Глава шестая. “ Песни о свободном слове». Часть вторая (: …И два шага назад)

Глава шестая. “ Песни о свободном слове». Часть вторая

_{(: …И два шага назад)}

Революционные демократы о проектах преобразования цензуры. Статья Чернышевского «Французские законы по делам книгопечатания». Пожары и прокламации. Разные версии, объясняющие их. «Молодая Россия». Поворот к реакции, не только правительственный, но и общественный. Нигилисты превращаются в титулярных советников. Временная приостановка «Современника» и «Русского слова“. Арест Чернышевского, Писарева, других революционных демократов. Падение авторитета Герцена. Щедрин и Герцен об изменении атмосферы. Проблема позиции революционных демократов (слабые и сильные стороны). Вопрос о революционной ситуации в России 60-х гг. Правительственная газета “ Северная почта». Газета «Наше время». «Временные правила» 62 г. Проект цензурного устава, подготовленный комиссией Оболенского. Критика его Николаи. Отмежевание Головнина. Щедрин о проекте устава. Передача цензуры в министерство внутренних дел. Вторая комиссия Оболенского. Усиление влияния реакционной журналистики. Разжигание слухов о поджигателях. Новые нападки на Герцена. Роль Каткова. Польское восстание 63 г. Антипольская кампания Каткова. Конфликт его с правительственными кругами, с Валуевым и Головниным. Приостановка славянофильской газеты «День». Прекращение газеты «Современное слово». Лишение В. Корша права издания «Санкт-Петербургских ведомостей». Запрещение газеты «Москва». Утверждение закона 6 апреля 65 г. (указ «О даровании некоторых облегчений и удобств отечественной печати»). Более поздние дополнения, ужесточающие закон. Покушение Каракозова. Усиление реакции. Запрещение «Современника» и «Русского слова». Отставка Головнина, позднее Валуева. Покровительство царя Каткову. Назначение министром просвещения Д. Толстого — поклонника и единомышленника Каткова, а начальником Главного управления по делам печати Лонгинова. 1-го марта 81 г. народовольцы убивают Александра II. Начинается новый период. Царем становится Александр III.

Иная точка зрения высказывалась в демократических изданиях, особенно в «Русском слове» и «Современнике». Редакции двух последних журналов не хотели, да и не успели прояснять свою позицию (приостановлены на 5-м номере). Они вообще не касались вопросов цензурного законодательства в России, останавливались только на французских законах о цензуре. Основная их мысль: свобода слова несовместима с реакционными правительствами, а правительства такого рода в свою очередь несовместимы со свободой слова, могут существовать лишь обуздывая ее; обсуждение вопроса о цензурных законодательствах в разных стеанах практически не может воздействовать на проведение цензурной реформы в России, но может быть полезно для прояснения сути вопроса. Такая основная идея статьи И. П. Рагодина (Писарева) «Очерки из истории печати во Франции», напечатанной в «Русском слове» (62 г. т. 6–5): Человеческая мысль не зависит от наших личных капризов и внушений. Она создает писателей, формирует направления. Поэтому предупредительные законы едва ли могут изменить течение идей, сообщить им то или другое произвольное направление (199). Намек, что новый устав ничего не изменит. Такова неизбежная участь всевозможной цензуры (200). Писарев дает обзор французских цензурных постановлений Наполеона III и его министра Персиньи. По его словам, при сравнении предупредительной и карательной системы, без сомнения, предпочтение следует отдать последней. Но несостоятельна и французская карательная система. Если выбирать меньшее из зол, то следует остановиться на законе, по которому литература ответственна перед судом присяжных, без вмешательства администрации. Под такими высказываниями Писарева могли бы подписаться редакторы не только либеральных, но и консервативных изданий. Как говорилось выше, все они считали цензурные изменения необходимыми. Но главный смысл статьи Писарева к этому не сводился. В ней шла речь о несовместимости самодержавного неограниченного правления и свободы слова, о тщетности надежд на правительство: «Правительство ненавидит самую свободу мысли; его тревожит самое безвредное проявление этой свободы; оно боится простых выводов здравой логики, потому что его существование, его происхождение, его действия во всех отношениях противоречат этим простым выводам». Писарев относит свои доказательства к французскому правительству, но в первую очередь имеет в виду русское. Он связывает свои размышления с обсуждением в печати предстоящей цензурной реформы в России, но не разделяет надежд, что такое обсуждение сможет сыграть какую-либо положительную роль, повлиять на проводимую реформу: «Я очень хорошо знаю, что мой практический вывод на самом деле не может иметь никакого практического значения».

Подобные же взгляды высказывала редакция «Современника». В № 3 за 62 г. напечатано письмо в редакцию журнала Н-ена (Н. Л. Тиблена) «По делу о преобразовании цензуры“. Автор так отвечал на призыв председателя комиссии Оболенского к обсуждению вопроса о цензуре: по разным причинам надо сомневаться в полезности участия литературы в этом деле; слишком велико различие взглядов сторон на цензуру вообще; в самом основании вопроса; в таком случае всякое обсуждение делается невозможным; неизвестно, чего хочет комиссия; может быть хочет ознакомиться с мнением одного только направления; тогда другому мнению нет надобности и заявлять о себе» (199).

