Экстракт из следствия о Шлиссельбургском бунте{123}

Экстракт из следствия о Шлиссельбургском бунте^{123}

(…) Смоленского пехотного полку подпоручик Василий Яковлев сын Мирович яко автор и предводитель сего бунта и изменнического возмущения сие злоужаснейшее намерение восприял не ранее как с 1-го числа апреля месяца сего текущего 1764 года, не имев к тому других причин и побуждениев, как только предпочитая себе во огорчение:

во 1-х, несвободный везде в высочайшем дворе; в тех комнатах, где Ее Императорское Величество присутствовать изволит и в кои только штаб-офицерского ранга имеющие люди допускаются, допуск;

во 2-х, в тех операх, в которых Ее Императорское Величество сама присутствовать изволила, равномерно ж допущаем не был;

в 3-х, что в полках штаб-офицеры не такое Почтение, какое офицер по своей чести к себе иметь долженствует, отдают, и что тех, кои из дворян, с теми, кои из разночинцев, сравнивают и ни в чем преимущества первым против последних не отдают;

в 4-х, что по поданной им Ее Императорскому Величеству челобитной о выдаче ему из описанных предков его имения, сколько из милости Ее Императорского Величества пожаловано будет, ему в резолюций от Ее Императорского Величества апреля 19-го дня написано было: что, как по прописанному здесь просители никакого права не имеют, и для того надлежит Сенату отказать им. Равномерно же прибавя он еще и то, что на вторичное Ее Императорскому Величеству поданное письмо, коим он просил о награждении из предковых имений или о пожаловании пенсии сестрам его, в резолюцию от Ее Императорского Величества надписано, чтоб довольствоваться прежнею резолюциею. К которым еще, и то причиною и побуждением своего намерения паче сим признавает:

5-е, что самолюбием воображая себе получением пожеланиям и страстям его преимущества, вяще всего к тому намерению склонясь утвердился.

С сими, как во огорчение себе почитающими, так и своелюбию его знатнейшими преимуществами, ласкающими причинами, побужденным состоя, и спомня он, Мирович, слышанных в прошлом 1763-м году в октябре месяце от отставного барабанщика, коего как он по имени, ниже жительства его не знает, то и толь же мало и сыскан, и в том удостоверен быть не мог (сколь же мало в том и большой к точному сего дела изъяснению надобности не предвидится), о содержании Ивана Антоновича в крепости Шлиссельбургской речей, и находясь уже тогда зараженным как против Ее Императорского Величества ненавистью, так ласканием своего собственного по страстям его к большим чинам и преимуществам желания наполненным, восприял намерение все свои силы, разум и помышление в том употребить, чтоб оного Ивана Антоновича, выведши из крепости Шлиссельбургской, привесть в Санкт-Петербург для возведения его на престол всероссийский!

Но, находив, что в таком его важном намерении исполнения, а паче в рассуждении вывода Ивана Антоновича из упомянутой крепости (и в чем он, Мирович, больше, нежели в приводе оного Ивана Антоновича в Санкт-Петербург, яко и в самых ко возведению оного на престол потребных предвидениев, мер и производств затруднений находил), необходимо верного, надежного и к тому во всем способного человека в товарищи иметь нужда состоять могла, к сему же, однако, никого лучшего и способнейшего не изобрел, как давнейшего и с ним, Мировичем, в нравах совсем сходного своего приятеля, Великолуцкого пехотного полку поручика Апполона Ушакова. То, как уже твердо в нем, Мировиче, те злодейские мысли апреля с 1-го числа сего года вкоренены были, сыскав в прошедшем мае месяце, около 8-го и 9-го числа, упомянутого своего друга Апполона Ушакова, состоящего тогда у Исакиевского моста при кордегардии на карауле, и вышед с ним из кордегардии, начал ему о злом своем намерении, сперва несколько окольными возражениями открываться, и хотя он, Ушаков, при выражении тех речей несколько в робость и пришел, но потом, поправя себя, спрашивал: что бы такое было, и с каким намерением Мирович ему о том объявляет?

