II

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

II

Мария Федоровна, помня сколько было толков вокруг ее взаимоотношений с Алексеем Максимовичем Горьким, сама решила поведать и набросала два отрывка, совпадающих по содержанию.

«Впервые мне пришлось встретить Алексея Максимовича в Севастополе, в 1900 году, когда Художественный театр ездил показать Антону Павловичу Чехову его пьесу «Чайка», которую тот в Москве не видел, уехал до первого представления…

Конечно, мы все, актеры, знали о Горьком, многие восхищались его талантом… Лично мне как писатель он был известен с первого же его появления в толстых журналах и с первого же прочитанного мною рассказа «Мальва». Меня захватила красота и мощь его дарования…

В те годы мне вообще пришлось переживать большую духовную ломку – из обыкновенной дамы, жены крупного чиновника, привыкшей ко всем атрибутам подобного положения, я мало-помалу становилась человеком и актрисой».

Мария Федоровна была не совсем «обыкновенной дамой»: родившись и получив воспитание в демократической среде, благодаря положению мужа и ее красоте она оказалась блестящей дамой высшего света, которая при этом увлекается любительством с блеском и благотворительностью, сама выступая на благотворительных концертах и вечерах, устроенных, в частности, Софьей Андреевной, женой Льва Толстого. Но это было по ту пору в России в порядке вещей. Любительством и благотворительностью занималась и княгиня Зинаида Николаевна Юсупова.

Только Мария Федоровна предпочла из светской дамы стать «заправской актрисой, стало быть, перешла на серьезную и обязательную работу», и, как она пишет, «мне посчастливилось незадолго перед тем впервые встретить настоящих убежденных людей, молодых марксистов». Это были студенты Московского университета, товарищи репетитора ее сына. Они из всех писателей выделяли Горького, известность которого не только в России была беспримерна.

«Шло первое представление в Севастополе «Эдды Габлер» Ибсена… После третьего акта слышу чей-то чужой мужской голос:

– Это великолепно! Это великолепно, я вам скажу.

А затем стук в мою дверь и голос Антона Павловича:

– Можно к вам?

Когда они оба вошли, Чехов и Горький, меня прежде всего поразило, до чего они разные!»

Горький был – для светской дамы и актрисы – совершенно из другого мира. Вероятно, Чехов пропустил его вперед. «Горький показался мне огромным. Только потом, много спустя, стало ясно, как он тонок, худ, что спина у него сильно сутулится, а грудь впалая. Одет он был в чесучовую летнюю косоворотку, на ногах высокие сапоги, измятая как-то по-особенному шляпа с широкими полами почти касалась потолка и, несмотря на жару, на плечи была накинута какая-то разлетайка с пелериной. В мою уборную он так и вошел в шляпе».

« – Черт знает! Черт знает, как вы великолепно играете, – басит Алексей Максимович и трясет меня изо всей силы за руку (он всегда басит, когда конфузится). А я смотрю на него с глубоким волнением, ужасно обрадованная, что ему понравилось, и странно мне, что он чертыхается, странен его костюм, высокие сапоги, разлетайка, длинные прямые волосы, странно, что у него грубые черты лица, рыжеватые усы. Не таким я его себе представляла.

И вдруг из-за длинных ресниц глянули голубые глаза, губы сложились в обаятельную детскую улыбку, показалось мне его лицо красивее красивого, и радостно ёкнуло сердце».

В ту весну в Крыму неприметно для всех разыгралась другая любовная история – Чехова и Книппер.

«Однажды осенью, после нашей поездки в Крым, мне доложили, что спрашивают меня Шаляпин и Горький. Они пришли просить достать денег для помощи духоборам, высылаемым куда-то в Америку…»

Представьте себя на месте актрисы, сколько-нибудь известной или прославленной. К вам приходят, ну, кто угодно, из заинтересованных лиц, из студентов, из светских дам, с просьбой помочь кому угодно, но в данном случае Шаляпин, уже известный певец, и Горький, еще более известный писатель, – приходят к актрисе? Нет, с какой стати? Приходят к светской даме, известной в высшем обществе, среди крупного чиновничества и купечества, то есть там, где водятся деньги, несравнимые с их гонорарами. И она, конечно, помогла им и духоборам, и всем, кто нуждается, пользуясь вниманием к ней людей состоятельных.

«С той поры мы видались с Алексеем Максимовичем очень часто. Приезжая в Москву, он всегда заходил ко мне, подолгу засиживался… Он присылал ко мне людей из Нижнего с просьбой устроить их, сделать то или другое. Бывая у меня, он часто говорил, встречая много народу: «Место свято пусто не бывает».

