Аспасия и Перикл

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Аспасия и Перикл

Как пишет Плутарх, Перикл (495? – 429 гг. до н.э.) был «как с отцовской, так и с материнской стороны из дома и рода, занимавших первое место» в Афинах. «Телесных недостатков у него не было; – замечает историк, – только голова была продолговатая и несоразмерно большая».

Возможно, поэтому, а скорее из-за своей постоянной собранности Перикл ходил обыкновенно в шлеме, как его изображают на статуях. Афиняне постоянно потешались над формой его головы, находя ее похожей на морской лук, а когда Перикл построил первый в мире музыкальный театр Одеон с конусообразной крышей, стали говорить, что он ходит с Одеоном на голове.

Все это ничуть не мешало тому, что Перикла из года в год выбирали первым из десяти стратегов, то есть аристократ выступал в роли одного из вождей демократии, военачальником в походах и организатором строительства города, прежде всего Парфенона.

Плутарх говорит о «творениях Перикла», тем более достойных удивления, что они созданы за короткое время, «но для долговременного существования. По красоте своей они с самого начала были старинными, а по блестящей сохранности они доныне свежи, как будто недавно окончены: до такой степени они всегда блещут каким-то цветом новизны и сохраняют свой вид не тронутым рукою времени, как будто эти произведения проникнуты дыханием вечной юности, имеют не стареющую душу!»

Это спустя четыре столетия, когда жил Плутарх (I – II вв. н.э.)

Плутарх схватил и выразил сущность классического искусства и стиля и сущность эпохи Перикла, эпохи классики. Сам Перикл воплощал этот стиль, что воспроизвели в мраморе зодчие и скульпторы, строители Парфенона.

Перикл был прост и сдержан, обладал возвышенным образом мыслей, что связывают с влиянием на него Анаксагора, и вне стихии шуток комических поэтов афиняне называли его не иначе, как «олимпийцем», то есть небожителем в ряду богов Олимпа.

Как видим, он не был похож на обычных вождей демократии, которых называли демагогами, без оттенка уничижения в то время, но по существу верно; Перикл также не был похож на знатных и богатых, которые, выступая против демократии, назывались олигархами.

Перикл был женат и имел двух сыновей, также был опекуном Алкивиада, в то время, когда в Афины приехала Аспазия, родом из Милета, по ту пору изгнанная из Мегар.

Плутарх пишет: «… по некоторым известиям, Перикл пленился ею как умной женщиной, понимавшей толк в государственных делах. Да и Сократ иногда ходил к ней со своими знакомыми; и ученики его приводили к ней своих жен, чтобы послушать ее рассуждения, хотя профессия ее была не из красивых и не из почтенных: она была содержательницей девиц легкого поведения».

«Некоторые известия» знаменитого историка требуют разъяснений. По всему Аспазия не была обычной «содержательницей девиц легкого поведения», это из домыслов, да и как бы ученики Сократа, а это ведь знать, приводили к ней своих жен? Можно предположить, что Аспазия была «содержательницей девиц легкого поведения» в Мегарах. Но и это вряд ли.

Безусловно Аспазия вступала в жизнь по своим познаниям и повадкам как гетера, как женщина, выбравшая свободный образ жизни в эпоху, когда жизнь женщин ограничивалась женской половиной дома. Заводят пансионы гетеры не смолоду, а скорее в возрасте. Содержательниц притонов не изгоняют, а ставят лишь в известные рамки.

Что касается столь исключительной женщины, как Аспазия, вероятнее всего, и в Мегарах у нее было не заведение известного рода, а салон-школа, какую она открыла в Афинах, для дочерей и жен из знатных семейств, вот почему и Сократ, еще совсем молодой каменотес, приходил к ней учиться красноречию; заглядывали в салон-школу ( это обычный внутренний двор в доме) и Перикл, и Софокл, и Еврипид, им было интересно послушать молодую женщину с певучим голосом.

О красоте Аспазии нет прямых свидетельств, но обаянием и грацией она безусловно обладала, кроме выразительной речи. В одном из диалогов Платон, хотя в шутливом тоне, замечает, что в Афинах многие искали общества Аспазии ради ее ораторского таланта.

Некоторые исследователи высказывают предположения, мол, Аспазия перешла от Сократа к Периклу, видимо, на основании свидетельства Сократа о том, что он учился красноречию у гетеры. Когда Аспазия приехала в Афины, она была еще очень молода, молод был и Сократ, он обучался ваянию и работал каменотесом на строительстве Парфенона. Он был беден, всегда был беден, поэтому предпочитал жить не в Афинах, а в Пирее, портовом городке, – а гетера по определению требует расходов, а учиться красноречию – тем более. Но Аспазия и Сократ, который, конечно же, смолоду обладал недюжинным умом, могли выделить друг друга…

Эта ситуация обыграна в трагедии «Перикл», что можно привести отчасти здесь, чтобы не пересказывать заново. Мы видим Аспазию и Сократа у пещеры нимф.