И как бы разъяснением позиции «другого мнения» в том же номере опубликована статья Чернышевского «Французские законы по делам книгопечатания». В ней еще более акцентировалась мысль, сформулированная Писаревым, о несовместимости русского самодержавия и свободы печати. На первый взгляд, мнение Чернышевского значительно более консервативно, чем доводы, неоднократно выражаемые в либеральной и даже в охранительной печати. Выводу, что правительству не следует бояться свободы печати, Чернышевсий противопоставляет свой, диаметрально противоположный: у правительства есть все основания бояться проявления общественного мнения, оно правомерно принимает меры обуздания печати. Речь не идет о том, хорошо это или плохо, но это с точки зрения властей необходимо (в этом Чернышевский как бы единомышленник правительства) и неразрывно связано с самой основой правительственной политики: одно не может быть без другого. Если бы оказалось, что специальные законы «нужны у нас», то, признавая это, «мы вновь заслужили бы имя обскурантов, врагов прогресса, ненавистников свободы, панегиристов деспотизма». По словам Чернышевского, «добросовестное исследование этого вопроса „привело бы нас к ответу: да, они нужны“. Парадоксальная ситуация: либералы, даже реакционеры ратуют за свободу слова, а руководитель революционных демократов приходит к выводу о необходимости обуздания. За это ухватился один из крайне реакционных публицистов, Скарятин. Цитируя последние слова статьи Чернышевского, он комментировал их следующим образом: „Таков взгляд самого редактора журнала, который по странному смешению у нас слов и понятий, слывет в публике либеральнейшим. Поздравляем русскую печать, если г. Чернышевский доберется когда-нибудь до министерского портфеля“. Становиться министром Чернышевский не собирался. А вот несостоятельность надежд на то, что правительство даст свободу слова он хорошо понимал и разъяснял это своим читателям. Понимал он и другое: свободную мысль не задушить, и никакие меры, никакие цензурные преследования не спасут отжившего государственного устройства: „Нам кажется, что без достаточной причины не может произойти никакое потрясение или ниспровержение <…> если есть достаточные причины, то действие произойдет, как там не хлопочи об устранении способов и поводов произойти ему“. Чернышевский наивно верил, что условия для крушения деспотического порядка уже созрели. Утопичность такой веры, прочность „основ“ демонстрировало, в частности, сохранение цензуры, без которой существующее общественное устройство обойтись не может, какие бы формы это устройство не принимало. Это не означало, что не может быть другого устройства. Но в близком будущем оно. вроде бы, в России не предвиделось.

Правительственным постановлением 15 июня 62 г. „Современник“ приостановлен на 8 месяцев. Приостановлено и „Русское слово“. Как бы иллюстрация к работе комиссии Оболенского. После возобновления журналов в начале 63 г. в девятом (последнем) номере „Свистка“ (сатирическое приложение к № 4 „Современника“) опубликована заметка Змиева-Младенца (Салтыкова-Щедрина) „Цензор впопыхах. Лесть в виде грубости“: цензор читает статью об обсуждении в печати какого-то проекта (подразумевается и проект о цензуре) и не знает, что с ней делать, разрешить или запретить. Содержание статьи — пародия на реальные обсуждения: „И потому, принимая в соображение, что, в существе вещей, общество привлекается к обсуждению сего предмета в размерах весьма благонадежных, мы думаем, что упомянутый выше проект представляет залоги преуспеяния весьма изрядного“. Цензор так и не может разобраться в статье: то ли позволено, то ли нет. В конце жена рвет её, а малолетний Коля, сын цензора, кричит: «Блаво, мамася!» (Щедр.275-80).

О планах цензурных преобразований иронически высказывались и другие сатирические издания. В первую очередь «Искра». Но не только она. Например, «Гудок» сравнивал положение писателя в условиях предупредительной цензуры с собакой в наморднике, а в условиях карательной — с медведем, которого водят по ярмаркам, с кольцом в носу и подпиленными зубами; «Которая цензура лучше, представляем делать вывод самому читателю, что же до нас, то, по нашему мнению, — обе лучше». В «Искре» помещен рисунок с подписью «свобода тиснения» (т. е. печатанья): народ теснится у кабака, единственная свобода, ему доступная.

Но прервем рассказ о цензурных преобразованиях и остановимся на некоторых общих проблемах. Думается, что 62 год открывает новый период в истории русского общества и русской цензуры. Этот год является важным рубежом. По инерции еще проводятся реформы. В 64 г. — судебная, вероятно, самая прогрессивная и существенная (не считая отмены крепостного права): введен суд присяжных. Оформляются земские учреждения. Установлено местное самоуправление. Но все же с 1862 г., после пожаров и прокламаций, отчетливо заметен поворот к прошлому. Некоторые исследователи называют рубежом другие годы, 1863 или 1864. Каждый из этих годов и на самом деле, по тем или другим событиям, был в какой-то степени поворотным, но началось, по нашему мнению, именно с 1862 г. Именно этот год называет поворотным Герцен в «Былом и думах». Так же оценивает его и Салтыков-Щедрин. Именно в этот год начались аресты, процессы с суровыми приговорами, репрессии против наиболее прогрессивных изданий. «Да, я обязан быть веселым даже в то время, когда мне докладывают, что приятель мой М. исчез неизвестно куда из своей квартиры», — пишет Щедрин (40). А дальше пошло-поехало. Восстание 63 года в Польше. Покушение Каракозова на царя (66 г.). Покушение Березовского (67 г.). Начинается многолетняя охота на императора, завершившаяся в 81 г. убийством народовольцами Александра Второго. Ряд покушений и действий, направленных против крупных сановников и столь же длинный ряд правительственных мер, усиливающих реакцию. Дело Нечаева и другие политические процессы. Трудно даже сказать, где причина, где следствие. Одно рождает другое и наоборот.

