3
3
(Дуэль с Барантом повлекла новую ссылку на Кавказ, чему Лермонтов был рад; в Москве в это время находилась княгиня Щербатова, которая решила, что она причина дуэли.)
Еще одно объяснение ожидало Лермонтова в Москве у Лопухиных. Мария Александровна, держа в руках книжку романа, вместо первоначального восхищения, разразилась упреками:
– Мишель! Это же ребячество! Ну, зачем вам эта родинка?
Алексис благодушно припомнил присказку:
«У Вареньки – родинка.
Варенька – уродинка».
– Неужели нельзя было чем-то заменить?
– Мария Александровна, – со смущением оправдывался Лермонтов. – Я пробовал. Я пишу обыкновенно без помарок, а затем уже ничего невозможно выправить. У меня есть стихотворение…
– Читай, читай, – потребовал Алексис.
Лермонтов взглянул на Марию Александровну, которая явно еще не все высказала, и прочел:
Есть речи – значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слезы разлуки,
В них трепет свиданья.
Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рожденное слово…
– Из пламя и света? – Мария Александровна уловила грамматическую ошибку.
– Как исправить? Не могу, – промолвил Лермонтов.
– Дальше, дальше! – Алексис решительно хотел отвлечь сестру от упреков Лермонтову.
– Дальше?
Но в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.
Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Ему я навстречу.
– Это прекрасно! Но даже стихами вам не удастся заговорить меня, Мишель, – Мария Александровна была настроена решительно. – Я прошу вас не искать встречи с нашей сестрой – ради ее спокойствия, ибо Бахметев в ярости на вас.
– Прямо Отелло, – Алексис не удержался от шутки. – Не избежать тебе, Мишель, новой дуэли.
Лермонтов расхохотался, но Мария Александровна впервые, без обиняков, заговорила о том, как он постоянно делал все, чтобы сделать несчастной ее сестру. Она многое припомнила ему.
– Почему, почему вам доставляет радость ее мучить?
– Мучить?! – удивился Лермонтов. – Да, я просто ее люблю!
– Что-о? Какая новость. Это же новость из вашей юности, – не поверила Мария Александровна. – Это и есть ребячество.
– Это никогда не было ребячеством, друзья мои. Из всех моих увлечений в юности и позже вызрело лишь одно в высокое чувство, которым пронизаны все мои создания, и поэма «Демон», и роман «Герой нашего времени». Вы мне не поверите. Но мое чувство взлелеяно вашей сестрой. Скажу больше, коли на то пошло. И она меня любит. Многие слова Веры из повести «Княжна Мери» – это ее слова, самое драгоценные в моей жизни, как ее родинка, – Лермонтов выбежал из дома Лопухиных.
* * *
«С тех пор как я на Кавказе, – писал Лермонтов из Пятигорска в Москву А. А. Лопухину 6 сентября 1840 года, – я не получал ни от кого писем, даже из дому не имею известий. Может быть, они пропадают, потому что я не был нигде на месте, а шатался все время по горам с отрядом. У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2000 пехоты, а их до 6 тысяч; и все время дрались штыками.
У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте – кажется, хорошо! – вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью.
Когда мы увидимся, я тебе расскажу подробности очень интересные, – только бог знает, когда мы увидимся. Я теперь вылечился почти совсем и еду с вод опять в отряд в Чечню».
Лермонтов рассказывает о сражении 11 июля у речки Валерик, одном из самых кровопролитных, героических с обеих сторон, но, по сути, безрезультатных. В наградном списке командир отряда генерал Галафеев писал о Лермонтове: «Во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы».
В этом сражении участвовали все члены «кружка шестнадцати», съехавшиеся на Кавказе, словно бы по уговору, но, по сути, как ссыльные или полуссыльные: граф Ламберт, Фредерикс, Жерве, Александр Долгорукий, Сергей Трубецкой, Монго-Столыпин.
Сергея Трубецкого ранило в шею; был ранен и конногвардеец Глебов. О ране Сергея Трубецкого Николай I сообщает жене, но, неизвестно, с каким чувством.
И осенняя экспедиция, как и летняя, закончилась для Лермонтова вполне благополучно, и он поселился, вероятно, в Ставрополе на зимние месяцы. Елизавета Алексеевна возобновила свои хлопоты – для начала, по крайней мере, об отпуске для ее внука.
* * *
Проезжая через Москву, Лермонтов разминулся с бабушкой, уехавшей в Тарханы, о чем он узнал, лишь приехав в Петербург. Он пребывал несомненно в раздумьях о той, видеть которую ему запретили и перед которой он невольно чувствовал вину, и он мысленно обращается к ней в «Оправдании»:
Когда одни воспоминанья
О заблуждениях страстей,
Наместо славного названья,
Твой друг оставит меж людей
И будет спать в земле безгласно
То сердце, где кипела кровь,
Где так безумно, так напрасно
С враждой боролася любовь,
Когда пред общим приговором
Ты смолкнешь, голову склоня,
И будет для тебя позором
Любовь безгрешная твоя, –
Того, кто страстью и пороком
Затмил твои младые дни,
Молю: язвительным упреком
Ты в оный час не помяни.
