10
10
14.50. Я не уловил момента, когда в комнате что-то изменилось. До меня дошло какое-то движение, и в тот же момент меня словно подбросило. Я понял, что незаметно задремал.
Белобородова уже не было в комнате. Дверь в соседнюю комнату оказалась почему-то открытой. Я поспешно направился туда.
Там по- прежнему горели керосиновые лампы, освещая потертые брезентовые коробки полевых телефонов, карту на большом столе, фигуры и лица работников штаба, с утра не снимавших здесь, в темных, отопревших стенах, шапок и шинелей.
Отсюда весь день доносился гул разговора, но сейчас меня поразила тишина.
Я сразу увидел Белобородова. Он стоял в центре — невысокий, сумрачный. Лампа освещала снизу его широкоскулое лицо — щеки залились румянцем, глаза сузились. Все, кто его знал, понимали: он сдерживает рвущийся наружу гнев. Я не хотел бы держать ответ перед ним в эту минуту.
Против него стояли три человека, очевидно только что вошедшие. Я увидел на полушубках и шинелях снег, еще не потемневший, не подтаявший, и понял, что не опоздал.
С генералом говорил кто-то высокий, сутуловатый, в полушубке до колен, с шашкой на боку. Я узнал полковника Засмолина. Он настойчиво старался в чем-то убедить Белобородова.
Я не застал начала разговора, но по двум-трем фразам догадался: Засмолин приехал, чтобы лично просить у генерала подкреплений.
С Засмолиным прибыл капитан, офицер связи штаба армии, тот, что утром провел некоторое время у Белобородова.
Рядом стоял человек в шинели с красной звездой на рукаве. В первую минуту я не узнал его. Меня лишь удивило очень бледное его лицо. Но я тотчас понял, что это не бледность растерянности или испуга. Лицо было сурово, сосредоточенно, и я сразу вспомнил вчерашнюю мимолетную встречу: крепко сбитую фигуру, твердую постановку головы и корпуса. Я шепотом спросил телефониста: «Кто это?» — «Комиссар бригады», — был ответ.
Белобородов молча слушал. — Хватит! — вдруг крикнул он.
Засмолин осекся.
Секунду помедлив, овладевая в этот момент собой, генерал негромко продолжал:
— У нас с тобой после будет разговор… — Затем он обратился к капитану: — Вы оттуда? Доложите обстановку. Только быстро, быстро.
Волнуясь, но стараясь говорить спокойно, капитан последовательно изложил события боя за Рождествено.
В девять утра два наших батальона заняли южную окраину села Рождествено. Сопротивление противника концентрировалось в церкви и вокруг нее. Наши силы захватывали дом за домом. Противник подбросил резервы — два танка и до батальона пехоты. Немцы стали бить термитными снарядами, зажигая дома. Это внесло замешательство. Послышались крики: «Огнем стреляет!» Несколько человек побежало, за ними остальные. Штаб бригады выбросил резервный батальон, который залег в полукилометре от села. Но теперь положение ухудшилось. Из села небольшими группами, по десять — пятнадцать человек, начали выбегать автоматчики противника и, пробираясь лесом, стали обходить батальон. Некоторое время батальон лежал под обстрелом с флангов, неся потери, но немцы проникали дальше, стремясь с обеих сторон выйти батальону в тыл, — наши не выдержали и откатились.
— Куда? — спросил Белобородов.
— Сюда. Бойцы залегли у окраины этого поселка. Штаб бригады бросил последнее, что у него было, — комендантский взвод. Сейчас немцы ведут огонь с опушки леса. Они уже подтянули сюда и минометы.
— Все? — спросил генерал.
— Что еще? Артиллеристы увидели, что батальон отходит, орудия — на передки и тоже сюда.
— Все?
— Да, во всяком случае, товарищ генерал, самое главное.
— Самое главное? — переспросил Белобородов и взглянул на комиссара, словно ожидая от него ответа.
В эту минуту все ясно услышали глухой разрыв мины где-то рядом с домом. Тотчас ухнул второй… Третий… Четвертый… Против нас действовала немецкая новинка — многоствольный миномет.
Засмолин не выдержал молчания.
— Мне нечем их отбросить, — сказал он. — Они могут на плечах сюда ворваться.
Но Белобородов словно пропустил это мимо ушей.
— Самое главное? — повторил он и опять пристально посмотрел на комиссара.
Тот стоял в положении «смирно», глядя прямо в глаза генералу. Комиссар молчал, но кадык, остро выступающий на сильной шее, подался вверх и скользнул обратно, как при глотательном движении. По напряженному лицу, обросшему двухдневной щетиной, угадывалось, что у него сейчас стиснуты зубы.