У пещеры нимф сатиры и нимфы, прячась за кустами, наблюдают за влюбленными парами, которые скрываются, заслышав голоса. Входят Аспасия и Сократ, юноша, весьма похожий на сатира.

Аспасия смеется:

– Сократ! Что ты запрыгал, как сатир?

Сократ обескураженно:

– Песок и камни мне щекочут пятки.

– Зачем же снял сандалии?

– Да к ним я не привык, натер до волдырей, и ступни щиплет мне то жар, то холод то камня, то земли с прохладой влаги.

– Не думала, ты более изнежен, чем женщины, чем я.

– С тобою, да. Твой голос утомляет негой чистой, твоя стопа прельщает обещаньем всех таинств Афродиты, даже странно, и в золоте волос – все та же прелесть, о чем не хочет ведать ясный ум Аспасии премудрой и прекрасной.

Аспасия с изумлением:

– Сократ! Какие речи слышу, боги! Ты захотел учиться у меня и обещал вести себя примерно, как ученицы юные мои.

– Так я веду себя, учусь прилежно, внимая речи нежной с женских уст, улыбке, взглядам, всем телодвиженьям, как Музами пленялся сам Гомер. И если тут Эрот замешан, в чем же повинен я, прилежный ученик?

– Сократ, а что ты знаешь об Эроте, помимо домыслов досужих, а? Сынишка-несмышленыш Афродиты? А ведь дитя-то бог, сам Эрос древний, с его стремленьем вечно к красоте.

– Ах, значит, благо в том, что я влюблен! – Пляшет, как сатир, вокруг Аспасии.

Сатиры и нимфы наблюдают за Сократом и Аспазией и переговариваются между собой.

Аспасия оглядывается:

– Я слышу голоса и смех веселый…

Сократ прислушиваясь:

– То шум в листве и говор тихих вод…

– О, нет! То нимфы привечают нас, приняв дары влюбленных, наши тоже; и я могу с мольбою обратиться о самом сокровенном к нимфам милым?

– О самом сокровенном? Что за тайна? Аспасия! О чем ты просишь нимф, как девушки, влюбленные впервые? И чьим вниманьем ты обойдена? Из мужей, кто б он ни был, он ничтожен.

Аспасия с легкой усмешкой:

– Ничтожен он? Сократ, не завирайся. Ни в чем не может быть он таковым.

– Велик во всем, и даже головою, похожей, говорят, на лук морской?

– Как догадался? Но тебе ль смеяться, когда ты ходишь с головой Силена?

– Ну, если я Силен, то он Дионис, хорег Эсхила, тихий бог театра, стратег бессменный, первый среди равных.

Аспасия раздумчиво:

– В нем что-то есть чудесное, не так ли? Спокоен, сдержан, словно весь в раздумьях, хотя и пылок, ровен голос зычный…

– Да в речи гром и молнии как будто метает он, неустрашим и светел, почти, как Зевс в совете у богов, и прозван Олимпийцем он недаром.

– Нет, у Гомера Зевс бывает вздорен; Перикл не позволяет похвальбы, пустых угроз, держа в узде свой разум, как колесницей правит Гелиос.

– Аспасия! Ты влюблена в Перикла?

– Так влюблена я и в тебя, Сократ. Ценю я ум превыше и в мужчине, затем уже там что-нибудь другое.

Сократ выражает крайнее удивление:

– Во мне ты ценишь ум, как и в Перикле?!

– Чему же удивляешься, Сократ? Ты вхож ко мне, как бы берешь уроки, что девушки, подруги-ученицы, хотя не вносишь платы за ученье, – мне ум твой нравится, и мы в расчете.

– О боги! У каменотеса ум?! И ум, Аспасией самой ценимый?

– Не столь наивен ты, Сократ, я знаю. Что, хочешь посмеяться надо мной?

– О, нет, Аспасия! Боюсь поверить. Да и зачем мне ум? Хочу быть счастлив, вседневно слыша голос серебристый и лицезрея облик, женски чистый, и вторить им всем сердцем и умом, как музыке и ваянью, учась риторике.

– Ты взялся бы из камня мой образ высечь? Вряд ли что и выйдет. Тесать ты камни можешь, но ленив, поскольку в мыслях ты всегда далече, и мысль одна тебя повсюду гонит.

– Мысль о тебе, Аспасия, повсюду жужжит, как овод, не дает покоя. Умна – прекрасно! Но зачем прелестна? Никак Эрот достал меня, наглец.

