть, как из-под глубокого траура платья обнажается стройное тело, гибкое и молодое. Каждое движение его перед моими глазами немысленно передавалось безошибочным рефлексом по всему моему телу, сосредотачивая кровь и наливая мускулы и силы снова пробуждающимся желанием. Нет, нам не удалось отдохнуть и полчаса, и в сиреневом сумраке было заметно, какое сладострастие тенями легло у Елены под глазами. Эти глаза мерцали, вспыхивая отблеском пережитого наслаждения и потухая под тяжестью перенесенной усталости. Ее руки, уставшие от объятий, беспомощно висели вдоль склоненного в непроходящей истоме тела...

Но в то же время усталость овладевала и мной, делая вялыми, ленивыми руки, внезапно сковывая движения ног и расслабляющей волной отлива проходила по моим икрам. Я стал опасаться того страшного и ужасного паралича, который так внезапно овладел мной накануне, хотел отказаться от ласки, чувствуя как дремота начинает опутывать мое сознание, но все еще мечтал о нежности, объятии и трепетал от страха, что завтра, может быть, должен буду расстаться с Еленой.

Мы рано пришли домой. На счастье, нам удалось достать несколько бутылок вина. Я выпил почти все сам. Елена сделала лишь несколько глотков шампанского. «Ты не даешь мне придти в себя, — шутливо и ласково сказала она. — Я пьяна без вина».

Когда мы вошли в комнату, я едва держался на ногах. «Нет, теперь спать», — решительно отклонила она попытку обнять ее и быстрыми движениями сбросила платье, которое упало к ногам, открыв совсем новое чувство. Не садясь на кровать, Елена стоя, держась за спинку кресла, сняла чулки, потянула за тесемку, нетерпеливо повела бедрами, от чего края батистового платья разошлись и снова сошлись, обнажив на время кудрявый холмик.

Как будто чужое бешенное чувство с невыносимой силой пыталось разорвать преграды, мешающие мне снова насладиться этим зрелищем. Теперь и сдерживаться было невозможно! Вся гордость мужского чувства встала на дыбы! Я тоже встал. Елена через плечо насмешливо поглядывала на меня, потом сбросила лифчик, оставшись только в рубашке, и, подойдя к умывальнику, стала умываться.

Я следил за ней пожираемый желанием, сдержать которое становилось все труднее. Она подняла высоко над головой руки, потянулась кверху движением, от которого рубашка поднялась высоко над ямочками колен. Я замер в ожидании: еще несколько движений и снова блеснет... Но как будто угадав мое желание, Елена засмеялась и, нагнувшись над раковиной, стала брызгать себе в лицо, вскрикивая от удовольствия. Ее торс округлился, склоненное тело словно предлагало себя моим прикосновениям. Я поднялся к ней, дрожа от возбуждения. Слегка обернувшись, она посмотрела на меня с улыбкой, в которой снова показалось знакомое мерцание приближающейся страсти.

Все мое существо напружинилось, как убийца, который готов вонзить нож в тело своей жертвы... И я вонзил его... погрузив клинок во влажную горячую рану до последней глубины с таким неистовством страсти, что Елена затрепетала. Ее голова опустилась на руки, судорожно вцепившиеся в мрамор столика. Я не знаю чей стон — мой или ее раздался, — приглушенный новым приливом наслаждений. Упоение охватило женщину почти мгновенно, она безжизненно повисла на моих руках и, наверное, упала бы, если бы ее не подержала опора страстная и крепкая. «Подожди, я больше не могу так, — прошептала она. — Бога ради, отнеси меня в постель».

Я схватил ее на руки и перенес как добычу Пружины матраца застонали с жалобой и обидой, когда на них обрушилась тяжесть наших тел. Елена молила о пощаде.

Прошло несколько сладостных, мучительных минут, прежде чем она позволила возобновить ласки. Держа рукой символ страсти, передала ему силу своей благородной нежности, в рукопожатии длительном и сердечном. Она любовалась: «Подожди, дай мне посмотреть... Как это красиво! Я чувствую, как его пламя зажжет все... Дай мне поцеловать его... Вот так... Он проникает в глубь моего существа».