Пьеса «На дне», репетиции с поездкой на Хитров рынок, роль Наташи, казалось бы, совершенно не подходящая для Марии Федоровны, успех спектакля предрешили все дальнейшее.

«В третьем акте ему понравилось, как я играла. Пришел весь в слезах, жал руки, благодарил. В первый раз тогда я крепко обняла и поцеловала его, тут же на сцене, при всех». Такого романа между актрисой и писателем во всей истории человечества не было, но сколько было наговорено тогда, и новая волна непонимания, лжи и откровенной клеветы несется вновь сегодня.

Известно, Мария Федоровна не жила с мужем (вина его), но согласилась остаться в его доме ради детей, с условием: если она кого полюбит, он первый узнает о том, что подразумевало официальный разрыв. Такое условие предполагало само собой безупречное поведение жены. Поэтому пусть не твердят злопыхатели в блогах «о мужьях» М. Ф. Это заведомая ложь. Она полюбила и связала открыто свою жизнь с Горьким. Казалось бы, не редкая уже для той эпохи история, но шум был поднят огромный и в Москве, и в Художественном театре, докатится до США, где пресса будет исходить в ханжеской истерике.

Мария Федоровна сняла себе квартиру; не она, а Горький поселился у нее. Она писала ему в письме от 10 мая 1904 года: «…Вообще «высшее общество» – исполняется пророчество Константина Сергеевича – отвернулось от меня! Сегодня я провожала Л.Л., и на вокзале семейство Жедринских (тот самый камергер, который был у Коровина) не удостоило меня узнать и прошло мимо особенно строго, я чуть было не упала в обморок «от отчаяния», но удержалась ввиду многочисленной окружающей меня публики.

Вот оно, возмездие за дурное поведение! О-о-о!! И как мне было весело и смешно. Весело, что я ушла от всех этих скучных и никому не нужных людей и условностей. И если бы даже я была совершенно одна в будущем, если я перестану быть актрисой, – я буду жить так, чтобы быть совершенно свободной! Только теперь я чувствую, как я всю жизнь крепко была связана и как мне было тесно…»

Анна Каренина новой эпохи в России. Как быстро все переменилось! Но власти не хотели о том ведать и лишь усиливали репрессии. Студенческие беспорядки и избиения студентов сотрясали всю Россию и определяли умонастроение общества на многие годы вперед. Без учета этих обстоятельств всякое слово об эпохе начала XX века – неправда и ложь.

Беспокойство Марии Федоровны и хлопоты за арестованных студентов, с пропуском репетиций, вызвали недовольство Станиславского, будто она проявляет небрежность в работе, при этом он, избегая прямого разговора с актрисой, говорит на эту тему с Саввой Тимофеевичем Морозовым… Проявляет какое-то недовольство актрисой и Немирович-Данченко… С каждой новой ролью возникают внутренние течения и трения. Возможно, руководство театра не мирилось с премьерством, невольным для актрисы. В «Чайке» Мария Федоровна с Москвиным не играли, но их посадили под сцену, откуда они пропели песню… Когда же Художественный театр собрался в Крым, пришлось дать роль Нины Заречной Марии Федоровне, вместо Роксановой, по желанию Чехова. При постановке «Вишневого сада» тоже возникли сложности: сочли, что роль Вари – главная, но М.Ф. не справиться, решила О. Л. Книппер, а со слов Немировича-Данченко выходило, что М.Ф. «боится выглядеть слишком аристократичной» для Вари, чему Чехов не поверил, видимо, ибо когда ему предоставили на выбор четырех актрис на роль Вари: Андрееву, Лилину, Литовцеву и Савицкую, он выбрал М.Ф.

Художественный театр, следуя новым веяниям, ставит пьесы Метерлинка, что куда ни шло, но уж как-то странно – с чтением реферата на тему «Тайна одиночества и смерти», что воспринимается как кризис театра. Сохранилась переписка между М.Ф. и Станиславским 1903-1904 годов, когда у нее зреет мысль в виду сложившихся обстоятельств не то, что уйти, а взять годичный отпуск, – по ней видно, увы, Константин Сергеевич оказался не на высоте: он не вник в сомнения и тревоги актрисы, принял все за обычные интриги: решила уйти – пусть уходит, уходит навсегда.