Кратко о прокламациях и пожарах. Они во многом определяли действия властей, изменение общественной атмосферы. Прокламации появляются, в основном, с 60-го года, но особенно радикальные, резкие относятся как раз к 62 — му. В России в 61 г. выходят три номера журнала «Великорусс» В. А. Обручева. В 62 г. Обручев приговорен к каторжным работам (позднее, после возвращения, военная служба; дослужился до генерала). Прокламация «К молодому поколению» М. И. Михайлова (приговоре к 6 годам каторги; умер в Сибири). Прокламация «Молодая Россия», особенно радикальная и напугавшая власти (весна 62 г.). Она связана с именами П. Г. Зайчневского и П. Э. Аргиропуло. Первый провел около 20 лет на каторге, в тюрьмах и ссылке, остался верным своим радикальным взглядам. В 89 г. его вновь арестовали и сослали на 5 лет в Восточную Сибирь, откуда он вернулся в 95 г., незадолго до своей смерти (2 февраля 96 г.)). Его друг и единомышленник Аргиропуло, принимавший участие в создании и распространении «Молодой России», был приговорен к 2.5 годам содержания в «смирительном доме». Умер вскоре после выхода из него. Зайчневского же приговорили к 3 годам каторги и вечному поселению в Сибири. Ими была создана нелегальная типография в Москве (или в Рязанской губернии?) Зайчневский, студент физико-математического факультета Московского университета, был арестован летом 61 г. В заключении он пишет «Молодую Россию» и передает ее на волю. Ее напечатали в подпольной типографии и стали распространять в Москве, Петербурге, других городах. Содержание ее такое: Россия вступает в революционный период своего существования; ее население делится на две части с диаметрально противоположными интересами; усиливается ропот народа, угнетаемого и ограбленного; грабят все: помещики, чиновники, царь. Они опираются на сотни тысяч штыков; ограбленные и угнетенные — подавляющее большинство — это партия народа; ей противостоит небольшая кучка людей; во главе их — царь. В современном строе всё ложно, нелепо, от религии до семьи. Остается один выход — революция кровавая и неумолимая, которая всё изменит и погубит сторонников существующего порядка; «Мы не страшимся ее, хотя знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы; мы предвидем все это и все-таки приветствуем ее наступление, мы готовы жертвовать лично своими головами, только пришла бы поскорее она, давно желанная!». Ссылки, аресты, расстрелы только увеличивают ненависть и приближают революцию. «Больше же ссылок, больше казней! — раздражайте, усиливайте негодование».

Далее в прокламации сообщалось, что Центральный революционный комитет (на самом деле такого не существовало: вновь цель оправдывает средства — ПР) решил 7 апреля начать издание журнала — органа революционной партии. Идет обзор различных оппозиционных изданий, которые по разным причинам не удовлетворяют революционный комитет. Начинается с Герцена. Об уважении к нему. Но он испугался, перестал верить в революции; влияние «Колокола» на молодежь уменьшилось; она ищет другого издания. Герцен поверил в возможность нужных преобразований, которые может совершить Александр или кто-либо другой из императорской фамилии; ответ Герцена на письмо человека, который говорит, что нужно бить в набат, призывать народ к восстанию, а не либеральничать (симпатии автора «Молодой России» явно на стороне призывающего к топору, а не к Герцену); о Герцене говорится в прокламации относительно подробно, так что понятна реакция издателя «Колокола» на прокламацию (его как бы вызвали на полемику — ПР). Более примирительно говорится о «Великорусе»: он ошибочный и отсталый, но заслуживает уважения, как протест против существующего порядка. С резким осуждение упоминаются другие русские заграничные издания.

«Молодая Россия» довольно развернуто формулирует программу необходимых мер: уничтожение современного деспотического правления; создание республиканско-федерального союза областей; вся власть передается в руки Национального и областных собраний; каждая область состоит из земледельческих общин; земля остается общинной собственностью, но передается каждому члену общины на определенный срок; судебная власть выбирается народом; общественные фабрики, с руководством, избранным народом, отчитывающимся перед ним; общественное воспитание и содержание детей; выплата жалования войску, постепенно заменяемому Национальной гвардией; уничтожение монастырей, мужских и женских; полная независимость Польши и Литвы. Т. е. развернутая, всесторонняя программа.

И концовка прокламации: главные надежды возлагаются на молодежь (отсюда и название прокламации). «Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя будущего, знамя красное и с громким криком 'Да здравствует социальная и демократическая республика Русская!' двинемся на Зимний дворец истребить живущих там. Может случится, что все дело кончится одним истреблением императорской фамилии, то есть какой-нибудь сотни, другой людей, но может случиться, и это последнее вернее, что вся императорская партия встанет за государя»; тогда мы издадим крик: «в топоры <…> тогда бей императорскую партию <…> бей на площадях <…> бей в домах <…> бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам! Помни, что тогда кто будет не с нами, тот будет против; кто против — тот наш враг; а врагов следует истреблять всеми способами». Восстание может не удасться, тогда мы пойдем на эшафот, смело и бесстрашно, кладя голову на плаху или влагая ее в петлю, повторим великий крик: «Да здравствует социальная и демократическая республика Русская!» (см. «Революционный радикализм в России: век девятнадцатый. Документальная публикация». Ред. Е. Л. Рудницкая. М., Археографический центр, 1997).

