1. Аннексия Боснии и Герцоговины

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. Аннексия Боснии и Герцоговины

Опубликование англо-русских конвенций 31 августа 1907 г. нигде не возбудило такого волнения, как в Германии. Империя в опасности! Эдуард VII закончил дело окружения Германии, и мы разобьем эту цепь или погибнем! Такого рода речи слышались в руководящих империалистических кругах и в печати (не только пангерманской, но и более умеренной). «Пангерманцами» (Alldeutsche) назывались сторонники самой агрессивной политики Германии, направленной на включение в состав империи «добром или силой» тех земель, где в той или иной мере существует германский элемент населения. Так, Курляндия (а более щедрые говорили — весь Остзейский край), фламандские провинции Бельгии, немецкая часть Австрии прежде всего должны были быть инкорпорированы. В колониальной политике пангерманцы стремились к созданию большой немецкой колониальной империи в Африке, причем и европейские, и внеевропейские их пожелания, конечно, могли осуществиться лишь после удачной войны как с соседями, так и с Англией[40]. Но даже и более трезвые политические круги Германии не скрывали своего беспокойства, а князь Бюлов, канцлер империи, говорил (именно по поводу англо-русского сближения) о «защищенности» Германии. И это не потому, что действительно в 1907 г. или в ближайшие 3–4 года можно было бояться нападения со стороны Антанты. В Германии лучше, чем где-либо, знали, что Россия еще не в состоянии воевать, а Франция без нее не выступит, несмотря на дружбу с Англией.

Но, во-первых, было ясно, что Антанта рассчитана вовсе не на немедленное военное выступление и что России сначала дадут оправиться; во-вторых, уже и сейчас нужно было готовиться к дипломатическому противодействию России на Балканах, да и всюду, так как, попав в фарватер британской политики, русская дипломатия неминуемо должна была принять антигерманское направление; в-третьих, наконец, непосредственные результаты экономического раздела Персии затрагивали интересы Германии, так как было ясно, что и Россия на севере Персии, и Англия на юге будут иметь отныне такой огромный вес и смогут так жестоко и непрерывно давить на персидское правительство, что, сколько бы Германия ни подтверждала свои собственные права на свободную торговлю и т. д., фактически все равно положение в Персии немецких купцов и промышленников окажется рано или поздно очень неприглядным; а кроме того, и Россия, и Англия получали теперь возможность сильно вредить Багдадской немецкой железной дороге, да и стратегически эта дорога оказывалась и под русским и под английским ударами. Выходило, что образованная будто бы с «оборонительными» целями Аптапта начала с завоеваний: с дележа Марокко и Персии.

Помимо всех этих соображений, было еще одно: ведь, как сказано в своем месте, именно эти годы — 1901–1914 — были годами такого неслыханного, бурного развития германской промышленности, такого огромного роста внешней торговли, что подобного темпа развития даже и подозревать было нельзя еще, например, в начале царствования Вильгельма II. Сообразно с этим не по дням, а по часам росли притязания и влияние всех консервативных и полуконсервативных — вроде национал-либеральной — партий, которые требовали скорейшего превращения Германии из великой державы (Grossmacht) в державу мирового значения (Weltmacht), скорейшего утверждения ее влияния в Африке, в Азии, на мировом рынке вообще. Пангерманцы в своих завоевательных мечтаниях в сущности только вслух высказывали то, к чему в той или иной степени стремились многие консерваторы и национал-либералы да кое-кто и из партий, стоявших левее. Именно в эту пору также те элементы рабочего класса, которых впоследствии публицисты левого крыла назвали термином «рабочая аристократия», стали обнаруживать все больший и больший интерес к успехам и задачам империалистской политики своего правительства. И Кальвер и другие (менее заметные) ревизионистские публицисты определенно стали настаивать на необходимости колониальных завоеваний во имя интересов рабочего класса. И вот, создание Антанты, помимо всего прочего, кладет предел этим охватившим широкие слои стремлениям и надеждам и как бы переводит Германию от нападения к необходимости обороны.

Именно в это время начинают учащаться и в консервативной, и в либеральной немецкой прессе нарекания на неспособность и необдуманность руководителей германской внешней политики; повторяются все чаще жалобы на то, что вербуемые исключительно из высшего дворянства дипломаты никуда не годятся, что, тратя на армию и флот колоссальные деньги, имея первостепенные вооруженные силы, германское правительство ничего не сделало, чтобы помешать развитию и блистательному успеху губительной для Германии и ее будущего политики Эдуарда VII. Правда, были и оптимисты вроде бойкого публициста (очень тогда читавшегося) Рудольфа Мартина, который уверял своих читателей[41], что политика английского короля «имеет большое сходство с политикой Наполеона I и Наполеона III и будет тоже иметь неудачный конец, но эти успокоения успеха не имели. От имперского правительства влиятельные слои населения требовали через посредство большой политической прессы ответа на «политику окружения».