И вдруг генерал стукнул по столу — во вздрогнувшей лампе подпрыгнул и на секунду закоптил огонь — и крикнул:
— А пулеметчики, которые не побежали, как овцы, из Рождествена, — это для вас не главное? Пулеметчики и стрелки, которые и сейчас там держатся, — это не главное? Сколько их?
— Человек сорок, — не очень уверенно ответил Засмолин.
— Сорок? А может быть, сто сорок? Ни черта, я вижу, ты не знаешь. Но пусть их осталось даже двадцать пять, — эти двадцать пять стоят сейчас дороже, чем две тысячи, которых, из-за того что ты не умеешь управлять, гоняет по лесу сотня вшивых автоматчиков.
— Из двух тысяч, товарищ генерал, осталось только…
— Не верю! Сказки про белого бычка! Ни черта ты не знаешь!
Почему ты сейчас здесь? Кто тебе позволил бросить войска и прибежать сюда?
Молчание. Слабо доносится пулеметная стрельба, — пулеметы бьют неподалеку, но стены и плотно занавешенные окна скрадывают звук. Слышится сильный глуховатый удар, это опять немецкий многоствольный миномет, но мины ложатся где-то в стороне; ухо едва улавливает четыре отдаленных разрыва.
— Комиссар! — Голос Белобородова гремит на весь дом. — Комиссар! Почему вы здесь? Почему вы не с пулеметчиками, которые держатся в Рождествене?
Комиссар молчит. Лицо по-прежнему очень бледно, и он по-прежнему смотрит прямо в глаза генералу.
— Извольте отвечать!
Комиссар отвечает очень сдержанно:
— Я приехал, товарищ генерал, чтобы получить ваши приказания.
— Какие приказания? У вас есть приказ. Другого приказа нет и не будет! Запомните — не будет!
— Какой приказ? — спрашивает Засмолин.
— Выполнить задачу!
Снова где-то совсем рядом разрыв, и тотчас — звон стекол, посыпавшихся в другой половине дома. Нервы ждут второго, третьего, четвертого удара, но их нет — это одиночная мина.
— Выполнить задачу! — властно повторяет генерал. — Овладеть Рождественом! Окружить и уничтожить всю эту вшивую шпану!
— Товарищ генерал. Но я прошу… — произносит Засмолин.
— Не дам! Ни одного бойца не дам! Учись воевать собственными силами.
— Сейчас их нет…
Вранье! Не верю! С твоими силами можно раздавить это село!
С твоей артиллерией там все можно разнести к чертовой матери! Руководить надо, управлять надо, а не распускать слюни!
— Но…
— К черту твои «но»… Отправляйтесь сейчас сами — командир, комиссар, начальник штаба, все до единого, все, кто есть у тебя в штабе. Отправляйтесь туда, где растеряли своих людей, и наводите там порядок. И чтобы в двадцать один ноль-ноль задача была выполнена! Окружить и взять Рождествено во что бы то ни стало! — Белобородов смотрит на Засмолина в упор: — Любой ценой! Понятно?
Его взгляд, почти физически источающий волю, ясно говорит: «Даже ценой твоей, Засмолин, жизни!»
— Понятно! — отвечает Засмолин.
Генерал испытующе смотрит на него, потом поворачивается к комиссару:
— А тебе, комиссар, задача: пробиться к пулеметчикам в Рождествено. Собери охотников — фамилии их сейчас же мне пришли сюда — и с ними! Ползком ползите, но проскользните, поддержите!
Там твое место, комиссар! Ясно?
— Ясно, товарищ генерал.
— Ну что еще? Тут, товарищи, проверяется все. С нами шутить не будут. Это приказ Москвы.
Белобородов сказал это негромко, но с такой непреклонной силой, что у меня морозец пробежал по позвоночнику. И вероятно, не только у меня. Вероятно, многие, кто присутствовал в эту минуту здесь, в сырой, промозглой комнате, где обосновался штаб советских войск, начавших в шесть утра 8 декабря 1941 года атаку на Волоколамском направлении, — многие остро ощутили критический час истории, когда Белобородов, второй раз в этот день, произнес слово «Москва».
После минутной паузы Белобородов спросил:
— Вопросов нет?
— Разрешите сказать, товарищ генерал, — произнес Засмолин.
Он уже изменился — проступила командирская подтянутость, командирская твердость.
— Комиссар ранен, товарищ генерал.
— Ранен? Куда?
— В левое плечо. Ему на поле боя санитар сделал перевязку.
— Я… — начал комиссар и смолк.
— Говорите, — сказал Белобородов.
— Завтра я приду к вам, товарищ генерал, с докладом, что задача выполнена, или… — Комиссар запнулся, но заставил себя договорить: — Или не приду совсем!
Белобородов пристально посмотрел на комиссара.
— Хорошо, — сказал он. — Больше вопросов нет? Нет? Все. Идите.