В. Я. Шишков Цензура

В. Я. Шишков Цензура

Скажу несколько тёплых слов в защиту цензуры. А то все ругают её и, по-моему, напрасно.

Не знаю, как в столицах, у нас же в городе Тетерькине цензура замечательная и, в виде исключения, женского пола, Марья Ивановна, притом — высокого ума. Она совершенно молодая и со стороны внешней формы — очень стройная, сюжет развёрнут вполне, фабула тоже обработана. Нецензурно выражаться запрещает.

Хорошо-с. Приношу ей однажды рассказ из крестьянского быта. Под заглавием «Женская порка».

Она прочла и стала меня цензурно крыть. То есть так крыла в смысле идеологии, что по всему моему телу пошли пупырышки, как у щипаного индюка. Будучи сознательным, я выскочил на двор и стал глубоко вдыхать свежий воздух. Надышавшись как следует, вновь подхожу к её столу.

Она сидит, ничего не говорит и даже не смотрит на меня, а занимается маникюром. Брови наморщены.

А рассказ мой, вкратце, таков. Прибегает в сельсовет маленького роста мужичок с заплывшим глазом и кричит, что его избила жена, контрреволюционерка. Тогда всем комсоставом пошли брать эту скандалистку-бабу, которая сидела в избе, крепко запершись. Первый полез в окно председатель сельсовета, очень лохматый. Только он лёг брюхом на подо-конницу и закорючил ногу, как проклятая баба сгребла его за бороду и стала лупить ухватом по загривку, ругая советскую власть. Председатель кричит: «Тяните скорей обратно за ноги! Убьёт!» Словом, короче говоря, бабу взяли с бою и поволокли на площадь, затем согнали всех замужних женщин для образца наказания, затем оголили контрреволюционерку-бабу и стали производить дискуссию вожжами. Сначала сознательный муж драл, потом были содоклады и от прочих доброхотов. Скандалистка орала, остальные женщины поучались, смиренно говоря: «Мы будем тихие».

Это вкратце. Кончался же рассказ буквально так:

«Закат пылал. И вся пышная природа как бы созерцала подобный финал. Прохожий старик остановился, взглянул на истерзанный беззащитный зад, воскликнул: — Боже правый! — и заплакал».

Я говорю:

— Как же так, Марья Ивановна, вы бракуете такой потрясающий рассказ? Сюжет развёрнут, фабула обработана.

Она говорит:

— Да, всё прекрасно. Но у вас кулацкая идеология.

— Никак нет, говорю, вожжами драли.

Она опять начала меня крыть. Так крыла, так крыла, что у меня даже золотой зуб заныл. Я вновь выбежал на улицу и сожрал две порции мороженого, удивляясь, до чего сознательная цензура. Хорошо-с. Являюсь вновь к столу:

— Вы меня, Марья Ивановна, без ножа режете. Я Мишке Сусленникову два с полтиной должен. Я…

— Почему у вас тошнотворное слово — «Боже» — с большой буквы? — перебила она.

— Потому, что это новая строка.

— Пустая отговорка, — сказала она. — Переставьте слова, напишите: «Правый боже! — воскликнул старик».

— Так никто не восклицает, тем более на старости лет, — сказал я. — А всегда восклицают: «Боже правый».

Она говорит:

— Я, знаете, человек подначальный, должна стоять на страже. У нас семьсот циркуляров одних. Я женщина партийная.

— Я тоже человек сознательный, — сказал я, вставил папиросу в янтарный мундштук и закурил, пуская дым самыми маленькими колечками.

— А скажите, товарищ Моськин, вы в данном рассказе на стороне мужиков-насильников, или…

— Никогда! — возмутился я. — Всецело на стороне угнетённых женщин, — и вновь пустил дым самым маленьким колечком, вроде обручального.

— Ну, тогда другое дело, — ласково сказала она. — А почему вы не женитесь?

— Да как вам сказать, — замялся я. — Некогда жениться-то. Всё рассказы пишу… Так разве, на скорую руку это… как его… — потупил я глаза. — А во-вторых, где её, невесту-то, взять?

— Ну, — улыбнулась она, прищуривая свои очаровательные глазки. — За вас всякая пойдёт… Вы очень симпатичный… Очень, очень!..

— Извиняюсь… А вот почему вы замуж не выходите, такая красотка? — осмелел я, и чувствую — страшно заклубилась кровь во мне.