Вероятно, я остановился на прокламации «Молодая Россия» слишком подробно, но она менее известна, чем прокламации Чернышевского, Писарева, деятельность Герцена в «Колоколе». Вернее, известно то, что она призывала пролить реки крови, истребить тысячи во имя счастья миллионов. Оно почти и так, но к этому не сводится ее содержание — ПР.

Создание в 62 г. нелегальной организации «Земля и Воля» (Н. А. Серно-Сольвьевич, один из создателей, в 64 сослан на вечное поселение в Сибирь). Прокламации Д. И. Писарева о Шедо-Феротти и Н. Г. Чернышевского «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» (62 г.). Первый провел с 62 по 66 год в Петропавловской крепости; второй с 64 по 83 годы на каторге и в ссылке). Такого массированного наплыва революционной нелегальной литературы в России ранее не бывало. И таких расправ за создание и распространение её.

А тут еще майские пожары, которые в общественном мнении связывались с прокламациями (да и в правительстве это считалось возможным). Пожары начались с 16 мая 62 г. и продолжались почти три недели. Они произвели страшное впечатление, вызвали панику. Возникла напряженная обстановка, накаленная до предела. О пожарах и связанных с ними слухами неоднократно упоминается в дневнике Никитенко. Очень рельефная их картина. Чуть ли не весь Петербург в дыму. Все толкуют об их причинах. Говорят о поджогах. Различные версии. Слухи, что поджигают поляки, студенты, революционеры. Некоторые основания для подобных сближений были. За несколько дней до начала пожаров появилась прокламация «Молодая Россия», о которой говорилось выше (156). Правительство и общество сильно напуганы. Уже в это время в зародыше проявляются тенденции, которые позднее скажутся в нечаевщине, да и не только в ней, не только в XIX веке (на вооружение взят лозунг иезуитов: цель оправдывает средства). Были и другие крайне радикальные прокламации, призывы к свержению существующего порядка, к революционным действиям (прокламации Писарева, Чернышевского). Но особенное впечатление произвела именно «Молодая Россия». Герцен, сообщая о ней, полемизировал с ее авторами («Молодая и старая Россия», «Колокол», 62, л.139). Даже Чернышевский встретил её холодно. Но реакционная, охранительная печать (да и не только она) связала пожары, прокламации, демократическую идеологию воедино. Нельзя сказать, что такое связывание было всегда сознательной клеветой, намеренной фальсификацией. Многие искренне верили, что пожары — результат пропаганды студентов и революционеров. Ведь пришел же Достоевский в 62 г. к мало знакомому ему Чернышевскому, моля распорядиться прекратить поджоги.

Позднее возникла версия, которая высказывалась и в советское время: поджоги организованы правительством, чтобы натравить народ и общество на революционных демократов. Версия сомнительная. Правительство на самом деле испугалось. Чрезвычайные меры, которые были приняты против «поджигателей», вряд ли были симуляцией, да и шутить с подобными слухами правительство не любило, опасалось их (об этом пишет Никитенко). И тем не менее правительство, само перепуганное пожарами и прокламациями, сумело использовать их в борьбе с радикалами, «нигилистами».

Среди версий была и такая, тоже сомнительная: поджигают помещики-крепостники, возненавидевшие царя за освобождение крестьян. Вернее всего, все эти версии были несостоятельны. Пожары возникли в обстановке послереформенной сумятицы. Много бывших крепостных, особенно дворовых, оказались «на воле», да и водка сильно подешевела в связи с отменой «откупов» (ее и называли «дешевка»). Объяснение причины пожаров может оказаться похожим на размышления Толстого, писавшего в «Войне и мире» о причинах пожара Москвы во времена Наполеона (дело не в поджогах; в таких условиях Москва не могла не загореться).

Панику усиливала напряженная обстановка в Царстве Польском, накануне восстания, которое началось в 63 г. Оно увеличило страх обывателя и одновременно вызвало в обществе волну официального патриотизма. Изменение общественной атмосферы, общественного климата. Не только под влиянием действий правительства и «разжигания страстей» в реакционной печати. Напуганы были не только реакционеры, обыватели. О Достоевском мы упоминали. Н. С. Лесков в «Северной пчеле» (№ 143 за 62 г.), признавая связь между пожарами и «нигилистами», призывал полицию «образумить молодежь» (156). Письмо Кавелина Герцену с резким осуждением «поджигателей». Тургенев позднее вспоминал, что, когда он вернулся в Петербург в день пожара Апраксинского двора (26 мая 62 г.), первое восклицание, вырвавшееся из уст первого встреченного знакомого: «Посмотрите, что ваши нигилисты делают! жгут Петербург!» (10.347). К этому времени слово «нигилист» было подхвачено тысячами голосов и повторялось в связи с пожарами. Тютчев, имея в виду их, писал об оправдании самых решительных мер против поджигателей. В обществе (речь идет именно об обществе, а не только о правительственных кругах) начался поворот к реакции. Вчерашние либералы превращаются в ярых реакционеров, «нигилисты» в «титулярных советников». Об этом пишет Щедрин в «Нашей общественной жизни», в 1863 г., в первой хронике возобновленного «Современника». Это отмечает Герцен в «Былом и думах», в последнем разделе главы «Апогей и перигей».III. Оба называют 62 г. переломным. «Я <…>утверждаю, — пишет Щедрин, — что, в 1862 году, в нашу общественную жизнь, равно как и в нашу литературу, проникла благонамеренность», существенный признак которой «заключается в ненависти к мальчишкам и нигилистам» (46). Писатель упоминает о событиях 62 года: «летом 1862 года, по случаю частых пожаров в Петербурге, ходили слухи о поджогах — благонамеренные воспользовались этим, чтоб обвинить нигилистов», «всё это было до 1862 года, но в этом году россияне вступили в новое тысячелетие… Как же тут не созреть, как не пойти в семена!» (стр.46; в 1862 г. торжественно отмечалось тысячелетие российского государства). Щедрину вторит Герцен отмечая, что именно в 1862 г. возникает совсем другая обстановка, чем прежде: повсюду толки о пожарах, разгул реакции, клевета. Положение «Колокола» все труднее и труднее, как у витязя на распутье. Трусость. Гниение: «Семь лет либерализма истощили весь запас радикальных стремлений» (Герц. Том 11. Ч.7. С. 312).