Но пред судом толпы лукавой
Скажи, что судит нас иной
И что прощать святое право
Страданьем куплено тобой.
Лермонтов побывал у Краевского и отдал ему стихотворение «Оправдание», то есть, по своему обыкновению, прочел вслух, чтобы проверить впечатление.
– Как! – изумился Андрей Александрович, полнеющий, деловитый, преуспевающий. – Ты с этим вернулся с Кавказа?
– А что? Разве я не прислал тебе «Завещание»?
– Оно будет опубликовано в февральской книжке.
– Чего же тебе еще? Ну, как?
– Дай я посмотрю своими глазами. У тебя все звучит лучше некуда.
– Читай, читай. Еще найдешь грамматическую ошибку, – расхохотался Лермонтов, все такой же подвижный и шаловливый в солидном кабинете своего издателя, как прежде.
– Тебя не исправишь. У тебя неправильность звучит лучше, чем правильно. «Из пламя и света // Рожденное слово…» Пришлось так и печатать – в первой книжке за этот год. Видал?
– Нет, журналы до нас плохо доходят. Ну, как?
– Целая повесть. Целая жизнь! Сколько же было у тебя, Мишель, я не говорю, любовных историй, а жизней?
– Одна.
– Что?
– И любовь одна. И жизнь одна.
– Зато во вселенских масштабах, как у Демона?
– Да! – Лермонтов расхохотался и выбежал вон.
Стихотворение «Оправдание» было опубликовано в мартовской книжке «Отечественных записок», чего Лермонтов ожидал с нетерпением: ему хотелось, чтобы оно попалось на глаза той, с которой он теперь все чаще вступал в диалог, вполне сознавая, что оказался в ситуации, когда впору писать канцоны или сонеты, как Данте или Петрарка.
* * *
На балу в зале Дворянского собрания в Москве произошло оживление: все заметили появление молодого человека в мундире армейского офицера.
– Лермонтов! Лермонтов! – раздались голоса.
– Лермонтов? Это Лермонтов?! – недоумение и чуть ли не испуг слышались в иных голосах.
Оркестр заиграл вальс-фантазию Глинки. Пары закружились, между тем голоса: «Лермонтов! Михаил Юрьевич!» – продолжали раздаваться, точно эхо проносилось между сияющих колонн.
– Москва приветствует Лермонтова, как некогда Пушкина по его возвращении из ссылки, – два господина переглянулись, один из них, поэт Василий Иванович Красов, продолжал. – Но Лермонтов не получил прощения и возвращается на Кавказ.
– Ты знаком с ним? – справился другой.
– Лермонтов был когда-то короткое время моим товарищем по университету, – отвечал Красов с видом воспоминания. – Но он не очень знался со своими однокурсниками. Бывало, конечно, поздороваешься. А здесь, на балах, сопровождая барышень, вовсе не обращал на нас внимания.
– Но вы оба поэты, стихи ваши в «Отечественных записках» печатаются рядом.
– Я не видел его… десять лет – и как он изменился!
– И как?
– То был юноша… А смотри! Какое энергическое, простое, львиное лицо.
– По губам он все еще юноша. А глядит, точно львом; избаловали вниманием женщины, хотя и некрасив, и мал ростом. А танцует ловко.
– И тебя тянет танцевать? Иди. А я, видишь, не могу отвести с него глаз.
– Да разве он тебе не соперник?
– Нет, брат, его стихи чудно-прекрасны. Это, как его «Тамань» и повесть Соллогуба «Большой свет», опубликованные в одно время в «Отечественных записках», – день и ночь.
Как оценивал стихи Красова Лермонтов, мы не знаем, но то, что Краевский печатал его стихи наравне с лермонтовскими, говорит об их достоинстве. Одно из стихотворений Красова «Молитва», обычного содержания о благости господней, возможно, вызвало у Лермонтова иронию, ведь Бога должно благодарить и за зло в мире. Это «Благодарность». По содержанию кажется, что поэт обращается к женщине, но он благодарит Господа Бога:
За все, за все Тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слез, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей;
За жар души, растраченный в пустыне,
За все, чем я обманут в жизни был…
Устрой лишь так, чтобы тебя отныне
Недолго я еще благодарил.
Какая горькая ирония, вполне объясняющая содержание «И скучно и грустно», обретающее тоже вселенское значение и вполне выражающее взгляд Демона, постигшего тщету как земной, так и небесной жизни.