Аспасия нежно:

– Ах, вот к чему ты клонишь здесь и ныне! Свободна я, влюбиться мне легко в сатира молодого, как вакханке. Но делу время, а потехе час, и этот час – а вдруг? – погубит дело, что я веду в Афинах, как гетера, служа не Афродите, а Афине? Мне должно быть примерной, чтоб злоречье подруг моих невинных не коснулось. Иначе власти иноземку вышлют, как из Мегар пришлось уехать мне. А здесь Перикл мне благоволит, к счастью.

– Опять Перикл! Ведь он женат. И стар.

– Он стар для юности и молод вечно в стремленьи юном к высшей красоте. И Фидий стар, а строит Парфенон. Будь стар, как он, Перикл, тебе послушна была б во всем Аспасия твоя.

– О боги! – Сократ в отчаянии пляшет. – Сон! Аспасия мне снилась?

Аспасия уходит, Сократа окружают нимфы и сатиры с тимпанами и флейтами.

Акрополь. У памятника Ксантиппу, отцу Перикла, и Анакреонту. Перикл и Аспасия.

Аспасия, обращая взор в сторону Парфенона еще в лесах:

– Не часто поднимаюсь на Акрополь. К святыням приближаться иноземке запрещено; лишь в храме Афродиты в Пирее я желанна, как гетера, среди сестер моих, чужая им.

Перикл останавливается у памятнику Ксантиппу:

– Смотри!

– Отцу ты памятник поставил?

– Решением Народного собранья… Анакреонта тоже я поставил; изваян Фидием, как мой отец.

Аспасия рассмеявшись:

– Особенно любим из всех поэтов?

– В Афины сей поэт приехал старым, как здесь изображен с кифарой он, но пел по-прежнему любовь, вино, лаская слух Гиппарха, да, тирана, и юности, стихами опьяненный, не ведая похмелья, кроме лет, прошедших и последних, на отлете. Поэт эфеба отличил вниманьем и подружился с ним, оставив память высокочтимого певца веселья в суровом сердце воина Ксантиппа. Вот в память этой дружбы я поставил их рядом, пусть в беседах пребывают, а соловей пернатый вторит им.

Аспасия с восхищением:

– Слыхали? В самом деле соловей безмолвной их беседе вторит где-то.

Перикл решаясь:

– Аспасия! Он вторит нашим пеням. Я не стыжусь: как юноша влюблен…

Аспасия смущенно:

– Да, я слыхала, даже наблюдала, как чуток к женской красоте Перикл… Серьезен, окружен людьми повсюду, но взор, нежданно милый и веселый, как свет, слепит красавицу Хрисиллу, воспетую Ионом из Хиоса, и уж поэт стратегом побежден, увенчанным венками Афродиты.

– Хрисилла? Из гетер?

– Уже забыл. Так ты Аспасию забудешь скоро.

– О, нет, Аспасия! Друзьям я верен. Анаксагор и Фидий – с ними ты, общенье с вами мне всегда отрада. Будь некрасива, старше – ум твой светел, – но молодость и нежный облик твой с умом твоим всех прелестей Киприды дороже мне, и я влюблен, люблю, и жизнь мою, и честь тебе вручаю.

– Нет, жизнь твоя и честь принадлежат Афинам и Элладе; жизнь мою, когда не повредишь семье своей, возьми же, если хочешь, я – гетера, вольна любить, кого хочу, а ныне ты сделал все околдовать меня.

– Аспасия! Уж приняты решенья. Жена моя свободна, замуж выйдет по склонности своей, уж в третий раз. Случилось так – на наше счастье, верно. Ты будешь мне подругой и женой.

– О боги! Как? Помыслить не могла о доле наилучшей – выйти замуж по склонности своей – и за кого? За мужа знаменитого в Афинах, премилого в серьезности своей! – Ласково всплескивает руками, Перикл заключает ее в объятье.

«Тем не менее очевидно, – утверждает Плутарх, повторив россказни о непочтенном занятии гетеры, – что привязанность Перикла к Аспасии была основана скорее на страстной любви».

(Не помню, с каких пор я привык к написанию имени знаменитой гетеры Аспасия, как у переводчика Плутарха, соответственно и в трагедии «Перикл» я следую ему; с 90-х годов XX века у нас переводчики часто впадают в буквализм, вряд ли оправданный.)

Перикл выдал свою жену, по ее желанию, за другого и женился на гетере, что постоянно вызывало всевозможные пересуды в Афинах. Между тем женитьба на чужеземке была чревата немаловажными последствиями: дети у граждан Афин от чужеземки считались незаконнорожденными, у них просто не было гражданства, как у рабов и у всех приезжих. Это по закону, каковой Перикл находил разумным для благоденствия Афинского государства.

Говорят, Перикл при уходе из дома и при возвращении неизменно целовал Аспазию. Нет сомнения, он делился с нею со всеми своими замыслами и делами, что доставляло им обоим удовольствие и радость, а то и совместные огорчения. Это было тем более важно для Перикла, что он, выбрав служение государству своим долгом и призванием, не принимал приглашений на пиршества друзей и родных, кроме участия на официальных празднествах.

