4. Объявление беспощадной подводной войны. Предшествующая история подводной войны и противодействие Соединенных Штатов. Решение германского правительства. Выступление Вильсона. Разрыв дипломатических сношений между Соединенными Штатами и Германией

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

4. Объявление беспощадной подводной войны. Предшествующая история подводной войны и противодействие Соединенных Штатов. Решение германского правительства. Выступление Вильсона. Разрыв дипломатических сношений между Соединенными Штатами и Германией

В настоящее время, когда все уже кончилось, на объявление неограниченной подводной войны 1 февраля 1917 г. лица самых разнообразных политических взглядов в Германии смотрят как на прыжок в пропасть, как на самоубийство Германской империи. Но тогда, с начала войны, на подводные лодки смотрели как на единственное еще оставшееся реальное средство борьбы с Англией. Следует заметить, что Тирпиц, который был морским министром перед войной, не очень верил вначале в подводные лодки и строил их сравнительно немного, что ему потом и ставили в упрек. Когда началась война, Тирпиц настаивал на необходимости пустить сразу в дело весь броненосный германский флот. Но на это не решились, и флот остался в портах, где и стоял в полном бездействии. Тирпиц с той поры очень мрачно смотрел на весь ход войны, а в особенности на возможные последствия морской блокады Германии. Тогда-то (примерно с декабря 1914 г.) он сделался решительным сторонником подводных лодок и настаивал на том, чтобы пока Англия не прекратит полной блокады германских берегов, германские подводные лодки топили все суда, торгующие с Англией, какой бы нации они ни принадлежали. К этому времени уже были либо потоплены, либо взяты в плен все немецкие крейсера, которых война застала далеко от родины; весь остальной флот укрылся в портах, и одни только подводные лодки могли быть пущены в ход.

4 февраля 1915 г. была провозглашена впервые неограниченная подводная война. Однако президент Соединенных Штатов Вильсон немедленно объявил протест, и Вильгельм тотчас же уступил. Германское правительство обязалось не топить нейтральных судов, с кем бы они ни торговали и в чьих бы водах ни появлялись. 7 мая 1915 г. немецкая подводная лодка потопила гигантский пассажирский пароход «Лузитанию». Пароход был английский, но из 1196 погибших пассажиров оказалось 139 американских граждан. Вильсон снова заявил протест, и притом в определенно угрожающих тонах. Опасность этих перекоров с Вильсоном была очевидна. Пришлось сделать дальнейшую уступку и объявить, что отныне подводные лодки не будут топить также и враждебные суда, если эти суда — пассажирские; 15 марта 1916 г. Тирпиц ушел в отставку, и политика уступок Вильсону восторжествовала вполне. Однако Вильсон продолжал подозрительно и раздраженно следить за действиями подводных лодок, возбуждая резкие протесты всякий раз, когда страдали интересы или безопасность американских граждан. После одного из таких протестов (по поводу потопления «Суссекса») Германия согласилась (4 мая 1916 г.) не топить даже и вражеских судов без предварительного предупреждения и притом обеспечивать им возможность спасти людей, находящихся на борту. С тех пор подводная война, конечно, по существу дела могла давать лишь очень незначительные результаты. Нужно кстати сказать, что от зверств в морской войне отнюдь не была свободна и Англия: достаточно вспомнить отказ капитана «Баралонг» спасти экипаж опрокинутой им германской подводной лодки.

Следует также сказать, что, даже уступая Вильсону, германское правительство не переставало отстаивать в нотах свою позицию и все стремилось поставить Вильсону на вид, что все эти уступки ему оно делает только в надежде, что он с своей стороны вынудит Англию к прекращению «голодной блокады», поражающей женщин, детей и стариков в осажденной Германии. Эти оговорки и требования сильно раздражали президента, и он их категорически и резко отвергал. Так длилось до конца 1916 г. Уже с осени, после занятия Гинденбургом и Людендорфом верховных постов в командовании армией, вопрос о подводной войне стал снова на очередь. Гинденбург и Людендорф потребовали объявления беспощадной (неограниченной) подводной войны, т. е. заявления, что все как пассажирские, так и коммерческие суда всех наций, как враждебных, так и нейтральных, будут отныне топиться без предупреждения. Все обещания, данные Вильсону в 1915–1916 гг., должны были быть взяты обратно.

