11

11

15.40. Белобородов возвращается к себе и молча шагает по комнате. Потом говорит:

— Па войне жалость и сторону. Будешь жалеть — и людей погубишь, и задачу не выполнишь. — Он смотрит на часы: — Ого, дело к вечеру. Скоро второй день начнем.

— Как второй? — спрашиваю я.

Генерал смеется:

— Это у меня собственная астрономия. Привык по-своему считать: до вечера один день, а потом — второй. В один день два боевых дня укладываем, а иначе теперь и воевать нельзя. Но война войной, а обедать надо. Власов! Опять голодом моришь? Как с обедом? Давай, давай, — и чтобы щи были погорячей.

15.50. На стол, где стоит телефон, ставят тарелки, хлеб, стаканы. Белобородов берет трубку и вызывает командира второго гвардейского полка.

— Алексей? Ну как у тебя дела? Все еще возишься со школой? Почему севернее не идешь? Как некуда? Что за чепуха, какой-то заколдованный круг. А почему Николай прошел? Он уже кирпичный завод миновал! Что? Не миновал? Вот я вас соберу обоих и палками отдеру. Один на другого оглядываетесь. Вы думаете, нам простится это безобразие? Целоваться будут с нами? Давай обтекай! Никаких отсрочек! Какую помощь я тебе дам? Михаила? Нет, дорогой, Михаила я тебе в помощь не пошлю. Выполняй собственными силами. Пойми, Алексей, мне нужно, чтобы ты все держал там в напряжении, а то провороним всю операцию… Пускай народ пообедает, передохнет, и опять за дело! А ты сейчас же приезжай ко мне сюда! Я на новом месте. Знаешь? Найдешь? Приезжай только быстро-быстро, чтобы через четверть часа был здесь!

15.55. Генерал звонит командиру первого гвардейского полка и, расспросив о положении, приказывает явиться через четверть часа.

16.00. Белобородов зовет Витевского, берет у него черную твердую папку, раскрывает и смотрит на карту. Там красными стрелами нанесено продвижение полков и батальонов. Некоторые линии пришлось стереть резинкой — от них на карте сохранился слегка вдавленный розоватый след: здесь атакующие части отошли. Другие стрелки остались короткими — уже в течение часа или двух по проводам, идущим оттуда, сообщают: «На старом месте. Положение прежнее», и нет ни одного донесения, которое позволило бы удлинить хотя бы на миллиметр замершие красные линии.

— Эх, — произносит Белобородов, — все просят помощи. А мы с тобой, Витевский, ни разу не просили. И не будем!

Генерал поднимает голову. Лицо спокойно, глаза ясны, он улыбается. Ему — командиру 9-й гвардейской — есть чем гордиться, есть о чем вспомнить.

— Что же, — продолжает он, — сообщи штабу армии обстановку. И добавь… — Белобородов подмигивает. — И добавь: начинаем второй тур. Понятно?

— Понятно, товарищ генерал…

— Иди обедай. Мы тут тоже перед новыми делами немного подзаправимся… И как только пообедаю, давай мне сюда подполковника Суханова и этого… лейтенанта-сорвиголова… Сидельникова! За Сухановым сейчас же пошли мою машину.

— Есть, товарищ генерал.

16.05. Белобородов идет вместе с Витевским к двери, отворяет ее и кричит:

— Власов! — Потом вдруг другим тоном спрашивает: — А это кто? Откуда вы?

— От комиссара дивизии полкового комиссара Бронникова, товарищ генерал.

— Что-нибудь сногсшибательное?

В голосе Белобородова звучит тревога.

— Нет, товарищ генерал, ничего такого…

— А почему не по телефону?

— Там телефона нет… Товарищ комиссар сейчас в лесу с разведчиками. Допрашивают там пленного унтер-офицера.

— Раздобыли «языка»? Молодчина Родионыч.

— Товарищ комиссар приказал передать, что будет здесь к семнадцати часам вместе с капитаном Родионовым.

— Вот это кстати! Вот это вовремя!

— Разрешите идти, товарищ генерал? Белобородов весело кричит:

— Накормите его! Двойную порцию ему! Власов, где ты пропал со щами?

16.20. Обедаем. Я говорю:

— Какое у вас странное отчество: Павлантьевич…

— Эх, — отвечает генерал. — Мой отец и сам толком не знал, как его зовут: Палладий, Евлампий, Аполантий… Рылся всю жизнь в земле, так и умер темным! Сейчас оглянешься — и страшно: как были задавлены люди, как были обделены всем, что достойно человека. О самом лучшем, о высшем счастье даже не подозревали…

Еще в первую встречу Белобородов рассказал мне — правда, очень кратко — историю своей жизни. Я уже знал, что он окончил четырехклассную сельскую школу, что в 1919 году — шестнадцатилетним подростком — пошел в партизанский отряд, в 1923-м добровольно вновь вступил в Красную Армию и, прослужив год красноармейцем, был послан в пехотную школу. «Недавно по дороге на фронт, — рассказывал он, — я вышел из поезда в Горьком. В тысяча девятьсот двадцать шестом году я уехал оттуда на Дальний Восток командиром взвода, а возвращался пятнадцать лет спустя командиром дивизии». Я спрашиваю генерала:

— А что же, по-вашему, самое лучшее?