На что Мирович в надежде признанной дружбы и сходства в нравах и склонностях ему точно открыл свое в том намерение, чтоб государя Ивана Антоновича, который содержится в крепости Шлиссельбургской, высвободить. Против чего Ушаков ему и сказал, что он и сам о том, что Иван Антонович в крепости Шлиссельбургской содержится, слышал от инженерного офицера, проезжего из Шлиссельбурга, а кто таков именем и прозванием оный инженерный офицер, того ему Ушаков не выговаривал, а следственно, потому Мирович у него и не спрашивал.

И как он, Ушаков, из слов Мировичевых точно себя уверил, что такое ему откровение не по коварству или притворством, но по самой истине, с твердым и неотменным к действительному производству намерением делается, то и он в том весьма не отрекся, но вскоре согласие свое к Мировичеву предприятию оказал. Почему они обще, Мирович с Апполоном Ушаковым, для толь наилучшего в общем намерении успеха друг другу взаимными обязательствами утверждали и ко всякому, как благого, так и злого из оного приключения приуготовляясь, условились, чтоб им в том твердо остаться и все меры в производство употребили б.

Еще и тем себя заимно вяще укрепили, что мая 13-го числа пришли в церковь Казанской Богоматери и отслужили по себе акафист и понафиду, так, как бы над умершими следовало, и утверждая себя тем к неотменному производству твердо предприятого и воображая себе все смертные страхи отвращением от предприятия за неопреодолимые. А по выходе из церкви приступили они, Мирович и Апполон Ушаков, к ближайшему о производстве своего намерения и к тому способнейших мер, средств и способов изобретению и расположениям в том точно состоящих и тогда же принятых постановлениев:

1 Чтоб себя опасности не подвергну ли б и чьей-нибудь нетвердостию не открылось бы их намерение, то без помощи других сообщников почитали себя одних, по принятому и ниже сего объясненному в дело производства плану, в том предприятии за весьма довольных, почему и условились о принятом своем намерении отнюдь никогда никому не открывать и никого себе в сообщники не приискивать.

А по сему они, Мирович и Апполон Ушаков, и других о том прямо и подробно знающих и потому в согласии состоящих сообщников и помощников, ниже действительно имели, ниже приуготовить нимало не старались, окроме тех, коих Мирович после смерти Ушакова при самом в дело производстве своего предприятия (и окроме тех., о том деле некоторым образом несколько известных, но со всем тем о точном намерении несведующих людей, о которых ниже сего упомянуто) себе присовокупил.

2 Намеренное ими освобождение Ивана Антоновича из Шлиссельбургской крепости к приводу в Санкт-Петербург и к возведению на престол полагали они, Мирович и Ушаков, почитая, как и выше упомянуто, себя одних к тому весьма достаточными, тем самым совершенно в дело и к желаемому ими концу произвесть, следующие способы столь довольными, что от них себе всемерно благоуспешного в своем намерении конца ожидали.

А как ни в чем больше, как во освобождении и выводе Ивана Антоновича из крепости Шлиссельбургской затруднения находили, то для преодоления оных к достижению своего намерения, положили они лучшим посредством, чтоб сему их злого предприятия в дело производству быть по отшествии Ее Императорского Величества в Лифляндию на третий, или поздно на пятый день, а отнюдь не далее недели. И тогда иметь лжесоставленный и написанный Мировичем от имени Ее Императорского Величества указ к состоящему в Шлиссельбургской крепости караульному офицеру, которым бы был он, Мирович. Приехать [следовало] часто упомянутому Ушакову со оным указом в назначиваемое ему тогда время, как он, Мирович, в крепости Шлиссельбургской на карауле состоять имел бы, под именем подполковника и Ее Императорского Величества ордонанса Арсеньева в 12-ть часов пополуночи, к самой пристани на шлюпке, которую б ему нанять во что, б ни стало в Санкт-Петербурге.