Лидеры рейхстага еще с октября 1916 г. в секретных заседаниях обсуждали вопрос о неограниченной подводной войне. Людендорф сулил им золотые горы, сулил быструю капитуляцию Англии, победоносный конец войны. И ни разу им не сказал истинной точной цифры: т. е. сколько же вообще есть у Германии подводных лодок? А цифры были неутешительны. К моменту начала войны у Германии было всего 26 подводных лодок; с начала войны до конца 1916 г. прибавилось еще 81, но за это же время уже погибло 38 лодок. Значит, в общем оставалось 72. Из этих 72 треть была в починке. И при этих средствах верховное командование рассчитывало «в шесть месяцев поставить Англию на колени». Правда, эти цифры тогда составляли тайну, и кроме 5–6 человек во всем правительстве и в верховном командовании никто их не знал, так что разговаривать с лидерами партий рейхстага было очень легко.

Собственно, опасность в случае объявления неограниченной подводной войны была одна, но очень уж грозная: выступление Соединенных Штатов. О причинах, которые с каждым годом мировой войны делали это выступление Штатов против Германии все более и более вероятным и сделали его, наконец, неизбежным, речь у нас будет дальше. Тут пока заметим лишь, что в Германии решительно не понимали ни этих причин, ни человека, который имел во внешней политике Соединенных Штатов юридически огромную, а фактически решающую власть. Вудро Вильсон рассматривался одними как туманный идеалист и пацифист, другими — как человек, который лишь против воли повинуется враждебным Германии настроениям, но ни за что в войну не вступит, третьими — как человек, который и рад бы был вступить в войну, но не отважится, боясь могучего противодействия со стороны миллионов американских граждан немецкого происхождения. И все видели в нем профессора Принстонского университета, который и в Белом доме сохраняет старую закваску теоретика и ученого мечтателя. И до сих пор иной раз ему ошибочно приписывается (например, Паулем Фрелихом) «детская наивность». Он был деятельным орудием финансового капитала, и наивности в нем не было и следа.

Только постепенно (и когда уже было поздно) разглядели в нем натуру повелителя, способного на очень сложные и зрело продуманные интриги, подозрительного, медленно раздражающегося, но еще медленнее остывающего, властолюбивого, упорного, очень неробкого, нисколько не боящегося самой страшной ответственности. К мысли о возможности и выгодности войны для экономического и политического будущего Соединенных Штатов он привыкал все более уже с 1915 г., а особенно с начала 1916 г., и его приближенные это знали[125]. А с того времени как Германия пустила в ход подводные лодки, Вильсон, как мы видели, рядом угрожающих нот повел решительную борьбу против этого рода оружия, и всякий раз было ясно для каждого неослепленного человека, что он готов в случае сопротивления на ультиматум и на войну. Но в Германии именно и царило какое-то роковое ослепление в этом отношении.

«Не дразните Вильсона, он опасен!» — это непрестанно слышал Бетман-Гольвег не только от Бернсторфа, германского посла в Вашингтоне. Это ему говорили и американцы. «Вы не думаете, что наша страна может сражаться, и для вас президент Вильсон — идеалист и пацифист, который ни за что не захочет взяться за оружие… Когда он решит что-нибудь, ничто уже не может заставить его отказаться, и если уж он решится на войну, он ее будет вести от всей души до конца. Не провоцируйте его больше. Вы ошибаетесь также, полагаясь на то, что некоторые важные члены конгресса и, может быть, один член кабинета высказались в пользу мира, ведь один человек только будет решать вопрос, и этот человек — президент. Он сделает то, что найдет справедливым и хорошим, но беспокоясь о том, что могут сказать или сделать другие». Так убеждал американский дипломат Морджентау министра иностранных дел фон Ягова еще в начале 1916 г.[126] Но Вильгельм, Людендорф, Гинденбург и — против воли своей, очень чуя опасность, — канцлер Бетман-Гольвег продолжали дразнить и провоцировать президента.