Поселившись в доме Перикла, Аспазия с ее умом, красноречием и обаянием, естественно, заняла исключительное положение в Афинах. Это была уже не гетера, а жена первого человека в Афинском государстве, который не только страстно любил ее, но и прислушивался к ее суждениям по вопросам войны и мира, несомненно и по философским вопросам, что однако вызывало зависть и пересуды.

Когда разразился конфликт между островными государствами Самосом и Милетом, не без происков персов, Афины выступили против Самоса: были предприняты два похода афинского флота во главе с Периклом, второй продолжался девять месяцев, с блокадой острова Самос, злые языки вспомнили, что Аспазия из Милета, мол, это она подговорила мужа вступиться за Милет, хотя речь шла о сохранении Морского союза греческих государств, который обеспечивал безопасность торговых путей и доминирующее положение Афин.

Расцвет искусств и мысли в Афинах в век Перикла, что и поныне сияет, как вечное солнце Гомера, как ни странно, многие воспринимали, как утрату веры в отеческих богов. По предложению жреца Диопифа Народное собрание принимает закон о привлечении к суду тех, кто не верит в существование богов и дерзко рассуждает о том, что происходит в небе.

В общем виде никто не мог быть против. Между тем всем было ясно, против кого прежде всего направлен этот закон. Против Анаксагора, который утверждал, что солнце – это всего лишь раскаленная глыба камня, а косвенно против Перикла, который и помог философу покинуть Афины, где его вскоре приговорили к смерти.

Завершение строительства Парфенона, украшенного скульптурами и рельефами Фидия по фризу и фронтонам, чудесную красоту которого нам сегодня представить трудно, в Афинах было отмечено судом над гениальным скульптором.

Враги Перикла, враги демократии, то есть олигархи, которые заботились отнюдь не о вере в отеческих богов, торжествовали победу. Самое забавное, с ними в одном ряду оказались комические поэты во главе с Аристофаном, который своими нападками на Сократа создаст образ развратителя молодежи и приведет его к гибели.

На этот раз выступил комический поэт Гермипп – против Аспазии с обвинением: «Аспазия, дочь Аксиоха, виновна в безбожии и сводничестве, в ее доме свободнорожденные замужние женщины встречаются с Периклом».

Женщины не имели права голоса, чтобы выступать в свою защиту; на суд явился Перикл, против обыкновения, был крайне взволнован и, вероятно, менее красноречив, вообще было сложно прямо опровергать обвинения, по сути, опровергать философские воззрения своего учителя, возникли далеко нешуточные противоречия в миросозерцании греков, и он даже заплакал, не в силах защитить жену.

Вина Аспазии заключалась в том, что она читала книгу Анаксагора «О природе», вероятно, вела беседы на философские темы в кругу «свободнорожденных замужних женщин», посетительниц ее салона. Обвинения в безбожии и тут же в сводничестве, по сути, носили комический характер, но решение суда могло быть серьезно.

К счастью, суд (а это вообще произвольное число граждан, чаще из тех, кто не имел постоянной работы) оправдал Аспазию. Все закончилось, верно, смехом афинян над Гермиппом; что же касается слез Перикла, они не унизили олимпийца, греки в выражении чувств были искренни, даже до слез.

Иное дело, растроганна была Аспазия или испытала досаду, но в любом случае благополучный исход дела не мог не обрадовать ее. Ведь ей грозило изгнание, если не смерть. А у нее было уже несколько дочерей, которым она дала имена муз, и сын Перикл, незаконнорожденный Перикл.

Жизнь Аспазии с Периклом, несмотря на исключительность их положения, как мы видим, не была безоблачной. Но худшие беды – Пелопоннесская война и чума в Афинах – были впереди. Чума унесет сыновей Перикла и его самого.

Резкая убыль населения заставит внести коррективы в закон о гражданстве. Известно, Аспазия вскоре после смерти Перикла вышла замуж за Лисикла, сразу возвысив его, хотела, видно, сделать из него преемника Перикла, пока не вырастет их сын Перикл, но не прошло и года, как Лисикл погиб.

Периклу, сыну Перикла, было восемнадцать; пройдет лет двадцать, он станет стратегом, как его отец; после блестящей победы над флотом Спарты в 406 г. до н.э. он с товарищами будут обвинены в том, что тела погибших воинов не были извлечены из разбушевавшейся стихии моря, и присуждены к смерти. Семью годами ранее был приговорен к смерти Сократ.