И вдруг она шаловливо засмеялась, восхищенная новой мыслью: «Какой ты счастливый! Можешь ласкать себя! Ну конечно! Попробуй нагнуться. Да нет, не так... еще сильнее... Вот видишь? Неужели тебе не приходило в голову? Когда я была еще девчонкой, то плакала от того, что не могу поцеловать себя. У меня была сестра, на год старше меня. Мы садились утром на кровать и нагибались, стараясь коснуться губами. Иногда казалось, что остается немножко! Потом мы ласкали друг друга».

Ее руки забродили по всему моему телу, почти не касаясь его. От их вздрагивающих пальцев исходили токи все растущей страсти. Елена будто передавала на расстоянии всю силу нежности, воспринятой от меня за час непрерывной ласки. Концы ее пальцев испытали сладострастие, которое разливалось по всему телу. Прикосновение рук, губ, языка длилось все чаще, настойчивее, непрерывнее и, наконец, страшная предсмертная дрожь прошла по моим позвонкам. Стон вырвался из стиснутого рта и густая, бурная волна взмыла и полилась, впитываемая жадно приникшими губами Елены. Я слабел, терял сознание от блаженства и бессилия...

Сон, в который я погрузился тотчас же, можно считать равным только смерти: так крепок, непробуден и бесчувственен он был.

Когда я открыл глаза, Елены не было со мной. Мгновенно сон покинул меня, и какое-то неприятное предчувствие коснулось моего сознания. Я встал, и еще не понимая в чем дело, начал торопливо одеваться.

Чемодан, в котором лежал приказ, торчал из-под неплотно прикрытой дверцы шкафа. Я хорошо помнил, шкаф был заперт на ключ. Чувствуя, как смертельный холод коснулся моих волос, распахнул дверцу и увидел, что мой чемодан отомкнут. Приказа не было...

Без всяких сомнений, эта женщина одурачила меня как мальчишку и исчезла, достигнув своей цели. Мне казалось, весь мир сразу вдруг обрушился... Двадцать восемь лет достойной, осознанной жизни, семья, карьера, честь полетели в преисполню. Я чувствовал, что гибель стоит у меня за плечами. Но, может быть, больше ужаса перед ответственностью, страха заслуженного позора и стыда невыносимого за совершенное преступление, меня мучала мысль, что для этой женщины я был не больше, чем случайное происшествие, которое ей пришлось пережить, дабы достигнуть цели, совершенно не связанной со мной.

Она действительно играла мною, как котиком. Меня переполнила злоба. И еще более невыносимым было сознание того, что никогда больше глубокий, влажный, затаенный шелковистой путаницей ресниц, сладострастный взгляд из-под батистовой рубашки не возникнет перед моими глазами и не проникнет, не прожжет нерв настойчивым, нежным призывом. Я понял, что лишиться этой женщины свыше моих сил! Я должен разыскать ее, чтобы исполнить долг офицера и утолить жажду мужчины. Во что бы то ни стало я найду ее... Или спасу, или погибну вместе с ней!

Через десять минут я уже мчался по пыльной дороге. Не стоит рассказывать, как мне удалось напасть на ее след. Теперь, пожалуй, я даже не смог бы объяснить этого: скорее всего, мне помогла безошибочная интуиция. Вся сила ума, нервов, чего-то неопределенного в нашем сознании, в присутствии чего мы даже не подозреваем и что начинает действовать с необычайной силой и точностью в решающие минуты, помогли мне к полудню пробраться сквозь бесконечные ряды тянувшихся на позиции орудий, грузовиков и телег, нагруженных жалким скарбом крестьян, напуганных слухами о близком начале боя и бессмысленно уходящих на восток.

В какой-то деревне я услышал, что совсем молодая, худенькая женщина в костюме сестры милосердия за час перед этим наняла тарантас: «Такая молоденькая, курчавая. Уж я ей сказал, шо туда не можно, шо там близко немцы, но она не слухала, тридцать рублей дать обещала».