Самым гибельным для Германии днем ее военной истории Фридрих Пайер (бывший впоследствии, в октябре 1918 г., заместителем канцлера) считает день 7 октября 1916 г., когда Гинденбургу и Людендорфу было предоставлено потребовать начала неограниченной подводной войны, если они найдут это нужным[127]. Это значило — именно начать в ближайшем будущем неограниченную подводную войну, т. е., другими словами, это значило вовлечь в войну Соединенные Штаты и толкнуть Германию в пропасть. Но военные власти еще согласились на отсрочку: нужно было сначала попытаться заключить мир с Антантой. После упомянутого выше провала этой попытки, с первых же дней января 1917 г. настояния Гинденбурга и Людендорфа стали очень решительны. Людендорф противоречий не допускал. «Это был одновременно и военный тиран и инструмент в руках нескольких коммерсантов, которые заставляли его служить своим выгодам», — говорит о нем в своих воспоминаниях княгиня Блюхер. Хуже всего для Германии было то, что Людендорф всецело захватил в свои руки всю внешнюю политику во время войны. Когда Людендорфу чего-нибудь очень хотелось, то он не стеснялся аргументацией. Когда военное командование спрашивали с беспокойством о размерах реальной опасности в случае вступления Вильсона в войну, то ответ гласил, что Соединенные Штаты больше ста тысяч человек в общей сложности не смогут перевезти и содержать на европейском театре войны. А спустя два года тот же Людендорф должен был сам заявить, что ежемесячно американцы привозят в Европу по 330 тысяч человек[128].

Канцлер Бетман-Гольвег чуял опасность, плохо верил генералам, но боялся их и покорялся им. К тому же все руководящие деятели морского ведомства всецело поддерживали генералов и вполне ручались за успех. Громадное влияние в этой агитации имел находившийся тогда уже в отставке, но все еще авторитетный и популярный адмирал Тирпиц, к мнениям которого очень прислушивались все правые и часть умеренных партий.

Тирпиц вел борьбу против канцлера Бетман-Гольвега с самого начала войны. Он, в противоположность канцлеру, считал главным врагом не Россию, но Англию, и стоял за энергичные действия на море, за скорейшее объявление беспощадной подводной войны и т. д. В первой своей стадии эта борьба против канцлера кончилась поражением Тирпица, который 15 марта 1916 г. ушел в отставку и был заменен адмиралом фон Капелле. Но Тирпиц не сложил оружия. Он был и энергичнее, и умнее, и талантливее, и несравненно опытнее в политических интригах, и гораздо богаче связями как в финансовом, так и в политическом мире, чем канцлер. Национал-либералы и консерваторы всецело и центр отчасти стали на сторону Тирница в этой упорной борьбе.

При этих условиях мало приносили пользы ежедневные тревожные телеграммы умного и дельного германского посла в Вашингтоне, графа Бернсторфа, который твердил упорно, что объявление беспощадной подводной войны «автоматически» повлечет за собой вступление Америки в войну. Тщетны были и предупреждения другого недюжинного дипломата, американского посла в Берлине Джемса Джерарда.

А Джерард много видел и много понимал. Так, например, этот посторонний, но очень проницательный наблюдатель еще задолго до революции предвидел, что в социал-демократии произойдет раскол и что лидерство Шейдемана будет опорочено, его поведение будет признано слишком подобострастным, а он сам — слишком легко подчинившимся правительству. Джерард. уже после свидания и разговора своего с Карлом Либкнехтом (в августе 1914 г.) предугадывал будущую роль Либкнехта, о мужестве которого он вообще отзывается с восхищением[129]. Джерард в качестве только посла не имел своей «собственной» политики (как имел ее, например, Извольский в Париже), он был исправным, дельным, умным и покорным исполнителем воли Вильсона. Он утверждает, что лично он разрыва с Германией не хотел. Нечего и говорить, что личные симпатии Джерарда никакой роли не могли бы играть с того момента как высказался бы Вильсон. Но Вильсон еще не высказался, и Джерард решился на одно публичное выступление, которое, против его воли (как он утверждает), несколько ускорило катастрофу.

6 января 1917 г. Американская ассоциация торговли и промышленности в Берлине дала обед послу Соединенных Штатов Джерарду. На банкете присутствовали: статс-секретарь иностранных дел Циммерман, Гельферих (министр внутренних дел), Зольф (министр колоний) и другие представители германского правительства. На банкете говорились речи о традиционной дружбе Америки и Германии и т. п. Джерард будто бы думал (так он пишет) своими любезными речами предотвратить объявление беспощадной войны, немцы же решили, что если, зная об их намерениях, Джерард говорит такие ласковые слова, то, значит, этим он наперед разрешает от имени Вильсона объявление подводной войны. И с тем роковым, слепым оптимизмом, который все время их губил в годину великой войны, Вильгельм и военные круги отныне совсем перестали считаться с тревожными телеграммами, которые одну за другой слал в Берлин германский посол в Вашингтоне Бернсторф. Напрасно и сам Джерард поспешил через несколько дней заявить, что есть пределы миролюбию Вильсона и что серьезную опасность для мира между двумя державами может представить именно беспощадная подводная борьба. Все эти оговорки и поправки уже впечатления не производили. Приверженцы беспощадной подводной войны с ликованием говорили о «банкете Джерарда». Еще колебавшийся до тех пор Вильгельм, наконец, решился окончательно. 9 января 1917 г. в замке Илесс император утвердил постановление о начале подводной войны. Но это оставалось еще некоторое время в тайне.