Все эти трагические события пережила Аспазия. Как жаль, что ей не пришло в голову описать героическую, блистательную, трагическую эпоху, какая войдет в историю человечества как век Перикла. Или она была не в силах воспеть Золотой век Афин, наблюдая ее кровавый закат под хохот комических поэтов, демагогов и олигархов и ими одураченного демоса, что мы наблюдаем и в России последние 15 лет.

Но былое восходит, хотя и в руинах тысячелетий, как эпоха Возрождения. Она взошла и в России, но до сих не узнана она.

Афродита Книдская (Пракситель и Фрина).

Из гетер самая знаменитая несомненно Фрина, поскольку Аспазия, если и слыла гетерой в Милете, где родилась, или уже в Мегарах, откуда была изгнана по каким-то причинам, приехав в Афины, получила известность своим красноречием и умом среди знаменитых афинян и вышла замуж за Перикла, став, как ныне выразились бы, первой леди Афин.

Что касается Фрины из города Феспий в Беотии, она отличалась исключительно красотой, в ней заключалось ее красноречие и ум, ибо она, приехав в Афины, повела себя так, что вскоре ее ночь для жаждущих ее любви стоила уже целое состояние. У нее был дом, как у очень богатого афинянина, двор, украшенный галереей из колонн, со скульптурами и картинами, с садом и с бассейном, вместо цистерны с водой.

Обычно в городе появлялась Фрина одетой, даже весьма тщательно, чтобы не расточать красоту тела в целом и в частях понапрасну. В ней не было ни легкомыслия, ни тщеславия. Но в праздник, посвященный Посейдону, когда многие купались в море, она выходила из воды обнаженной, блистая красотой богини Афродиты.

Однажды ее увидел Апеллес, знаменитый художник, и загорелся идеей написать ее обнаженной. Как! Чтобы ее видели все, ее сокровенные прелести и не платили ей?!

– На картине ты предстанешь не просто обнаженной, что уже новость, а самой богиней Афродитой! – заявил Апеллес.

– Но и богинь в мраморе изображают в пеплосе.

– Легкий, прозрачный покров… Надо сбросить, как в море ты сбрасываешь покрывало и предстаешь воочию богиней!

– Правда?! Только тебе придется заплатить немалую сумму.

– А я-то думал, ты обрадуешься и заплатишь мне немалую сумму.

– За что?

– А я за что? Я же прославлю тебя на все времена.

– Ты за то же, что и другие, за лицезрение моего тела во всех нежных и изумительных по красоте и прелести изгибах. Именно за это я беру большие деньги. А за обладание – проще заплатить оболами первой смазливой шлюхе, и все дела.

– Хорошо, я заплачу. Ведь иначе ты картину оставишь себе.

– Ты заплатишь и еще сделаешь меня богиней воочию? Хорошо иметь дело с художниками!

Апеллес написал знаменитую в древности картину «Афродита Анадиомена» (выходящая из моря). Он владел эффектом светотени и перспективой (в рисунке), вероятно, как и другие художники, но изображаемым им фигурам была присуща особенная грация, по свидетельству древних. Что говорить, Фрина предстала на картине Апеллеса во всем сиянии ее красоты и грации. Слава ее возросла, соответственно и ее ночь стала доступной лишь для немногих.

Вероятно, в это время она обратила внимание на скульптора, который в поте лица трудился в своей мастерской, разумеется, во дворе дома под открытым небом. Его звали Пракситель. Он родился в Афинах; сын скульптора, тоже стал скульптором и детей своих обучал искусству ваяния. Конечно, он тоже давно заметил Фрину, вполне возможно, был знаком с Апеллесом и видел «Афродиту Анадиомену». Он был уже известным скульптором. Фрина, обретя славу, решила принести в дар родному городу работу афинского скульптора и заглянула к нему.

Когда красавица желает заполучить что-то от мужчины, даже просто заказать скульптуру, разумеется, чем-то особенную, вольно или невольно пускает в ход свои чары. Пракситель в это время заканчивал работу над статуей стройной и статной женщины, по телу которой струились легкие складки пеплоса. Нет сомнения, это Афродита. Фрина даже заметила некоторое сходство между богиней и ею.

– Пракситель! – воскликнула гетера с улыбкой восхищения. – Почему Афродита похожа на меня?

– В самом деле, похожа! – изумился скульптор. – Но это ты похожа на богиню, которая являлась здесь, когда я от усталости смыкал глаза и видел ее всю в полусне.

– Ты хочешь сказать, что видел саму Афродиту, а не меня в полусне?

– Я видел ту, о ком думал, обтесывая резцом мрамор. Тебя я видел лишь издали и на картине Апеллеса. Я впервые вижу тебя во всей твоей стройной женственности и красоте, излучающей сияние любви и восхищения.

– А не хочешь увидеть меня обнаженной?

– Если ты сама этого хочешь, чтобы я воссоздал твою красоту в мраморе.

– И я должна за это заплатить?

– Нет, заплачу я.