Несколько слов о революционных демократах. В советском литературоведении обычно шла речь о безусловной верности их позиции. Они противопоставлялись не только консерваторам, официальному лагерю, но и либералам. Ленин осуждал «либеральные колебания» Герцена («Памяти Герцена», «Из прошлого рабочей печати в России»). Он признавал заслуги Герцена, утверждал, что революционер в нем всегда брал верх, но либеральные колебания, по Ленину, большой его недостаток. Вслед за Ленином, советские историки и литературоведы, как пример таких колебаний, рассматривали статьи Герцена «Через три года» («Ты победил, галилеянин»,58 г.), «Very dangerous!!!» («Очень опасно!!!», 59 г.), «Лишние люди и желчевики», (60 г.) и др. Герцену противопоставлялись, как положительный пример, революционные демократы 60-х гг., в первую очередь Чернышевский, который особенно близок Ленину.

В исследованиях, созданных после развала Советского Союза, там, где авторы нередко просто меняют плюс на минус и наоборот, революционность не в моде. Но и это не является решением вопроса. Настороженное восприятие Герценом крайнего радикализма не является его слабостью. В этом он прав. Однако, есть и другое. В своей положительной программе Герцен, конечно, утопист. Но и крайние радикальные призывы революционных демократов были не менее утопичны. Утопично их совершенно беспочвенное обращение к крестьянству, вера в близкую крестьянскую революцию. Один из самых крупных знатоков истории России второй половины XIX века, П. А. Зайончковский, вскоре после того, как мы познакомились и поняли, что можем друг другу доверять, закрыв подушкой телефон (опасался прослушиванья), говорил, что никакой революционной ситуации в Росссии 60-х гг. не было. Следовало бы добавить: и хорошо, что не было. Это он и подразумевал. В ином случае мог возникнуть только бунт, «бессмысленный и беспощадный», кровавый и потопленный в крови. В начале 1970 гг., когда происходила наша беседа, такие утверждения являлись крамолой. В существовании первой революционной ситуации (считалось, что была еще и вторая) не принято было сомневаться (по крайней мере, никто не решался выразить свои сомнения в печати). Создана была специальная исследовательская группа под руководством академика М. В. Нечкиной по изучению революционной ситуации в России 60-х годов. До этого Нечкина всячески революционизировала декабристов и их окружение, в том числе Пушкина (книга «Грибоедов и декабристы» и др.). Подобный же подход применялся в отношении 1860-х гг. Группа провела массу исследований, собрала горы фактического материала, в том числе ценного, полезного, верного. Огромное количество публикаций. Но вопроса: «а был ли вообще мальчик?» никто не задавал (во всяком случае, вслух). Всё было подчиненно заранее сформулированной концепции: доказать существование революционной ситуации. И «доказали», сами в это поверив. Как и поверили искренне радикальные представители общественного движения 1860-х годов. Они считали, что революция может произойти в самое ближайшее время. Чернышевский полагал, что она совершится где-то в 63 году (см. в романе «Что делать?» главу «Перемена декораций»: события 65 г. происходят уже после революции). Обращение революционных демократов с их призывами к современникам, тем более к простому народу, являлось насквозь утопическим, могло только напугать, оттолкнуть большую часть общества. Оно не могло встретить широкой народной поддержки и не встретило ее. Когда либеральные издания обвиняли «нигилистов» в том, что те подтолкнули правительство и общество к реакции, они не во всем ошибались. Подтолкнули с самыми лучшими намерениями, что дела не меняло.

Следует, пожалуй, кратко остановиться на соотношении Чернышевкого (он, по словам Ленина, стоял во главе революционных демократов 6о-х гг.) и С. Г. Нечаева, приверженца концепции: интересы революции всё оправдывают. В советском литературоведении их самым решительным образом противопоставляли. Чернышевский изображался как положительный идеал революционного политического деятеля, Нечаев — как его антипод, авантюрист, провокатор, циник, не имеющий никаких этических норм (см. Дост. т.12.с192-218 и указанные там источники). В таком противопоставлении немало справедливого, но заметно и стремление идеализировать, отделить хорошую, истинную революционно-демократическую радикальную идеологию от плохой, неистинной. Между тем у них, при всех отличиях, было много общего.