На этой-то почве в 1908–1909 гг. произошли два события, которые можно назвать двумя новыми попытками разрушить Антанту (сначала лишь средствами дипломатическими). Первая попытка, как мы видели, была сделана Вильгельмом II в 1905 г. на почве борьбы за Марокко. Мы видели также, что ему удалось — до поры до времени — оградить Марокко от полного подчинения страны французам, но не удалось оторвать Францию от Англии. Теперь, в 1908 г., после того как Россия примкнула к Антанте, решено было нанести новый удар, на этот раз с целью оторвать от Антанты только что примкнувшую к ней Россию.

Произошла эта вторая попытка в октябре 1908 г. Нужно сказать, что 10 июля (н.с.) 1908 г. в Ревель на свидание с Николаем II прибыл английский король, и в речах, которыми они обменялись, подчеркивалось полное сближение обеих держав. Это посещение необычайно раздражило германское правительство, и Вильгельм II напомнил вскоре после этого, что если «они» хотят «нас окружить», то Германия этого не боится и будет обороняться. Он это сказал в чисто военной компании (в Деберице), и речь не была официально оглашена, но все о ней знали. Настойчивее всего в Европе говорили о том, что на тайных совещаниях в Ревеле между Извольским и Эдуардом VII было решено вмешаться в турецкие события: как раз тогда (в июле 1908 г.) началась младотурецкая революция, которая привлекала к себе всеобщее внимание. На этой-то почве — на почве балканских дел — и суждено было Антанте подвергнуться новой пробе и испытанию ее крепости.

Младотурецкая революция, начавшаяся 3 июля 1908 г., в три недели одержала полную победу. Старый Абдул-Гамид был лишен всякой власти (ему оставлен был лишь титул, которого он лишился в следующем году), управление делами перешло в руки младотурецкого комитета «Единение и прогресс», приступлено было к выработке новой конституции и к выборам в Национальное собрание. Все это было запоздалой попыткой перестроить Турцию на основе европеизации. Мелкобуржуазные централисты, младотурки, захватившие власть в 1908 г., управляли фактически диктаторским образом вплоть до разгрома Турции и сдачи ее на капитуляцию в конце октября 1918 г. Главная их цель — сохранение еще уцелевших остатков Турции, превращение ее в строго централизованную державу — не только не была достигнута до конца всего десятилетия их диктатуры, но уже на первых порах стало ясно, что она и не может даже начать осуществляться. Эта революция запоздала по крайней мере на сто лет. Произойдя накануне мирового пожара, она только ускорила дальнейшую ликвидацию некогда великого государства.

Дело началось с аннексии Австрией Боснии и Герцоговины. Обе эти провинции прежней Турецкой империи были заняты Австрией еще в 1877 году, в эпоху русско-турецкой войны. С тех пор эта территория находилась во «временной оккупации» Австрии, и было ясно, что австро-венгерское правительство отдаст ее кому бы то ни было, исключительно подчиняясь силе, но не иначе. Босния и Герцоговина, где преобладающее население — сербского происхождения, давно составляли предмет открыто высказываемых мечтаний Сербии. Эта земледельческая и скотоводческая страна, не имевшая выхода к морю, надеялась на то, что в более или менее отдаленном будущем при благоприятных обстоятельствах Босния и Герцоговина с ней соединятся, и сербы не только получат выход к морю, но и значительно увеличат свою земельную площадь; выход же к морю им был нужен, по их словам, прежде всего, чтобы избавиться от такого положения, когда их соседи, австрийцы, являлись фактическими монополистами по закупке всего, что только мог дать сербский рынок. Тотчас после подписания англо-русского соглашения в Сербии опять стали высказываться мысли о том, что Россия, наконец, «вернется» теперь на Ближний Восток, что теперь Сербии опять есть на кого опереться в борьбе против австрийцев и «швабов» (т. е. немцев). Что Извольский тоже думает о перенесении центра тяжести русской политики на Балканы, это было хорошо известно.

Таковы были обстоятельства, когда австрийский министр иностранных дел, барон Лекса фон Эренталь, затеял объявить аннексию Боснии и Герцоговины Австро-Венгрией, т. е. превращение «временной оккупации» в вечное владение.