Машина неслась по выбоинам дороги с бешенной скоростью. Я уже не сознавал бега времени, когда вдали показалась тарантайка, в которой рядом с угрюмым белоруссом сидела женщина в белой повязке на голове. Расстояние между нами сокращалось с каждой минутой. Женщина обернулась, и я увидел, как ужас сковал ее лицо. Она с отчаянием замахала руками, впилась в плечо возницы, который задергал возжами, захлестал кнутом, и лошади понеслись вскачь.

«Стой! — закричал я, выхватывая револьвер и один за другой выпустил все пули. Пригнувшись от страха, крестьянин остановил бричку. Елена спрыгнула на землю и бросилась к маленькому лесочку рядом с дорогой.

Я стиснул шею шофера: «Корнеев, живей! Старайся объехать с той стороны леска. Караульте там, ловите ее — “ЭЮ шпионка!» Роковое слово было произнесено!

Раздумывать у меня не было времени, и я бросился в чащу леса. Не знаю, как долго рыскал среди невысоких деревьев и густых кустов. Все кругом было неподвижно, даже птицы куда-то делись, испугавшись близости фронта. Много раз хотел прекратить поиски и выйти в поле, чтобы позвать каждый куст осмотреть, но все же не решился. Меня сковала мысль, что ее могут найти другие, и в то же время я страшился того, что она сможет уйти из леса и незаметно скрыться. Надвинулись тучи, стало темно, приближался вечер. Я стал настороженно прислушиваться в чуткой тишине, маленький шорох отдавался в ушах. Коричневая белка, распустив свой хвост, беспечно забиралась на высокую ель. Я бессознательно следил за ней глазами. Она добралась почти до вершины дерева, перепрыгивая с ветки на ветку, и затаилась там, навострив уши. В ее глазах блестел испуг попавшей в беду злобной старухи-сплетницы, но она смотрела не на меня. Я взглянул туда, куда была обращена встревоженная мордочка, и увидел Елену. Она судорожно вцепилась в ветки дерева и, прислонившись к серому стволу, как бы желая спрятаться за ним, сидела почти на верхушке короткоствольной сосны, глядя на меня таким же злобным, напряженным взглядом, каким следила за се движением белка.

Я едва не вскрикнул от радости. Нет, это была не гордость офицера, достигшего своей цели и, может быть, спасшего всю армию. Меня пронизывал восторг от встречи с любимой женщиной. Она была самкой, оставшейся наедине со мной. В несколько прыжков я достиг дерева и стал взбираться по ломающимся под ногами веткам. Мне хотелось обнять ее, ощутить под рукой тонкое, до последнего изгиба сладострастное тело.

Елена впилась в меня взглядом полным страха и ненависти, слегка приоткрыв рот. Наконец, моя рука коснулась ее ноги. Дрожащими пальцами я схватил ее за тонкие икры ног, но она сильным ударом каблука рассекла мне кожу на подбородке и стала взбираться еще выше по согнувшемуся под тяжестью наших тел, полузасохшему стволу. Ничего не сознавая, я поднимался вслед за ней.

Дерево дрожало, раздался треск отломившейся ветки. Я хотел что-то сказать, объяснить Елене, что хочу ее спасти, что она должна только отдать приказ, и если хочет... Я поднял голову и увидел в ее глазах знакомое мерцание страсти: в них горел огонь непередаваемой жгучей ненависти. Порыв налетавшего ветра раздувал ее платье. Я сделал отчаянное движение вверх, как вдруг острый каблук ударил меня по голове, раздался треск ломающихся сучьев, тело Елены полетело мимо меня вниз, и я услышал как она ударилась о землю. В тот же миг я был около нее.

Она лежала в бессилии, подвернув одну руку. Платье задернулось, открывая белизну ножек. Ее глаза горели болью и отвращением.

Не думая о приказе, не произнося ни звука, я накинулся на ее тело, мял его,зубами рвал скромное платье сестры милосердия, погружался ими в искомый овал грудей. Мои сапоги разжимали колени женщины, в неистовстве раздавливая их, царапая тонкую кожу. Она отбивалась с ненавистью и отчаянием. Ее зубы больно вонзились в мою шею. Ногти оставляли на лице кровавые царапины.