– Как натурщице? И еще захочешь моей любви, как Апеллес?

– Нет. Я женат. У меня дети. Они здесь. Только спрятались от смущения и радости.

– От смущения и радости?

– Как же! У нас в мастерской Фрина. Они видели тебя, как ты выходишь из моря. Они уверяют, что ты Афродита и есть.

– Пракситель! Буду я твоей натурщицей, если хочешь, как богиня, выходящая из моря.

– О боги!

– Только уговор… Денег за это я не стану у тебя брать; а ведь ты захочешь большего, это неизбежно, поэтому я боюсь разорить твою семью. Но однажды я потребую с тебя твою лучшую скульптуру, чтобы принести ее в дар моему родному городу.

– Прекрасно!

Вот как случилось, согласно свидетельству древних, что Пракситель закончил в одно время две статуи Афродиты – одетую, как обыкновенно изображали богинь и женщин, и обнаженную, что было новостью. Заказ исходил от жителей города Кос, и у них был выбор, какую из изваяний богини увезти к себе. К обнаженной Афродите надо было еще привыкнуть, они увезли одетую.

А вот жители города Книд в Малой Азии обрадовались чарующей новизне облика богини и соорудили павильон из колонн, так что Афродита была видна со всех сторон, равно восхитительная. И слава Афродиты Книдской мгновенно распространилась по всей Эгеиде и Средиземноморью, а с нею и слава Праксителя и Фрины. Она и сблизила их.

Скульптура Праксителя не сохранилась. А то, что выдают за копию его работы, как «Афродиту Книдскую», – не знаю, кто это придумал, – не может соответствовать действительности, и не потому, что копия плоха, а тип женской красоты эпохи классики не предполагал ни грузности, ни довольно крутых изгибов тела, что всецело относится к эпохе эллинизма, как и «Венера Милосская».

В картине Семирадского «Фрина», что находится в Русском Музее, тоже воспроизведена всего лишь крупнотелая молодая женщина, что не воспринимается как воплощение блистательной женской красоты, тем более близкой к божественной.

Это явно неудачные образцы, выдающие пристрастия романтической эпохи, каковой была и эпоха эллинизма. Между тем именно Пракситель создал первую классическую статую Афродиты, столь прославленную в древности, и вся вереница позднейших изваяний богини в их лучших образцах отдаленно напоминает Афродиту Книдскую.

«Венера Таврическая» в Эрмитаже, по многим свойствам, скорее может сойти за Афродиту Книдскую, во всяком случае, за прекрасную копию работы Праксителя.

Фрина стала подругой Праксителя, вполне оправдывая прозвание гетеры (спутницы). Впрочем, она жила в своем доме, более богатом, чем дом Праксителя, да он дневал и ночевал в своей мастерской, весь в работе. Фрина привязалась к скульптору и готова была забросить свое ремесло, чтобы принадлежать ему одному.

Чтобы отвадить поклонников, она подняла цены, и в это время влюбился в нее Евфий, сбрил бороду, помолодел и домогался любви гетеры, готовый выложить все свое состояние. Фрина высмеяла его, Евфий обиделся и подал на гетеру жалобу в афинский суд с обвинением в нечестии (самое тяжкое обвинение – в оскорблении богов и вообще в безбожии, что влекло к изгнанию или к смертной казни).

В Афинах все смеялись над Евфием, рады были посмеяться и над Фриной, но к иску о нечестии отнеслись серьезно, и был назначен суд. Ареопага как верховного суда и высшей власти уже в V веке до н.э. в Афинах не существовало; в условиях демократии Народное собрание и выборные стратеги представляли власть; суд состоял из назначенных архонтом-базилевсом граждан, суд присяжных, можно сказать. Именно такой суд приговорил Сократа к смертной казни.

Фрина как иноземка могла просто покинуть Афины, вместо явки на суд, но это означало расстаться с Праксителем, оставить ухоженный дом и сад, а главное, ее ли обвинять в нечестии, когда она служит Афродите и ее сыну Эроту лучше и достойнее кого-либо?

Гиперид, оратор, давно добивавшийся ее благосклонности, взялся защищать ее на суде. Но Фрина прибежала к Праксителю, который в пылу работы обо всем забыл.

– Ах, что случилось, Фрина? – рассмеялся он.

– Забыл! Не помнишь, завтра суд?

– Конечно, помню. Тебя несчастной видеть не приходилось мне.

– Еще смеется! Да, мне обидно; я сердита; но плакать я не стану, если даже приговорят меня такую к смерти. По крайней мере, никому не будет до смеха и острот.

– Ну, это слишком. Не допустят боги.

– Изгнанье – лучше? Да, это же позор и стыд, – и с тем покинуть мне Афины? В таком неправом деле лучше смерть! – решительно заявила гетера.