Мария Федоровна думала совершить турне по России и заработать хотя бы половину того, что собрала – 50 тысяч – Комиссаржевская, деньги – ясно – были нужны ей не для себя, но тут вмешались события и прежде всего Кровавое вокресенье, арест Горького, в это время Мария Федоровна была больна тяжело в Риге. Она внесла залог в 10 тысяч, кажется, больше, 17 тысяч, за Горького. Проведя какое-то время на юге, они поселились в Финляндии, и в это-то время Репин написал портрет Марии Федоровны.

Кажется, портрет не совсем окончен. Если посчитать, Марии Федоровне 37 лет, Илья Ефимович знал ее с детства, и он невольно мог подчеркнуть ее возраст, – ведь он ее помнил, скажем, такой, какой мы ее видим на фотографии 1887-1888 годов, – должно учесть и то, что М.Ф. в начале года впервые и очень серьезно была больна (как Комиссаржевская в это время), волнения за Алексея Максимовича, который чуть не угробил свое здоровье в казематах Петропавловской крепости, неясность, что его и ее ожидает, а тут самоубийство Саввы Морозова, с возней вокруг полиса в 100 тысяч, что он оставил ей лично на случай, по его словам, если она, роздав все свое всем, останется на старости лет одна и нищая, как актриса в песне Беранже.

Комментаторы в блогах, не касайтесь этой темы, ничего, кроме глупостей, вам тут не родить! Савва Морозов сотворил свою судьбу, как и Савва Мамонтов, как и Константин Станиславский, лучше мало кому из вас удастся. Еще в марте 1904 года, когда М.Ф. решилась взять годичный отпуск, и все кипели – Станиславский, Немирович-Данченко, Савва Морозов, – у всех всплыли свои обиды и доводы, она писала Горькому:

«…Мне стоило большого труда убедить Савву Тимофеевича не сердиться, отнестись к Немировичу спокойнее и беспристрастнее, прочла ему все, что ты мне писал о ваших разговорах, и мало-помалу он утишился, и представь, что было выводом из всего? «Счастливый Алексей Максимович, он может заступиться за Вас». – Очень неожиданно, правда?»

Психологически одна эта фраза прояснивает характер взаимоотношений Саввы Морозова и М.Ф. И никаких домыслов у умных и уважающих себя людей не может быть. Соприкасаясь с Марией Федоровной на сцене и в жизни, люди словно преображались, что на свой лад выразил некий молодой человек в письме к ней (март 1904 года):

«Выходя из театра, мы с ним (с дядей, который, вероятно, был знаком с актрисой) всегда сосредоточенно молчали. Мы боялись, чтоб кто-нибудь с нами не заговорил. Мы бережно, как святыню, выносили из театра, лелеяли любвно в своей душе то золотистое просветление, которое вливалось от Вас. И вот – незаметно для меня самого – в моей груди постепенно создался Ваш обаятельный образ.

Он стоит там, разливая немеркнущий свет. И перед его глазами проходят мои мысли, мои чувства. Он – высший суд. Он говорит мне о чудесной красоте, зовет к ней, обещает ее. Он неудержимо заставляет меня искать лучшей жизни. Он требует от меня, чтобы я сам стал лучше, как можно лучше.

Вы – обещание идеальной жизни, Вы – призыв к прекрасному. Вы – самая чарующая греза…»

Сказка? Мечты? Сон? Нет, для молодого человека здесь его жизнь, и самое заветное для него, о чем он просит М.Ф. в конце письма, – прислать ему на память карточку…

Когда Мария Федоровна и Алексей Максимович приехали в Москву на похороны Саввы Тимофеевича Морозова (похороны состоялись позже), Станиславский с артистами посетили их с настоятельной просьбой отдать новую пьесу «Дети солнца» им – во спасение театра. Константин Сергеевич был готов встать на колени, Горький уступил, и Мария Федоровна, вместо турне по России, а вынашивалась и идея создания нового театра, вместе с Комиссаржевской, сочла за благо вернуться в Художественный театр. Это была ее победа – в спорах о репертуаре. В это время Серов писал портрет Горького, а в Москве разгоралась революция, вплоть до вооруженного восстания – с револьверами в руках против пушек.

Раненых подбирала молодежь театра; в фойе театра им оказывали помощь, и – самое трудное – отправка раненых в больницы и по домам…

«Большое впечатление за кулисами театра производило поведение Марии Федоровны Андреевой, – писал Владимир Иванович Немирович-Данченко. – Едва ли не самая красивая актриса русского театра, жена крупного чиновника, генерала, преданная любительница еще «кружка Алексеева», занявшая потом первое положение в Художественном театре, она вдруг точно «нашла себя» в кипящем круге революции».