Эренталь затеял это еще до младотурецкой революции и даже совещался с Извольским и с итальянским министром иностранных дел Титтони относительно условий, на которых Россия и Италия согласились бы признать аннексию Боснии и Герцоговины. Но из этих переговоров ничего не вышло, и австро-венгерское правительство решило действовать самостоятельно и идти напролом.

29 сентября (п.с.) 1908 г. Франц-Иосиф личным письмом уведомил Николая II о готовящейся аннексии, а спустя несколько дней (7 октября п.с.) аннексия была формально провозглашена. Русские протесты и неудовольствие были выражены в нескольких официальных документах, особенно в длинном письме, которое Николай II (или, точнее, Извольский) написал Францу-Иосифу 17 декабря 1908 г., где русский император, между прочим, говорит: «По сведениям, которые до меня доходят, твое правительство принимает военные меры в таком масштабе, из коего можно предположить, что оно готовится к возможному в ближайшее время конфликту с твоими южными балканскими соседями. Если подобное столкновение произойдет, то оно вызовет в ответ большое возмущение не только на Балканском полуострове, но также и в России, и ты поймешь то особо трудное положение, в котором я окажусь. Избави нас, боже, от подобной перспективы, которая положит конец всякой возможности сохранить хорошие отношения между Россией и Австро-Венгрией и может привести Европу к общей войне». Но Франц-Иосиф твердо знал, что Россия воевать тогда была не в состоянии, и поэтому нисколько не испугался. В ответном письме от 28 января 1909 г. австрийский император пишет Николаю II: «Мое поведение в отношении сербских стран продиктовано мне моим долгом и предусмотрительностью, вызванными той страстной и полной ненависти враждебностью, которой проникнуты в этих странах все классы, включая и ответственных представителей власти… Я твердо решил со всей энергией противиться возможности агрессивных действий, на которые их может натолкнуть все возрастающая дерзость в погоне за химерическими мечтами, которые, увы, были им внушаемы не одной лишь стороной. Еще не было примера, чтобы какая-нибудь великая держава, заботящаяся о своем достоинстве и о своих интересах, проявила бы такое долготерпение, какое проявляем мы в отношении наглой провокации маленьких соседей».

Другими словами, он тоже грозил войной.

Тянуть дело неопределенно долго было нельзя. Параллельно со сношениями, затеявшимися между Россией и Австрией, шли более опасные и острые сношения между Россией и Германией. Через несколько дней после провозглашения аннексии германский посол Пурталес с непосредственностью и поспешной откровенностью, которые характеризовали всегда манеру Вильгельма в тех случаях, когда сила была на его стороне, передал Извольскому следующее: «Россия, несмотря на все заслуги Германии перед ней, все более и более сближается с враждебной немцам группой держав. Кульминационными пунктами такой политики была Алжезирасская конференция и ревельское свидание с королем Эдуардом. Подобная перегруппировка держав заставляет Германию, более чем когда-либо, тесно сблизиться с Австрией и принять за основание своей политики полнейшую солидарность во всех вопросах с Габсбургской монархией». Аннексия Боснии и Герцоговины как месть за англо-русское соглашение — такова мысль этих слов. 23 марта 1909 г. Вильгельм категорически потребовал от России немедленного признания аннексии, и русское правительство принуждено было подчиниться[42].

Так закончилось это дело. Каков был его исторический смысл? Была ли аннексия Боснии и Герцоговины для Германии только средством нанести удар Антанте, доказать России жестоким уроком, что союзники ее не поддержат, что нужно идти не с ними, а с центральными державами? Конечно, нет. Эта цель была, но были и другие мотивы.

Ведь мы уже видели, что с 1898 г. мысль об экономическом утверждении на землях Турецкой империи сделалась, можно сказать, одной из главенствующих в германской политике. Начавшаяся с 1909 г. постройка Багдадской дороги успешно двигалась дальше и дальше, и этот факт повелительно требовал соответственных шагов на Балканах. В самом деле. Путь от Берлина до Багдада должен был всецело находиться либо в руках Германии, Австрии и Турции, либо дружественных им держав. Болгария могла быть другом, но вообще ее позиция в 1907–1909 гг. вовсе еще не была такой ясной, как начиная с 1913 г. Сербия была определенным врагом Австрии и поэтому другом России. Аннексия Боснии и Герцоговины обрекала Сербию на экономическую зависимость от Австрии и на будущее время, а также на политическое бессилие. Тот участок великого пути «Берлин-Багдад», который проходил по Балканскому полуострову, должен был быть обеспечен и с тыла и с флангов, а для этого Австрия вызывалась на активную балканскую политику, и Германия смотрела на свою союзницу как на прямое и естественное свое продолжение.