Не только в высказываниях Чернышевского, что история — не тротуар Невского проспекта и делать её в белых перчатках нельзя, которые с одобрением приводит Ленин. В романе «Что делать?», в концепции «разумного эгоизма», можно уловить мысль о несостоятельности этических норм, всех коренных оснований существующего общества. Можно, конечно, утверждать, что такие нормы — «лживая, лицемерная мораль» эксплуататорского общества, которую вполне позволительно нарушать. Но, в конечном итоге, такой подход приводил к разрушению всякой этики, как подход «Эстетических отношений искусства к действительности» — к разрушению всякой эстетики. Напомню, что Вера Павловна имеет двух мужей, а Лопухов — двух жен. Это и по современному законодательству подсудное дело. Да и ряд других эпизодов романа, мимоходом упоминаемых, должны подчеркнуть, что «новые люди» — парни «крутые» и умеют добиваться своих целей (что бы вы подумали, например, если бы за то, что вы не уступили дороги встречному, он положил бы вас лицом в грязь; что бы было, если бы на узкой дороге встретились два таких «новых человека»). Важное значение с этой точки зрения имеет глава пятая, «Новые лица и развязка». Кирсанов в ней берет на себя право решать, жить или умереть Кате Полозовой, готов дать ей отраву. А отец её, прежде с пренебрежением относившийся к Кирсанову, думает о нем почти с восхищением: «Экий медведь<…>умеет ломать» и повторяет: «Вы страшный человек!» Полозов вспоминает берейтора Захарченко, объезжающего жеребца: тот «хорошо вытанцовывает под Захарченкой, только губы у 'Громобоя' сильно порваны, в кровь». На вопрос Полозова: неужели бы он на самом деле отравил Катю, Кирсанов совершенно холодно отвечает: «Еще бы! Разумеется». На слова Полозова о том, что он страшный человек, Кирсанов возражает: «Это значит, что вы еще не видывали страшных людей» и думает про себя: «показать бы тебе Рахметова» (423). Отсюда не далеко до принципа «всё позволено» ради доброй цели. А затем, что и вообще «всё позволено». К чему и пришли авторы прокламации «Молодая Россия» в начале, а «нечаевцы» в конце 60-х гг.

Нечаев и члены его группы, тайного общества «Народная расправа», убили слушателя Петровской земледельческой академии И. И. Иванова, обвинив его в измене, в которой тот был неповинен (но он противился диктаторским замашкам Нечаева, который хотел к тому же «связать» членов группы пролитой кровью). Программой «Народной расправы» являлся «Катехизис революционера», написанный Нечаевым: «Польза революционного дела» должна стать единственным мерилом действий; ради нее оправдывалось применение всех средств, допустимость иезуитской тактики; цель же — разрушение существующего порядка: «Наше дело — страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение».

Убийство Иванова было совершено 21 ноября 69 г. Процесс над нечаевцами, первый гласный политический процесс в России, происходил в 71 г. Он широко освещался в русской и зарубежной прессе. За ним внимательно следил Достоевский, как и многие другие писатели (сам Нечаев бежал за границу, но в 72 г. был выдан швейцарским правительством русским властям, осужден и умер в Петропавловской крепости 21 ноября 82 г., уже после убийства Александра II). Как известно, Достоевский использовал материалы дела Нечаева как основу романа «Бесы», романа злободневного, тенденциозного, местами сбивающегося на памфлет, карикатуру. Нельзя, конечно, принимать изображенных в «Бесах» персонажей за объективную характеристику их прототипов. Тем не менее «Бесы» в советское время не популяризировались. Аналогии с современностью звучали довольно отчетливо. Власти опасались, что читатель будет судить о революционном движении 1860-х гг. по роману Достоевского. Мне случайно где-то в конце 1960-х — начале 70-х гг. пришлось присутствовать на заседании в Пушкинском доме, где обсуждался план 30-томного полного собрания сочинений Достоевского. Шли споры, следует ли печатать роман «Бесы». Всё же решили печатать. А примечания, планы, варианты, наброски вынести в отдельный том. Опасения были не беспредметны. При всей памфлетности «Бесы» создавали во многом верную картину крайнего русского радикализма, противоречащую официальным советским оценкам. И в этой картине довольно значимое место занимал Чернышевский, его роман «Что делать?» Последний упоминается в «Бесах» неоднократно. По мнению Достоевского, именно с Чернышевским, его книгой связана нечаевщина, Петр Верховенский. В одном из эпизодов повествователь видит на столе раскрытую книгу, роман «Что делать?» и называет его «катехизисом» «визжавших» (явное сопоставление с «Катехизисом революционера» Нечаева) (т10, 238). Думается, что и на самом деле определенная перекличка есть. Кстати, Нечаев (прототип Петра Верховенского) разделял веру Чернышевского в близость и реальность революции, разделял в 69 г., когда от так называемой «революционной ситуации» и следа не осталось. В черновых набросках Достоевский пишет об этом, вновь сближая Петра Верховенского с Чернышевским и его единомышленниками: «Необыкновенный по уму человек, но легкомыслие, беспрерывные промахи даже в том, что бы он мог знать<…>Если б он был с литературным талантом, то был бы не ниже никого из наших великих критиков-руководителей начала шестидесятых годов. Он писал бы, конечно, другое, чем они, но эффект произвел тот же самый. Разумеется, я тут ни слова про нравственность <…> Только странно всё это: он ведь серьезно думал, что в мае начнется, а в октябре кончится. Как это назвать? Отвлеченным умом? Умом без почвы и без связей — без нации и без необходимого дела?» (т.11, с.303).

Следует учитывать, что для людей типа и времени действия Чернышевского взгляды, о которых говорит Достоевский, — теория. Они принадлежали к тем историческим деятелям, которые за свои идеи проливали собственную кровь, отдавали собственную жизнь, а не чужую. В их теории они наделяли своих героев теми качествами, которыми сами не обладали, к их чести. Но эта теория позднее стала основой деятельности тех, кто решил ее воплотить на практике, и воплотил. Начиная с Нечаева, его единомышленников до их последователей на многие десятилетия. Да и с Нечаевым было не так просто. Проведя долгие годы в крепости, в нечеловечески тяжелых условиях, распропагандировав охрану и подготовив побег, он отказался от него, чтобы не сорвать покушения на Александра II и погиб в неволе.

