12

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

12

16.50. Стук в дверь. Входят подполковник Суханов и комиссар полка Кондратенко.

У Суханова по-прежнему флегматичный, немного сонный вид.

Кондратенко здоровается сиплым шепотом. У него, как и вчера, горло обмотано шарфом.

— Обедали? — спрашивает Белобородов.

— Да, мы теперь регулярно обедаем, — отвечает Суханов.

— Небось две порции трахнули? — подмигивая, говорит Белобородов.

— Нет, особого аппетита не было.

— Я не о тех порциях говорю.

— А… Нет, товарищ генерал, этим я не увлекаюсь.

— Садитесь. Скоро будем толковать.

— Полк готов, товарищ генерал.

— Садитесь. Я еще поджидаю кое-кого.

17.00. Белобородов выходит на крыльцо. Смеркается.

Снег опять пошел гуще и уже с ветром. Это еще не наша русская вьюга, но снег летит быстро и косо, а ветер нет-нет и сорвет с белого покрова легкий слой верхних снежинок, запылит и понесет.

Половина горизонта, та, что перед нами, озарена пламенем пожаров… Далеко и близко горят деревни.

В Снигирях пулеметная стрельба почти стихла (правда, ее, быть может, не слышно за ветром, который несется туда), но по-прежнему ведет частый огонь артиллерия.

Зато слева, совсем близко, почти на окраине нашего поселка, идет жаркая винтовочная и пулеметная пальба. Сквозь нее до уха доходит характерное трещание немецких автоматов.

Слышится неприятный вой приближающейся мины. Черт возьми, как быстро привыкаешь ко всему, — сидя с генералом в комнате, я перестал замечать близкие разрывы. Но здесь, на воле, мне кажется, что мина летит прямо на нас. Я невольно отклоняюсь в сторону. Но мина ложится где-то среди улицы, я жду разрыва, проходят секунды, его нет, — мина не взорвалась.

Белобородов прислушивается к звукам боя.

— Держатся… — радостно говорит он. — Слышишь?

Я слышу, но мало понимаю. О ком он говорит, кто держится, где держится? Спрашиваю об этом.

— В Рождествене! Наши пулеметчики! Вслушайся-ка…

Я напрягаю слух и улавливаю где-то за линией боя стрекот пулеметов, заглушаемый близкой стрельбой.

— Он к ним прорвется, — говорит генерал. — Зря я его… Орел!

И хотя он не называет того, о ком речь, мы оба понимаем: комиссар.

— Да и тут неплохо, — продолжает, вслушиваясь, Белобородов, — наш огонь уже посильнее, чем у них. Ого, вот и наши минометы. Наконец-то Засмолин стал, кажется, по-настоящему засмаливать. Получил тут подкрепление.

И Белобородов хохочет, вспомнив недавнюю сцену. Часовой у двери смотрит улыбаясь. Он не удивлен, он привык к тому, что генерал любит посмеяться.

Но Белобородов резко, как всегда, обрывает смех. — Хороша погодка… Морозцу еще бы! — произносит он и сквозь несущуюся косую пелену всматривается в даль. — Эх, уйдут, уйдут… — вырывается у него.

— Уйдут?

— А почему они жгут деревни? Видишь, где горит? (Генерал показывает рукой.) Это Высоково, отсюда восемь километров… Почему зажгли? Плохо. Убегут.

— Убегут? Почему же это плохо?

— Потому что… надо сделать аминь всей этой группировке!

17.10. Возвращаемся в комнату.

Белобородов спрашивает Витевского:

— Что сообщают от Засмолина?

— Там, товарищ генерал, никого в штабе не осталось. Командир, комиссар, начальник штаба, его помощники, начальники управлений и отделов — все ушли к войскам. Оставили для связи начальника трофейного отдела. А он ничего не знает и к тому же глуховат…

— Глуховат? Ничего, лишь бы не был слеповат. Завтра ему дело будет.

17.15. Появляется лейтенант Сидельников.

— По вашему приказанию прибыл, товарищ генерал.

— Садись. Будет для тебя задача.

— Слушаю. Какая, товарищ генерал?

— Обеспечить на завтра работой начальника трофейного отдела. — И Белобородов опять хохочет. — Погоди, садись.

17.20. Входит подполковник Докучаев, командир первого гвардейского полка. У него удлиненное лицо потомственного интеллигента, но армия и война смахнули мягкость с этого лица, поставив свою печать — печать энергии и суровости.

Шея забинтована. Шинель кое-где запачкана землей. Это странные пятна, — кажется, будто кто-то с силой бросил в Докучаева комьями сухой, рассыпающейся глины. Брызги земли — частью размазанные- заметны и на лице. Я догадываюсь: земля была взметена миной, разорвавшейся рядом.

Поздоровавшись, Докучаев говорит:

— Очень близко вы расположились. Это нашему брату полагается так, а не вам, товарищ генерал…

Но Белобородов будто не слышит:

— Ты обедал? Людей кормил?

— Кормил. В пульроту привезли четыре термоса, а люди из одного пообедали…

— Сам-то ты поешь, поешь сперва. Власов, подполковнику обед!

— Неужели такие потери? — спрашивает Суханов.

— Нет, в батальонах не так много… Но пулеметчикам досталось… Все время на них немцы минометный огонь сосредоточивали. Черт их знает, эти мины… Скручивают пулеметный ствол в бараний рог!

Докучаеву приносят щи и полстакана водки.

— Ты поешь сначала, — повторяет Белобородов, — выпей!

Докучаев пьет. Глаза, увлажнившись, заблестели.