Разбитая пруссаками в 1866 г., преобразованная в 1867 г. на началах «дуализма», т. е. полной внутренней автономии двух основных частей — Австрии и Венгрии, эта «двуединая» австро-венгерская монархия долгое время обнаруживала неожиданную живучесть. Мечты Бакунина о полном разрушении Австрийской империи, мечты, с которыми он вошел в свою долгую тюрьму и с которыми из нее вышел, не исполнились на его веку. Еще в 1869–1870 гг. (до начала франко-прусской войны) Франц-Иосиф носился иногда с мыслью о союзе Австрии с Францией и о новой борьбе с Пруссией. Но 1871 год решил дело. С тех пор Австрия думает о союзе с Германией как о единственном спасении от славянских восстаний внутри страны и от славянских нападений извне. Ее поддерживала тесная экономическая связанность отдельных частей, но и тут экономически развитые части, вроде Чехии, были в лучшем положении, чем многие другие, и могли считать себя экономически самостоятельными. Австрия, еще с 1879 г. вступившая в союз с Германией, за этот союз держалась очень крепко. Венгрия, управляемая землевладельческой аристократией, в интересах крупного землевладения круто теснила подчиненные ей славянские племена, и вследствие географического ее положения именно через нее Германия больше всего рассчитывала давить на Балканы. В Венгрии, не меньше, чем в Австрии, был развит страх перед русской опасностью, и политика австро-венгерской дипломатии (министр иностранных дел был один, общий для обеих частей империи), поскольку она тяготела к Германии, всегда получала в Венгрии одобрение.

Был, правда, момент передышки в истории австро-русской вражды. Смуты в Македонии, где шло упорное революционное движение против Турции, длились долгие годы. Положение было крайне запутано не только потому, что македонцы хотели избавиться от турецкого владычества, но и потому, что одни из них тяготели к Сербии, а другие — к Болгарии. И вот тогда-то, в 1903 г., мелькнула как будто (на очень короткий срок) программа австро-русского замирения. Дело было в 1903 г., и момент был подходящий: русская дипломатия была стеснена обострением отношений с Японией, а в Австрии начали несколько тяготиться слишком уж назойливой опекой со стороны Вильгельма II и склонны были поэтому несколько смягчить отношения с Россией.

Граф Голуховский, бывший министром иностранных дел Австро-Венгрии в течение 11 лет (1895–1906 гг.), желал мира с Россией и некоторого освобождения Австро-Венгрии от влияния Германии. Но политика эта не увенчалась успехом. Правда, ему удалось заключить в октябре 1903 г. в Мюрцштегге соглашение с Россией о сохранении без перемен положения на Балканах (в Македонии), но последующие события разрушили это хрупкое здание русско-австрийской «дружбы». «Мюрцштеггская программа» предусматривала ряд реформ и мероприятий, которые Турция должна была проводить в Македонии под контролем иностранных держав. Мюрцштеггское соглашение ни к чему реально не привело, и македонский вопрос продолжал оставаться нерешенным. А с 1907 г. отпошения великих держав, поделенных на Тройственный союз и Антанту, приняли такой характер, что уже и речи не могло быть о совместном давлении на турецкое правительство.

Отныне Турция была для Австрии и Германии главным, самым верным другом на Балканском полуострове.

После аннексии Боснии и Герцоговины, конечно, также речи не могло быть и о независимой от Германии политике Австро-Венгрии. Но, со своей стороны, и в Германии понимали отчетливо, что союз с Австрией абсолютно необходим, и Вильгельм, очень много тогда говоривший, что он «секундант в блестящем вооружении» при Австрии, что у него «нибелунгова верность» (eine Nibelungentreue) относительно Франца-Иосифа и т. д., подобными заявлениями хотел лишь окончательно укрепить существующий факт. Уже в изгнании, в 1924 г., Вильгельм, вспоминая довоенные годы, говорил Альфреду Ниману, что Австрия была единственным союзником и что без нее Германии грозила полная изоляция. Но он же признал, что, раздираемая национальными противоречиями и враждой, Австрия никак не могла быть «полновесным союзником». Мало того. Именно после аннексии Боснии и Герцоговины Австрия привыкла (но об этом Вильгельм молчит, хотя этот факт вполне выяснен), даже не очень справляясь с германским правительством, брать на себя инициативу во всем, что касалось увеличения ее преобладания на Балканском полуострове. И Франц-Иосиф, и наследник престола эрцгерцог Франц-Фердинанд, и граф Берхтольд, бывший в последнее время министром иностранных дел, тоже хорошо понимали, до какой степени Австрия нужна Германии, и делали свои выводы. При этом, преувеличивая мощь своего «секунданта в блестящем вооружении», они проявляли такую смелость, о которой до аннексии Боснии и Герцоговины даже и речи не было.