Всё это вносит довольно существенные поправки в привычные представления о революционных демократах. Их действия (хотя не только они) во многом изменили обстановку к худшему. Правительство проводит, при одобрении значительной части общества, ряд репрессивных мероприятий: закрытие отдела для учащейся молодежи при «Литературном фонде», «Шахматного клуба», воскресных школ, ряда периодических изданий (см. воспоминания Л. Ф. Пантелеева 185–188). Исследователь С. С. Татищев в книге «Император Александр II. Его жизнь и царствование» (Т. 1–2. 1903–1911) пишет, что следственной комиссии по розыску авторов прокламаций и других революционных изданий не удалось открыть непосредственных поджигателей, но обнаружены вредные влияния учения, даваемое литераторами и студентами мастеровым и фабричным в воскресных школах, открытых за последние два года в Петербурге и других городах, сношения многих сотрудников журналов с лондонскими эмигрантами и др. Высочайше повелено закрыть все воскресные школы до пересмотра положения о них. Арестовано несколько лиц, в том числе Чернышевский — влиятельнейший из писателей так называемого. передового направления (в июле 62 г.). Многие недовольны этим, о чем пишет и Никитенко. 3 июня 62 г. арестован Писарев (188). 19 июня приостановлены журналы «Современник» и «Русское слово», газета «День» (179). Приостановка первых двух еще понятна: радикальные издания, ведущие сотрудники которых (Чернышевский, Писарев) арестованы. Славянофильский же «День» попал, как кур в ощип. Впрочем, некоторые причины для приостановки у властей имелись, о чем пойдет речь далее.

Надо отметить, что испуг перед крайним радикализмом заметен в произведениях многих писателей, отнюдь не реакционных. Он ощущается в романах «Дым» Тургенева, «Обрыв» Гончарова, «Некуда» и «На ножах» Лескова. Я уже не упоминаю об явно антинигилистических романах Клюшникова, Крестовского, Маркевича. Знаменательно, что антинигилистический роман возникает как раз в рассматриваемое время и в нем отражается, помимо прочего, изменение общественной атмосферы, имеющее довольно серьезные причины.

Вернемся к политике властей в области печати. В 1862 г., параллельно с обсуждением вопроса об изменении цензуры, министерство внутренних дел осуществляет свой давний замысел — издание правительственной газеты.1 января выходит первый номер «Северной почты», ежедневной газеты, печатавшейся в Петербурге в 1862-68 гг. В 69 г., после отставки Валуева, она переименована в «Правительственный вестник». Он издавался до 1917 г., но ставил перед собой совсем другие задачи: знакомил с официальными известиями, не претендуя на роль определяющего направление прессы и общественного мнения.

«Северная почта» — одна из первых официальных газет общероссийского масштаба. Считалась она газетой министерства внутренних дел, но сфера её деятельности была значительно шире. До неё печатались лишь издания отдельных правительственных ведомств, учреждений. Название её не новое. Так называлась газета, выходившая при почтовом департаменте в 1809-19 гг. Но замысел новой «Северной почты» был совсем иным. Он возник во второй половине 50-х гг., связан с обстановкой готовившихся реформ и обсуждался, в частности, летом 59 г. (Лемке358).

Первым редактором «Северной почты» назначен Никитенко, автор уже знакомого нам дневника. Его записи дают ясное представление о замысле новой газеты. При создании её ставилось две основные задачи. Первая — знакомить общество с правительственной программой и пропагандировать ее. Вторая — бороться с оппозиционной прессой, легальной и нелегальной, с заграничными изданиями (в первую очередь Герцена), с прокламациями и т. п. Газета состояла из двух частей: Официальной и Неофициальной. В первой печатались придворные известия, правительственные распоряжения, приказы по министерству внутренних дел, позднее — и по министерству финансов. В неофициальной части публиковались внутренние и заграничные известия, коммерческие телеграммы, объявления. По замыслу, газета должна не только знакомить ее читателей с правительственной точкой зрения, но и стать своеобразным камертоном, по которому бы «настраивались» остальные периодические издания.

Никитенко писал в дневнике о том, что Валуев в 1861 г. предложил ему редактировать газету, которая с будущего (62) года начнет издаваться при министерстве внутренних дел. Никитенко сообщает о свидании с Валуевым, во время которого он сказал министру, что направление газеты должно быть умеренно-либеральным и спросил Валуева, соответствует ли это видам правительства. Тот отвечал утвердительно, но добавил, что нужно действовать осторожно, т. к. правительство еще само не уяснило своих видов (236). Через несколько дней Никитенко вновь встретился с Валуевым и подал записку с рядом условий, на которых должно основываться издание газеты. Валуев при Никитенко прочитал записку и согласился с ней. Никитенко же согласился быть редактором: «попытаюсь осуществить мою заветную мысль о проведении в обществе примирительных начал» (236). Он отправляет Валуеву проект объявления об издании «Северной почты». Валуев приглашает его к себе на следующий день. Там он извещает Никитенко, что докладывал царю о газете, о назначении Никитенко редактором; царь согласился на это «с особенным удовольствием». Никитенко говорит министру о необходимости в газете правдивости. Валуев отвечает: «это быть иначе не может». Торжественно уверяет, что министерство ничего противного не потребует (241). Товарищ министра внутренних дел, А. Г. Тройницкий, назначенный посредником между министерством и «Северной почтой», должен доставлять из министерства для нее материал (242). Происходит встреча Никитенко с И. А. Арсеньевым, тоже ставленником Валуева, редактором по литературному отделу (248). Как раз в это время Головнин назначен министром просвещения. Как-то и на него нужно ориентироваться. Никитенко рьяно берется за дело. Беспокоится по поводу газеты: надо уладить много мелочей. Докладывает о ходе дел Валуеву, проводит совещание с редакторами отделов. Последняя запись в дневнике за 61 г. полна оптимизма, о делах по редакции. (251-52).