Придавленная тяжестью моего тела, она пыталась освободить другую руку, сломанную при падении, но все было напрасно: я придавил плечом ее извивавшееся в бешенстве тело, руками развел в сторону ее мальчишеские бедра, почти разорвал их соединения и яростно проник в се тело.

Я не ласкал любимую женщину, я вгонял жестокое орудие пытки в умиравшее от страдания тело преступника, и в глазах Елены читал неугасимую, нечеловеческую ненависть. Но мне было все равно! Я невольно ждал неизбежной ласки, пробуждения страсти и был уверен, через несколько мгновений уловлю в се глазах замирание. Но в этот миг сумасшедшая, ни с чем нс сравнимая боль смертельной судороги сжала мне тело: Елена единственной рукой схватила и стиснула изо всей силы, почти расплющила чувствительный клубок нервов, который накануне ласкала с такой непередаваемой и восхитительной нежностью.

Закричав как безумный и, теряя дыхание от ужасной боли, я развел свои руки. Елена вскочила на ноги и бросилась бежать. У меня уже не было сил для ее преследования.

Неожиданно раздался крик: «Вот она! Держи ее! Лови!» И я увидел целый отряд солдат, кинувшихся в погоню за ней. Корнеев, обеспокоенный моим долгим отсутствием, привел их, чтобы разыскать меня.

Через две минуты привели Елену. Я приказал со злобой и ненавистью самой страшной и непримиримой, какую только знают люди: «Это шпионка. Обыщите ее!» Десять пар рук с удовольствим обшарили молодое тело. Приказа не было. «Где приказ?» — спросил я, чувствуя, как бешенство мешает мне спокойно думать и взвешивать свои поступки. Елена молчала. Ее сломанная рука безжизненно висела вдоль туловища. Глаза закрывал синяк кровоподтека. «Где приказ?» — закричал я в бешенства. «Разденьте ее донага, ищите!» Истерзанное, в синяках и царапинах, но все же прекрасное тело белело передо мной божественной наготой.

Она снова и снова побуждала мою страсть, меня опять охватывало возбуждение, для которого уже не было выхода. «Сознайся, — требовал я, — или запорю тебя до смерти». Она молчала. Я закричал как безумный, и нелепые, грязные ругательства срывались с моих уст. Свистящие удары прута сыпались на голову, голое, покрытое кровавыми рубцами тело Елены. Она выла от боли, и этот крик пронизывал меня наслаждением. Каждая новая полоса, каждый новый свист гибкого орешника, каждое новое слово боли я слушал, как погружение в любимое тело.

Это было переживание страсти чисто физическое. Наконец, я опомнился и, круто повернувшись, пошел прочь. Все тело было разбито, голова ныла от смертельной боли. Уходя, я слышал гогочущий смех солдат и сразу опомнился. Если эти скоты изнасилуют ее? Одна мысль была невыносима. Делиться с кем-нибудь Еленой? Нет... Она больше не может быть чьей-либо.

Я вернулся. Елена лежала распростертая, без сознания. «Эта шпионка погубила армию. Повесить ее!» скомандовал я и увидел, как откуда-то появилась веревка, с земли поднялось обнаженное тело, вздрогнуло, вытянулось и повисло невысоко над землей. Освобождающая судорога полного наслаждения прошла по моему телу.

Оно было так же быстро и сильно, как и пережитое в ее объятиях. Но так же, как для Елены, мои ласки оказались последними, и эта волна, прилившая к моим жилкам, оказалась для меня последней. Больше никогда в жизни ни одна женщина не была в состоянии зажечь тот факел, огонь которого как бы погас вместе с предсмертными конвульсиями Елены. Это возмездие я ношу уже пятнадцать лет. Я хочу их, вызываю в своей фантазии образы дикого сладострастия, переживаю муки недостижимого желания!

Я жив, полон страсти, и я умер навсегда.

Вам, быть может, интересно знать, что стало с приказом. Нашли его в саквояже, который Елена оставила в тарантайке. Там же обнаружили паспорт на имя Елены Александровны Ростовой[5].