Он быстро проглатывает несколько ложек и произносит:

— Как меня не укокошило, черт его знает.

Никто не расспрашивает, но все ждут рассказа. Только Белобородов еще раз повторяет:

— Поешь сперва, Николай Гаврилович!

Докучаев и ест и повествует:

— Напоролись мы на эту школу. Бьет оттуда во все стороны, нет прохода… Артиллерия долбит, а огонь оттуда то ослабнет, то опять как был… Решили пустить танки. Надо идти разглядеть, что и как, чтобы танкистам задачу ставить… А он кладет, кладет по улице — разрыв на разрыве, сыплет как горохом. Пополз. Рядом сарай, ворота настежь, стоит внутри чья-то лошадь. Я туда, нашел щель, присел, гляжу, — оттуда школа хорошо просматривается.

Докучаев хлебнул щей. Никто не промолвил ни слова. Здесь собрались люди, сами не один раз побывавшие в огне, встречавшиеся лицом к лицу со смертью; притихнув, они слушали рассказ товарища.

Докучаев продолжал:

— И вдруг черт его знает что произошло… Так рвануло, что…

В общем, я как сидел на корточках, так и остался. Но сарая не было. Сидел в сарае, а оказался на открытом месте. Мина разорвалась в нескольких метрах от меня. Лошадь, которая тут стояла, разнесло в куски. У меня портупею оторвало, сумку оторвало, шинель в трех местах прорезало и вот тут (Докучаев показывает на горло) чуть-чуть царапнуло… Бывает же… — Он пожимает плечами.

— Ну а вы там одного-двух убили? — спрашивает Белобородов.

— У шоссе наложили много. А возьмем школу, тогда там посчитаем.

— Книжки у убитых собрали? Какая перед вами часть?

— Все СС «Империя». И один полк финнов.

— Какого же черта вы уперлись в эту школу? — с досадой говорит Белобородов.

— Не знали, что у него там столько сил. Мы с Алексеем порешили так: прорвемся здесь и скорее дальше. Завтракать в Высокове, а потом гнать до Истры. На карте все циркулем разметили — он справа, я слева. Но…

— Почему вы не исполняете приказа? — перебивает генерал. — Ведь я вам приказал: не лезьте туда, обходите, глубже обходите!

17.30. Входит подполковник Коновалов, командир второго гвардейского полка.

— Тоже хорош! — встречает его Белобородов. — Два сапога пара! Палками вас надо отодрать! Почему полезли на рожон? Почему не обходили?

— Виноват, товарищ генерал. Ошибку исправлю. Сейчас оттуда вытягиваю людей, и в темноте буду обходить.

— Нет, теперь ты обходить не будешь! — властно произносит генерал. — Звони в полк: остаться на прежнем месте, усилить огонь, бить по школе и по кирпичному заводу всеми огневыми средствами. И тебе, Докучаев, этот же приказ!

Докучаев встает:

— Есть, товарищ генерал. Но разрешите спросить. Мне неясно, как понимать это изменение? Что оно значит?

— Что оно значит? — Белобородов находит взглядом меня, улыбается и весело подмигивает. — Оно значит, что главный удар по ходу дела стал вспомогательным.

— А главный? — спрашивает Докучаев.

— О главном сейчас будем толковать.

17.40. Кто-то отворяет дверь. Генерал стремительно оборачивается.

Входит начарт майор Погорелов.

— Садись, — говорит Белобородов.

Но по лицу видно: это не тот, кого он ждет.

17.45. Белобородов опять выходит на крыльцо. Стало темнее. Это последние минуты сгущающихся сумерек — еще четверть часа, и начнется долгая декабрьская ночь. Белобородов всматривается в пустынную улицу, бормочет:

— Скоро ли они?

— Кого вы так ждете? — спрашиваю я.

— Известно кого… — сердито отвечает он.

17.50. Возвращаемся.

Собравшиеся командиры ведут негромкий разговор. О чем говорят? О войне.

— Его контузило, — неторопливо рассказывает Суханов. — Оглох, а уходить из полка не хочет. Телефоны ремонтирует, по ночам линии проверяет. Ходит, как лунатик…

Минута молчания.

— Упорно держит населенные пункты, — говорит Коновалов. — Роет норы из-под домов, и достать его там трудно. Этому искусству надо у него учиться.

Белобородов поддразнивает:

— Если бы вас туда посадить, ох и заорали бы… Справа окружают, слева окружают… Давно бы оставили Снигири…

— Мы с Кондратенко не заорали бы, — говорит Суханов.

— А сколько деревень сдали?

— Не мы одни сдавали, вся армия сдавала, — с достоинством произносит Коновалов.

— Чепуху городишь! — резко отвечает Белобородов. — Пускай армия говорит: 9-я гвардейская не сдала, зачем же нам сдавать?

— А мы с Кондратенко… — говорит Суханов.

Но Белобородов не слушает.

— Наша артиллерия сегодня как работала? — обращается он к Докучаеву.

— Хорошо, — отвечает Докучаев. — Вся школа в дырках… А все-таки в каких-то щелях сидят…

— Значит, плохо! Что же это ты, Погорелов?

Начарт встает:

— Дожимаю, товарищ генерал! Еще часа два-три — и ни одной щели там не будет! Убегут из Снигирей, кто жив останется. Ручаюсь — ночью убегут, товарищ генерал!

— А мне надо, чтобы они не убежали! — говорит Белобородов.

Опять отворяется дверь, опять генерал вскакивает.

— Наконец-то! — вырывается у него.