И, подъехав на оной шлюпке к крепости, как скоро лишь часовой окличет, тогда сказать ему, что куриер от государыни, и в то время уже шлюпку немедля отпустить, а ему, Ушакову, имев на себе камзол штаб-офицерский с позументом, который для сего случая нарочно Ушаковым по условию с Мировичем сделан, и прочие наружности в таком состоянии, как бы тем вяще показываться мог всем за небеззнатного человека, вошед в крепость, и оказать свой вид гораздо важно и храбро и с Мировичем во уважении отданного Ушаковым указа, поступать бы так, как с офицером, которого будто бы отроду не знавал. А Мирович, получив оный указ, в самый тот момент, отнюдь нимало мешкая, всей команде [должен] прочесть, чтоб им тем лучше вперить в мысль сие повеление и тем бы привесть в состояние ко исполнению их намерки и тогда, не медля ни мало, тотчас, взяв из фронта 8 человек рядовых, арестовать и сковать коменданта и тот же час ему, Ушакову, самому идти к состоящим при упоминаемой содержащейся под караулом особе офицерам и объявить им, что он от Ее Императорского Величества прислан к караульному офицеру, который оковывает коменданта и кой тот час к ним будет, приказывая притом, чтоб они между тем убирались.

А как бы скоро Мирович к ним пришел и посредством освобождения из-под караула получили бы Ивана Антоновича, то б тот же час, взяв крепостную шлюпку и гребцов, посадя с собою на оную шлюпку для битья тревоги барабанщика, и следовать бы в Санкт-Петербург.

С сим-то способом лаская себя произведши освобождение Ивана Антоновича и выведши его из крепости Шлиссельбургской, намерение их состояло, прибыв в Санкт-Петербург к Выборгской стороне, представить его артиллерийскому лагерю, а если ж того лагеря там не находилось, то ни мало [не] медля к пикету того [же] корпуса на Литейной стороне стоящему, которого они, хотя в нем и никакого предварительного соглашения или другого какого приуготовления Или сообщников действительно не имели, следственно, и ни малейшей справедливой надежды в том, как единственно только на удачу не полагали. Но потому предпочтительно избрали, что во оных полках против прочих многолюднее и гораздо больше отважливее потому состоят, как из многих полков лучшие собраны, следственно, и к сему их предприятию они почитали их способнее, нежели другие полки.

И, прибыв туда, имевшему при них барабанщику приказано б было бить тревогу, причем бы собравшемуся народу чинили б они объявление, что представляющаяся особа есть действительно государь Иван Антонович, который по седмилетнем в крепости Шлиссельбургской содержании оттуда ими самими высвобожден. И в надежде той, что по отбитии тревоги любопытный народ, по обыкновению к тому месту сбираться не оставил бы, имели б они, Мирович и Ушаков, оного, а паче артиллерийских служителей к признанию Ивана Антоновича государем скланивать и о восприятии им престола лжесоставный ими манифест тогда прочитать, не сумневаясь, что как в собирающемся народе, так и в корпусе артиллерийском по прочтении того манифеста, коего такой силы составленным быть почитали, что во уважении прописанных в нем обстоятельств и возражений как народ, так и артиллерийский корпус не оставили бы к ним пристать и единомышленниками учиниться.

По усмотрении ж такого себе уповаемого успеха приказано б было возводимому на престол государю учинить всем присягу, а потом бы и далее поступить таким порядком. А именно, чтоб из присягавших артиллерийских полков или других случившихся штаб- или обер-офицеров с пристойными командами тотчас послать на Санкт-Петербургскую сторону и, взяв тамо состоящую крепость, овладеть всеми тамошними орудиями, пушками и прочими припасы, не умедливая притом повелеть через тех же посланных произвесть пушечную пальбу, хотя б и не в большом числе выстрелов, но по крайней мере продолжительную, дабы тем только подать знак к собранию народа и приведения оного в страх, а к лучшему успеху подвержением под власть восстановляющегося на престол и ко учинению ему присяги.