Он отвечает не задумываясь:

— Творчество.

— Творчество? На войне?

— Странно? Мне самому иногда странно. Задумаешься и содрогаешься: какой ужас — война. Никогда не забуду одной жуткой минуты. Это было в бою во время конфликта на Китайско-Восточной железной дороге. Лежал боец и мокрыми красными руками запихивал кишки в живот, разорванный осколком. Это видение преследовало меня целые годы! А сколько теперь этой жути! А это? (Белобородов обвел вокруг себя рукой, указывая на диван, на голые железные прутья кровати, на забытую сломанную куклу, на всю комнату, покинутую какой-то семьей.) Это разве не страшно? И все-таки я никогда не знал такого подъема, никогда не работал с таким увлечением, как теперь. На днях я получил телеграмму от жены. Она поздравляла меня сразу с тремя радостями: с тем, что дивизия стала гвардейской, с тем, что я получил звание генерал-майора, и с тем, что на свет появился наш третий ребенок. Жена у меня чудесный человек, по образованию педагог. Я до сих пор влюблен в нее, но, когда прочел телеграмму, вспомнил, что последний раз послал ей открытку полтора месяца тому назад. Дело так увлекает, что забываешь обо всем… Думаешь, думаешь — и вдруг сверкнет идея. И примериваешь, сомневаешься…

— Сомневаешься? — переспросил я.

— Еще как! Поставить задачу, отдать приказ — это не просто. Иногда измучаешься, пока найдешь решение. А ведь бывает, что надо решать мгновенно. И за одну минуту столько переживешь, будто вихрь через тебя пронесся. Ошибешься — людей погубишь, соседей подведешь, весь фронт может колебнуться из-за твоей ошибки. А ведь какой фронт — Москва сзади! Возьми, например, сейчас. Что делать? Может быть, послать резерв к Засмолину, чтобы отбросить противника, который взял инициативу в Рождествене и прорывается сюда? Нет! Если пойти на это, значит, уже не я командир, а противник мною командует, навязывает мне свою волю. А сегодня мы должны переломить его! Сегодня мы должны погнать его назад, погнать по нашей воле! Ты знаешь обстановку — противник здесь крепко держится. И надо искать решение. Где оно?

— Но мне кажется, Афанасий Павлантьевич, что у вас как будто есть решение.

— Да, наклевывается. Но надо еще взвесить, потолковать с людьми, проверить и только потом сказать: «Да, так!» Но знаешь, что помогает?

— Что?

— Ненависть!

Он произнес это слово, и его лицо, которое я знал хмурым и веселым, добрым и разгневанным, на миг стало беспощадным.

Я смотрел на его широко раздавшееся лицо — лицо «иркутской породы», и мне стало и радостно и жутко. Ведь сейчас, во время негромкой беседы за столом, в этом лице промелькнуло лишь слабое, отдаленное отражение беспощадности, что в нем живет.

— Не знаю, — продолжал Белобородов, — мог ли бы я яростнее ненавидеть, если бы физически боролся один на один с бандитом, который хочет ножом перерезать мне горло! А поговорите с народом — о, как растет ненависть! Фашисты готовили нам всем такое, что даже жизнь моего отца — серая, скудная жизнь придавленного человека — показалась бы невероятно радостной. Но не вышло, — горло они нам не перережут! Они уже начинают уяснять и скоро завопят от ужаса, когда с нашей помощью окончательно поймут, какая сила Советская страна!

Генерал говорит, я слушаю с волнением.

Казалось бы, мысли, высказанные им, не новы и, быть может, на бумаге выглядят давно известными, много раз прочитанными, но у него они накалены страстью, окрашены чем-то глубоко личным, идущим от самого сердца.

Я слушаю, и мне вдруг становится яснее, почему ни одно государство не выдержало бы ударов, которые пришлись на нашу долю.

Я слушаю Белобородова и вспоминаю других выдающихся людей нашей страны, которых мне довелось близко знать, и не о всех, к сожалению, я успел написать. Я вспоминаю семью доменщиков Коробовых, строителя Кузнецкого завода Бардина, конструктора советских авиамоторов Швецова — они все различны и все похожи.

И Белобородов похож на них.

Это люди- созидатели, каждый в своей профессии, и вместе с тем созидатели нашего общества, государственные деятели Советской страны, подобных которым — по манере, повадке, характеру, духу — не знает история.

И пожалуй, первый признак, по которому их узнаешь, в том, что от них ощутимо исходит или даже брызжет радость напряженнейшего творчества. Они живут в полную силу, во весь размах большого дарования.

И вместе с этим — воля! Часто почти невероятная, часто совершающая невозможное!

Это люди страсти-творческой страсти, творческой одержимости, влюбленные и беспощадные.

После революции миллионы стали жить и живут творчески, миллионам доступно высшее счастье, о котором говорил Белобородов.

Вот о чем думалось мне, когда говорил генерал.