Опаснее всего было то, что Вильгельм не только не сдерживал австрийской инициативы в таких случаях, но всегда ее приветствовал: это было как раз то, что ему казалось нужным — ответственность не на нем, а на Австрии, он же поставлен пред совершившимся фактом, и тут уж ничего не поделаешь — нибелунгова верность вступает в свои права. А результат — дальнейшее внедрение Германии и Австрии на Балканском полуострове. Вильгельм оправдывается теперь тем, что иначе Австрия попала бы под влияние короля Эдуарда VII, который уже делал тайные шаги, чтобы привлечь ее к Антанте[43]. Во всяком случае создавшееся положение грозило большими опасностями. Но пока ликование в империалистических кругах Германии и Австрии было полное: аннексия Боснии и Герцоговины казалась счастливым прологом к овладению (сначала экономическому) всем Балканским полуостровом, далее — всей азиатской Турцией.

Была ли достигнута другая цель? Ослабело ли сцепление отдельных частей в Антанте? Конечно, нет. Тут и сомнений быть не может. Правда, пи Англия, ни Франция не только не желали воевать из-за Боснии и Герцоговины, но даже и дипломатически почти вовсе не поддерживали Россию, но именно после унижения и поражения, испытанного в 1908 г., и особенно в марте 1909 г., когда нужно было подчиниться ультимативному требованию Вильгельма и признать аннексию, русская дипломатия окончательно и бесповоротно перешла в лагерь Антанты. Образ действий Вильгельма II ставил пред Россией альтернативу: или безусловно подчиниться воле Германии, и притом без надежды на какое-либо вознаграждение, так как именно на Балканском полуострове и в Малой Азии упрочение влияния Германии и Австрии было одной из главных целей всей германской политики, и это подчинение непременно вызвало бы вражду с Англией, расторжение франко-русского союза, закрытие Парижской биржи для русских займов, полную изоляцию России, или же, напротив, окончательно слить свою политику с политикой Англии и Франции, окончательно сделаться звеном во враждебной цепи, окружившей Германию. Русская дипломатия выбрала второе. Этот выбор тоже таил в себе страшные опасности, но при существовавших условиях и тенденциях он был почти неизбежен. А помимо всего с каждым годом мысль о захвате Константинополя все больше выдвигалась на первый план в русской политике.

Барон Грейндль (бельгийский посланник в Берлине) выразил мнение дипломатов Тройственного союза, когда писал по поводу этого дипломатического поражения России, что «машина, выстроенная королем Эдуардом для обуздания Германии, потерпела неудачу при первой же попытке пустить ее в ход». Аннексия Боснии и Герцоговины важна со всемирно-исторической точки зрения именно как вторая по времени попытка расколоть Антанту. Барон Грейндль хоронил Антанту преждевременно. Если Антанте не удалось отстоять Боснию и Герцоговину, то и Германии не удалось расколоть Антанту. Напротив, отношения между Англией, Францией и Россией стали еще более близкими. И самое тревожное было то, что враждебность во всех трех странах против Германии стала сказываться гораздо более откровенно и часто.

Итак, после попытки 1905 г. разбить Антанту в Марокко, после попытки 1908–1909 гг. разбить Антанту в Боснии и Герцоговине германское правительство всякий раз видело, что и его дипломатическая полупобеда (на Алжезирасской конференции 1906 г.) и дипломатическая полная победа (подчинение России ультиматуму Вильгельма II 23 марта 1909 г.) одинаково не могли разрушить Антанту. Напротив, после 1905–1906 гг. Франция еще теснее сблизилась с Англией, после 1908–1909 гг. Россия еще теснее сошлась с Англией и Францией. Нужно было предпринять третью пробу. На пути, который выбран был германской дипломатией, остановки пока быть не могло. Ведь Антанта была вечной угрозой. За первыми двумя попытками должны были последовать новые и новые.

Ближайшая (третья) произошла в том же (1908) году, через несколько времени после того, как была опубликована декларация об аннексии Боснии и Герцоговины. Самый инцидент, послуживший непосредственно поводом, случился даже несколько раньше — в конце сентября 1908 г., но развитие его падает на октябрь и начало ноября. Это — так называемое «дело о дезертирах», тесно связанное с общим вопросом о французской политике в колониях.