31 января 1917 г. Джерард был приглашен в министерство иностранных дел, и Циммерман передал ему ноту, объявлявшую о беспощадной подводной войне с 1 февраля (т. е. с 12 часов ночи того же 31 января). Джерард молчал. Тогда Циммерман стал говорить, что для Германии эта мера — единственный выход, и прибавил: «Дайте нам только два месяца вести этого рода войну, и в три месяца мы заключим мир».

Тотчас же нота была по телеграфу переслана Вильсону. Но одновременно нота уже летела по всем проволокам и кабелям телеграфных агентств: приверженцы объявления подводной войны боялись, что Бетман-Гольвег еще может в последний момент опомниться. Но они напрасно боялись: Бетман-Гольвег теперь уже был уверен, что «Вильсон был выбран в президенты на мирной платформе и что поэтому ничего теперь не случится»[130]. Последние слабые голоса, предостерегавшие от зиявшей пропасти, смолкли. Вечером 31 января телеграмма уже была в Вашингтоне.

Когда телеграмма агентства («Associated Press» о том, что Германия начнет с 1 февраля беспощадную подводную войну, была получена в Белом доме и секретарь президента Джозеф Тэмэлти, войдя без зова в кабинет, молча положил телеграфный бюллетень перед Вильсоном, тот сначала остолбенел от изумления, потом побледнел и, возвращая телеграмму Тэмэлти, спокойным тоном сказал: «Это означает войну. Разрыв, который мы пытались с таким трудом предотвратить, теперь неизбежен»[131].

3 февраля конгресс Соединенных Штатов стоя выслушал и приветствовал бурными аплодисментами послание президента Вильсона:

«Я поручил статс-секретарю известить его превосходительство германского посла, что все дипломатические сношения между Соединенными Штатами и Германской империей прерваны и что американский посол в Берлине немедленно будет отозван, и согласно с этим решением его превосходительству германскому послу должны быть вручены его паспорта».

Громадная толпа, с раннего утра долгими часами стоявшая вокруг дворца конгресса, приняла известие с необычайным волнением, и манифестации не прекращались весь день в главных городах союза, куда срочные телеграммы тотчас же передали весть о решении Вильсона.

Но хотя, таким образом, еще утром 3 февраля Вильсон объявил конгрессу Соединенных Штатов, что он прервал дипломатические сношения с Германскою империей, официальное уведомление об этом задержалось на сутки. Вечером 3 февраля Циммерман встретился в одном частном доме с Джерардом и сказал ему: «Вы увидите, что все будет хорошо. Америка ничего не сделает, потому что президент Вильсон стоит за мир. Все пойдет так, как прежде. Я устроил для вас поездку в главную ставку, вы увидите императора, и все будет вполне улажено».

На другой день пришло в Берлин известие, что еще накануне Вильсон прервал дипломатические сношения с Германией. Джерард, констатируя, что этот поступок президента явился полнейшей неожиданностью для Германии, в то же время сам больше всего изумлялся, как могли в Германии думать, что «Соединенные Штаты упали так низко, что безропотно снесут этот внезапный удар по лицу». Штреземан, тогда вождь национал-либералов, впоследствии (1923–1928 гг.) министр иностранных дел Германской республики, как раз говорил 4 февраля речь об отношении Америки к Германии и закончил ее утверждением, что никогда Америка не порвет сношений с Германией. Едва он кончил и уселся на место, как принесли газету, извещавшую о решении Вильсона. (Заметим к слову, что Штреземан даже и теперь считается в Германии одним из наиболее проницательных политиков.)

Растерянность от громового удара 3 февраля была велика; но вскоре уже было придумано утешение: разрыв еще не есть война. Однако этой надежде суждено было очень скоро погаснуть. Слишком могущественные экономические стихии, интересы и влияния неудержимо влекли Америку к войне. Твердое решение Вильсона было им окончательно принято уже в тот день, как он разорвал сношения с Германской империей.