– Прекрасно, Фрина! В тебе Афина, я вижу в яви, проступает ныне, – загляделся Пракситель на чудесную модель.

– Я жрица Афродиты и Афины? В том есть резон, ты прав. В характере моем нет слабости обычной, как у женщин, и деньги платят мне не за утехи, а за пленительную прелесть красоты богини, точь-в-точь, как за твои работы.

– Ох, Фрина, нас город развратил… Но что и стоит, кроме красоты, в которой обретаем мы бессмертье? Не я, не ты, а вся Эллада с нами.

– Бессмертие! А зачем позор изгнанья?

– А могут ведь назначить крупный штраф.

– Деньгами откуплюсь? Куда уж лучше. Ведь это же к веселью афинян! Как ни крути, не избежать стыда.

– Но оправдание тоже едва ль возможно, – Пракситель задумался. – Я знаю город слишком хорошо, свободный и благочестивый страшно.

– Здесь любят заступаться за богов, как будто боги сами беззащитны.

– Сам Фидий обвинен ведь был в нечестьи, творец Афины в золоте и бронзе, создатель фризов Парфенона. Боги! И я боюсь за новшества свои.

Фрина, рассмеявшись невольно:

– Что снял с меня одежды, чтобы увидеть нагую прелесть, красоту богини?

– И, зачарованный, я не решился прикрыть слегка божественную прелесть легчайшим пеплосом, как повелось, и Афродита вдруг нагой предстала, из моря выходящей в день рожденья, или придя на берег для купанья, – и в этом было чудо, как в явлении перед смертными богини красоты.

– И это чудо сотворили мы? Твоя заслуга – это безусловно; а в чем же я повинна? В красоте, что от богов, как все благое? Нет! Пусть афиняне посмеются всласть над Евфием. Ведь все хорошо знают, что я твоя возлюбленная, кроме служения тебе ж твоей моделью; ты знаменит, ты слава афинян; и ты не выступишь в мою защиту?

– Владею я не словом, а резцом… И я ж тебя подставил Афродитой, – Пракситель решается. – Когда ты думаешь, что я сумею тебя спасти, изволь. Я жизнь отдам за жизнь твою, как эллины за красоту Елены.

– Пракситель! Ты прекрасен, как твои творения из мрамора и света. Я счастлива впервые не собою, а лишь тобою и твоей любовью.

На суде Евфий заявил:

– Я обвиняю не гетеру, а воцарившееся в городе нечестие, что Фрина, сознает она это сама или нет, разыгрывает, к восторгу афинских юношей, да и людей постарше, воображая себя богиней Афродитой, выходящей из моря, да еще совершенно обнаженной. Что это такое, как не поругание и не оскорбление богини, которую едва ли кто из смертных видел нагой?

Гиперид попытался остановить Евфия:

– Изощряться в красноречии похвально, Евфий, но не в случае, когда речь идет о нечестии.

– Я еще не кончил. И так попустительством властей это зло давно укоренилось в Афинах, начиная с работ Фидия, осужденного за святотатство, и кончая безбожными речами софистов. Афиняне оскорбили богов поношеньями и смехом, и боги отвернулись от нас, – здесь первопричины всех бедствий, постигших Афины…

– Евфий! – взмолился Гиперид, сдерживая смех. – При чем тут гетеры? Ты впал в безумие.

– Но и при этих прискорбных обстоятельствах мы не вспомнили о богах, не угомонились, не вернулись к старинному отеческому строю, а утопаем в роскоши, почитая богатство и самих себя больше, чем богов. И к этой роскоши и расточительству подвигает афинян больше всех кто? Конечно же, она, гетера Фрина…

– Понес и ты, Евфий! – вскричал Гиперид. – Я свидетельствую…

– Гиперид, не перебивай меня, а то и я не дам тебе говорить. Очевидно, необходимо очистить город от этой порчи. Какое же наказание, по моему разумению, следует назначить гетере Фрине за нечестие? Поскольку она приезжая, естественно бы подумать, ее следует подвергнуть изгнанию, а имущество ее – конфисковать в пользу государства. Но ее ведь станут чествовать всюду, смеясь над Афинами! Остается одно: подвергнуть ее смерти – пусть ужас охватит всех греков и очистит нас от скверны, как в театре Диониса, когда ставили трагедии наших великих поэтов.

Обвинение Евфия прозвучало для судей и даже для публики весьма сильно, в зале установилась тишина. Гиперид долго изощрялся в остроумии, чтобы все обратить в шутку.

– Евфий! Если бы ты стал выдавать себя за Аполлона, ну, сбрив бороду, или Посейдона, дуя в раковину, как тритон, стали бы тобой восхищаться? Не мы ли сами, восхищаясь Фриной, принимаем ее за богиню?

– То-то и оно, – подтвердил Евфий под смех публики.