Она тоже замялась, склонила голову набок и ужасно обольстительно улыбнулась мне. Тут совершенно вылетело у меня из головы, что она цензура: я усиленно задышал, в то же время обдавая её двусмысленным любовным взглядом.

— Итак, ваш рассказ пойдёт, — вдруг проворковала она, голос её дрожал, пышная грудь вздымалась, сначала медленно, потом быстрей, быстрей.

— Неужели пойдёт?! — трагически заломил я руки. — Без всяких изменений? Ни одной строчки?!

— Да, да, не волнуйтесь. Ну, может быть, какое-нибудь словцо я переверну. Не забывайте, что я человек партийный.

«Мари Ванна! Мари Ванна!!!..» — и у меня впервые потекли обильные слезы радости прямо на пол.

Я вышел с высоко поднятой головой, громко сморкаясь и, на этот раз, пуская огромные кольца дыма. В сердце моём горела сильная, глубочайшая к ней любовь. И будучи сознательным, я твёрдо решил: если рассказ пройдёт, женюсь на ней, женюсь. Да здравствует любимая мною, мудрая цензура!.. Всё было на своём месте, всё, всё, дословно, даже те строки, где баба ругала советскую власть.

Лишь в самом конце рассказа, и то на законном основании, согласно идеологии, восклицание проходящего старика, а именно «Боже правый» — было заменено: «Боже левый».

1926

Попытки напечатать в советское время сакральные («тошнотворные», по выражению цензорши) слова с прописной буквы доставляли немало цензурных неприятностей издательствам и авторам; в дореволюционное время — напротив: запрету подвергались издания, в которых они напечатаны со строчной. С другой стороны, тогда же внимательно следили за тем, чтобы ни в коем случае с большой буквы не печатались имена нарицательные «земных существ». Так, по этой причине серьёзные неприятности могла испытать первая книга Александра Блока «Стихи о Прекрасной Даме» (М.: Гриф, 1905), поскольку духовная цензура непременно обнаружила бы в ней «кощунство» — заглавные буквы в словах «Дева-Заря», «Вечная Пречистая Жена», «Закатная Таинственная Дева» и т. п., обращённые к невесте, а затем жене поэта — Л. Д. Менделеевой-Блок. Сохранить их удалось только благодаря уловке московских друзей Блока, пославших книгу на цензуру в Нижний Новгород, где капризною волею судеб очень краткое время должность «отдельного цензора» занимал Э. К. Метнер (брат известного композитора), пламенный почитатель поэзии Блока. Именно этим объясняется тот странный факт, что на книге, вышедшей в Москве, стоит отметка: «Разрешено цензурою. Нижний Новгород».

В советское же время дошли до того, что список опечаток, помещённый в конце книги Б. В. Томашевского «Русское стихосложение. Метрика» (Пг.: Academia, 1923), ограничивался таким предупреждением: «Стр. 18, 48, 55, 63, 87–88 — напечатано Бог, следует бог. Стр. 53, 88 — напечатано Господь, следует господь. Стр. 84 — Оною, следует оною. Стр. 84 — Ею, следует ею». На этих страницах находятся примеры стихотворной метрики, почерпнутые у русских поэтов девятнадцатого века, в частности у Лермонтова («Ночь тиха, пустыня внемлет Богу»). Начиная с этого времени даже в академических изданиях русских классиков «большие» буквы заменялись «маленькими». Ещё курьёзнее звучит особое примечание «От издательства», напечатанное — по-видимому, по настоянию цензора — на отдельной странице в «Мистериях» Байрона (Перевёл с английского размером подлинника Густав Шпет. Вступит, ст. и комментарии П. С. Когана. Отв. ред. А. В. Луначарский. М.: Academia, 1933): «Слова бог, господь, ангел, змий и т. п., в согласии с подлинником, набраны в этой книге с прописной буквы в тех случаях, когда они обозначают определённых лиц, хотя бы последние не выступали на сцене, а лишь упоминались персонажами мистерий. Отдельные отступления от этого правила являются упущениями со стороны технической редакции» (то есть велено считать «опечатками». — А. Б.). Академик А. Д. Александров как-то заметил по этому поводу: «Они пишут Бога с маленькой буквы, потому что боятся — вдруг с большой буквы Он начнёт существовать»[82].