Поклонившись, Лермонтов устремился к дверям, где, как ему показалось, промелькнула фигурка женщины в берете, щегольски изящная, родная, как из юности, но это не было видением, ибо сердце у него застучало сильнее, как от свиста пуль. Не успел он выйти в одни настежь открытые двери, как в другие вошла Варенька Лопухина, по первому взгляду, но по второму – молодая женщина в полном расцвете красоты личности, во всем блеске здоровья, пусть и минутного, и женственности.
Лермонтов остановился, не веря своим глазам: болезни, худобы, томной слабости нет и в помине. Она вела за собою юную барышню к группе бабушек и тетушек, приехавших на бал со своими внучками или воспитанницами, все ее приветствовали ласково и почтительно.
Тут музыка смолкла, в танцах наступил перерыв, и все устремились к дверям. Варвара Александровна оглянулась на Лермонтова, глаза ее вспыхнули, как небеса, чуть приметно поклонилась, и он в толчее потерял ее из виду. Когда толпа отхлынула, в полуопустевшей танцевальной зале ее не было.
Он пустился ее искать, нигде ее берет не мелькнул; с возобновлением танцев он поднялся на антресоли, и на него нахлынули воспоминания юности. Нигде ее не было, как вдруг к нему подошла барышня со знакомым лицом и с таким выражением, что они не могли не знать друг друга, но он лишь уловил в ней сходство с Варенькой Лопухиной, какой она была в юности, и это-то заняло его внимание.
Это была Екатерина Григорьевна Быховец, одна из его кузин, хотя, если точнее сказать, она считала его своим правнучатым братом, что означало бог знает, но родство с очаровательным созданием всегда приятно.
– Кузина?
– Идемте вниз. Я познакомлю вас с теткой.
– Разве я с нею не знаком? – Лермонтов сделал гримасу.
– Это другая тетка. Я с нею собираюсь в Пятигорск.
– Это не Варвара Александровна Бах…? – Лермонтов осекся, к этой фамилии он не мог привыкнуть.
– Бахметева? Нет, не она.
– Очень жаль!
– А что?
– Вы чуть не сделали меня счастливейшим из смертных.
– О чем вы говорите? – рассмеялась очень живая по характеру и прямо очаровательная девушка.
– Если мы с вами встретимся в Пятигорске, так уж быть, я расскажу вам о том, о чем никогда и никому в своей жизни не обмолвился ни словом.
– Обещаете?
– Да. Мне легко обещать, потому что мы вряд ли встретимся.
– Почему?
– Во-первых, вы можете не приехать. Во-вторых, летняя экспедиция уже началась. Ежели в прошлом году все обошлось счастливо для меня, а были жаркие дела, вспомнить страшно до сих пор, то нынче меня непременно убьют.
Екатерина Григорьевна невольно схватилась за его руку, и тут он закружил ее в танце, и оба рассмеялись превесело.
– Куда вы смотрите, Мишель?
– Туда, где вы меня нашли.
– Вы кого-то ждали?
– Да. Она была здесь.
– Она привезла племянницу на бал, препоручила ее родственнице и уехала.
– Она здорова?
– Слава Богу, здорова и похорошела удивительно, не правда ли?
– О, если бы я не любил ее всю мою жизнь, я бы влюбился теперь в нее без памяти, – Лермонтов так загрустил, что уже не мог танцевать, и остановился. – Простите, кузина. Рад был встрече и еще больше обрадуюсь, если увижусь с вами.
– Если все так, как вы сказали, Мишель, она, возможно, сочла за благо уйти?
– Какая мысль! Вы на нее похожи и мысли у вас сходные, может быть. Прощайте! Мне пора. Завтра я уезжаю.
– До встречи, Мишель!
Красов видел, как Лермонтов уходил с бала в своем армейском мундире и с кавказским кивером; у него сжалось сердце.
* * *
Прошло почти два месяца, прежде чем пришли письма – сразу три – от бабушки; амнистия его не коснулась, вопреки надеждам Елизаветы Алексеевны, чего, впрочем, следовало ожидать после распоряжения выехать из Петербурга в 48 часов.
«Милая бабушка.
Пишу к вам из Пятигорска, куды я опять заехал и где пробуду несколько времени для отдыху…
То, что вы мне пишете о словах графа Клейнмихеля, я полагаю, еще не значит, что мне откажут отставку, если я подам; он только просто не советует, а чего мне здесь еще ждать?
Вы бы хорошенько спросили только, выпустят ли, если я подам.
Прощайте, милая бабушка, будьте здоровы и покойны; целую ваши ручки, прошу вашего благословления и остаюсь покорный внук.
М. Лермонтов».
Это последнее письмо поэта к бабушке, последнее письмо внука, дошедшее до Елизаветы Алексеевны.