– И ты, Евфий, принимаешь Фрину за богиню?

– Принимал по глупости, по безумию, ибо любовь – безумие, не нами сказано.

– Так повинись сам, с приношениями Афродите. Возьми иск обратно. Может быть, суд не подвергнет тебя крупному штрафу, если повинишься перед афинянами, мол, задумал неблагое дело сдуру, со зла, из любви, сила которой сродни безумию.

– Будь я помоложе, может, так бы и поступил, Гиперид. Но я пекусь здесь не о своей страсти, а о судьбе Афинского государства, о чем сказал в обвинительной речи, думаю, с полным основанием.

– Нет, нет, Евфий, – Гиперид нашел новый ход, – ты все-таки путаешь причину и последствия. Если по справедливости сказать, не Фрина выдает себя за богиню, – такое тщеславие у женщин, пока они молоды и красивы, извинительно, – а те, кто ее изображение на холсте или в мраморе называют Афродитой Анадиоменой или просто Афродитой Книдской.

– Выходит, в святотатстве повинны и они, Апеллес и Пракситель.

– Не только они, все те, и мы в том числе, кто поклоняется статуе Праксителя в Книде.

– Да, я об этом и говорил! – обрадовался Евфий.

Дело принимало явно плохой оборот. Пракситель попросил разрешения у архонта-базилевса сказать слово.

– Мужи афиняне! – Пракситель впервые вышел к трибуне. – Это хорошо, что в споре между Евфием и Гиперидом выяснилось со всей очевидностью, что если кто и повинен в оскорблении богини Афродиты, то это я, а не Фрина, которая с прилежанием служила мне моделью… И вот что я хочу сказать… Потерпев поражение в Пелопоннесской войне, что же учинили наши отцы и деды? Увидели виновника бедствий Афинского государства в бесстрашном воине и мудреце Сократе и осудили его на смерть, чтобы тотчас горько раскаяться, да поздно. А ныне, утратив могущество и свободу не только Афин, а всей Греции неразумением правителей и народов, мы готовы изгнать из Афин красоту?!

– О гетере мы говорим здесь, – возразил Евфий.

– Из поклонения женской красоте во всей ее прелести и изяществе рождается не просто любовь (она проявляет себя, как стихийная сила, как Эрос), а человеческая любовь, человечность, что отличает нас как от зверей, так и богов. Красота гуманна и самоценна. Обычно она воплощена лишь частично во многих людях, прежде всего в детях и женщинах, а есть женщина, чья красота близка к идее красоты, и вот она, Фрина, воплощает ее, как Афродита среди богинь и богов. Она достойна не хулы и гонений, а восхищения и почитания.

Фрина, сидевшая отдельно, выходит на свободное пространство перед судьями и публикой. Поскольку женщина на суде не имеет права выступать в свою защиту, она решила просто предстать, какая она есть. И в самом деле, это был последний и решающий аргумент. Устанавливается тишина.

Фрина взглядывает вдаль, словно перед нею море, и спускает с плеч пеплос, спадающий до бедер, – еще миг, кажется, она сделает шаг, освобождаясь от одежды; никто не смеет нарушить ее уединения, ей далеко видно, она одна, сама прелесть и изящество, божестенная женственность, – это Афродита Праксителя, увезенная за море в Книд. Публика и судьи в немом восхищении.

Суд оправдал Фрину, а Евфия наказал крупным штрафом. На празднестве в честь победы во дворе дома Фрины произошло одно происшествие. Прибежал раб к Праксителю с известием о пожаре в его мастерской.

– Я погиб, – воскликнул скульптор, боясь утраты статуй в огне, разумеется, самых лучших, на его взгляд, – если что случится с Эротом или Сатиром!

Все побежали в сторону мастерской Праксителя, а он впереди всех. Все было на месте, ни дыма, ни огня. Прибегает Фрина и с торжеством выбирает Эрота как лучшую скульптуру Праксителя, по уговору, чтобы принести ее в дар родному городу. Сообщение о пожаре – это была ее уловка, чтобы узнать, какую из скульптур в своей мастерской Пракситель считает лучшей.

Известно, что Фрина до старости сохранила свою красоту, с Праксителем она не расставалась до конца жизни, а после ее смерти, – легенда гласит, – знаменитый скульптор отлил ее изваяние из золота и отдал в храм Афродиты. Еще в 2001 году я набросал комедию «Афинские ночи», но только теперь прояснивается для меня вполне, что история любви гетеры и скульптора, двух самых знаменитых в своей сфере, была совсем иной, чем можно предполагать, – красота и искусство сотворили новую любовь, какая вновь взошла в эпоху Возрождения.

И это видно в «Венере Таврической», лучшей из всех изваяний, столь женственной и вместе с тем божественной. Это «Афродита Книдская» Праксителя, первообраз богини красоты и любви.