Ночь на 1 января 62 г., до половины третьего, Никитенко и редакторы отделов проводят в типографии: готовят к выпуску первый номер «Северной почты». Радость. Шампанское. В следующие дни записи о путанице в газете, неисправностях корректуры, о задержках получения заграничных депеш, страшном неустройстве во всем, хлопотах по редакции (253, 255-6). Всё вроде бы нормально для начала. Но и о неладах с Валуевым, а затем о письме того, по словам Никитенко, умном и примирительном. О свидании с ним и о том, что дело окончилось удовлетворительно: Валуев обещал не вмешиваться в дела газеты. Но с первых же номеров нарушил обещание, требуя безусловного повиновения (254, 605). Нелады началось еще до выхода первого номера. Валуев разослал циркуляр губернаторам, требуя, чтобы полиция побуждала подписываться на новое издание, «так как это газета правительственная и должна противодействовать русской прессе» (368). Такая «реклама» была Никитенко вовсе ни к чему, компрометировала и «Северную почту», и ее редактора. Он возмущен: «Неприятное, о какое неприятное дело! <…> Это меня глубоко огорчило». Никитенко направляет Валуеву протест против насильственной подписки. Его помощники, Ржевский и Арсеньев, без колебаний соглашаются подписать его. Через два часа получен ответ Валуева: из него видно, что министр почувствовал неприличие своего поступка, но изворачивается (и не давал распоряжений подписывать при помощи полиции, и имел право дать такие распоряжения, и не велел насильственно подписывать, а только предлагал агитировать за подписку). Всё же обещал разослать циркуляр — разъяснение в духе Никитенко. Позднее, при встрече, был очень любезен, подтвердил свои обещания (257).

В мае 62 г. Никитенко пишет в дневнике о продолжении неладов с Валуевым. Тому не нравилось желание сохранить за редакцией известную степень самостоятельности, без которой не может быть доверия общества. Валуев всё время твердит, что его не слушаются. Никитенко пишет о нем и о других: «Все наши государственные люди решительно ниже посредственности, люди бездарные, не способные ни к какой светлой, широкой мысли, ни к какому благородному усилию воли». И задает риторический вопрос: какая сила может поддерживать правительство, «состоящее из таких гнилых элементов, из этих бюрократических ничтожеств?» (272). Он принимает решение послать Валуеву письмо по поводу его придирок, беспорядков в газете, потребовать установления точной суммы на ее содержание; если Валуев с ним не согласится, подать в отставку. Письмо отправлено. По поводу него объяснение с Тройницким: Валуев сердится, говорит, что его лишают права заниматься интеллектуальной стороной газеты, что к нему несправедливы, но сумму на издание всё же определяет (272-73).

Мысль об отставке всё чаще встречается в дневнике. О неполадках в газете, ошибках и опечатках. И вывод: «Нет, решительно надо подавать в отставку». Всё резче о Валуеве: «Всякое живое слово в газете вызывает в нем досаду, которую он срывает на опечатках и тому подобных мелочах»; газете остается ограничиваться перепечаткой его циркуляров и официальностей. Тройницкий сообщает Никитенко, что Валуев недоволен газетой; сам Тройницкий согласен, что министр придирается к мелочам; Никитенко объявляет о намерении уйти в отставку; Тройницкий, зная отношение Валуева, не отговаривает Никитенко. В конце июня 62 г. просьба об отставке подана. Т. е. редактором «Северной почты» Никитенко пробыл всего несколько месяцев, самых тяжелых, когда надо было налаживать выпуск новой газеты (столько же выдержал Пушкин жизни при дворе). За это короткое время надежды на либерализм Валуева превратились в полное в нем разочарование. Да и Валуев понял, что с Никитенко ему не по пути, хотя тот отнюдь не был радикалом. Валуеву требовался послушный исполнитель его воли, не имеющий собственных убеждений, тем более либеральных. Министр подает царю доклад об увольнении Никитенко. Царь соглашается. 30-го июня Валуев в письме Никитенко извещает его об увольнении, говорит при расставании о дружеском отношении, хвалит уволенного и т. п. (282-83). Вскоре становится ясно, что «Северная почта» не соответствует первоначальному замыслу. Она не стала камертоном, на который равняется пресса, превратилась в скучную, непопулярную газету. Ее читали, главным образом, чиновники, чтобы познакомиться с различной официальной информацией, которую она публиковала (назначения, распоряжения и пр.). Редакторы её часто менялись (Н. В. Варадинов, И. А. Гончаров, Д. И. Каменский). Все они в большей или меньшей степени были связаны с цензурными инстанциями. Уже с первой половины 60-х гг. «Северная почта», по существу, ограничилась выполнением функций, ставших позднее задачей «Правительственного вестника» (официальная информация).