Самого же того времени и яко за нужное ими признанное, дабы не могла чрез Неву-реку посредством разломания имеющихся на оной мостов несклонными на их сторону и еще не присягавшим новому государю народом перервана быть коммуникация, и тем бы не учинилось их делу помешательство, то б сделано было распоряжение посылкою достаточных пикетов, поставляя оные при всех мостах со обоих сторон реки.

В то же самое время из таковых же присягнувших штаб- и обер-офицеров разослать во все стоящие в Санкт-Петербурге гвардии и полевые полки с повелением полковым командирам, чтоб возводившемуся на престол новому государю учинили присягу, а в противном тому случае, где б и от которого полку ни воспрепятствовалось, то для подкрепления повеления нового государя из них одному в те места ехать и понуждать во исполнение к приведению к присяге, а другому, не отлучась отнюдь, находиться при восстановляющейся на престол особе. А оная б особа для сохранения целости и здравия должна была тогда до получения торжественного окончания под собственным сохранением артиллерийского корпуса пребыть.

Между сим расположением не оставили б они наблюсть и, как наискорее возможно определя из артиллерийского корпуса писцов достаточное число, с сочиненного манифеста до несколько числом написать экземпляров, и в нужные места наперед отправить, а в прочие как бы время додало.

А при всем том отнюдь не умедлили б и не последним из других делом учинили б, как только можно поспешнее в правительствующий Сенат и в святейший Синод яко в вышние Российского государства начальства, а потом и в другие коллегии и присутственные места таковых же нарочных о учинении присяги разослать. А в Сенате и в Синоде как сенаторам, так и духовным членам, собрався, ожидать повеления, а буде б иногда ослушность оных воспрепятствовать хотела сему их предприятию, то с принуждением определилось бы оных собрать.

И таким-то точным образом уповали они все в дело и в действо произвести, усиливая тех, кои б противными учинились. В противном же случившемся им из сего предприятия приключении, полагали они в жизни своей упадок, а другого средства к распоряжению правительства и ко установлению порядков, а паче ко утверждению восшествия на престол нового государя предпочтительно ту особу избрать желали, которая б скорее склонною им оказаться могла, а особливо на то ими назначена не была.

А в рассуждении освященной. Ее Императорского Величества особы, яко же и в рассуждении высочайшей особы Его Императорского Высочества государя цесаревича и великого князя Павла Петровича, намерение его, Мировича, с Апполоном Ушаковым было при восстановлении Ивана Антоновича, ежели бы он на то склонным нашелся, в какое-нибудь отдаленное и уединенное место заточению предать. А окроме того до здравия и жизни освященнейшей Ее Императорского Величества яко же и Его Императорского Высочества особ никакого вреда учинить в уме у них не было.

В последовании сего вышеупомянутого злодейского намеренного расположения для толь совершеннейшего и действительного в дело производства со общего их, Мировича и Апполона Ушакова, согласия, составил он, Мирович, и своеручно написал: во 1-х, указ от имени Ее Императорского Величества караульному в Шлиссельбургской крепости офицеру, коим бы он, Мирович, сам быть имел об арестовании и сковании той Шлиссельбургской крепости коменданта и о привозе как оного, так и содержащегося в той крепости часто упомянутого Ивана Антоновича в Санкт-Петербург. Во 2-х, письмо от них, Мировича и Апполона Ушакова, ко освобождающемуся ими Ивану Антоновичу. В 3-х, манифест от имени возводимого ими Ивана Антоновича, писанный и подписанный именем оного же Ивана Антоновича рукою Мировичевой. В 4-х, форма клятвенного обещания, служащая к вышеписанному случаю и обстоятельству, написанная ж своеручно Мировичем.

А потом уж пошли они, Мирович и Апполон Ушаков, на Выборгскую сторону осматривать под артиллерийский лагерь занимающегося места, дабы им тамошние положения к предприятию их все известны были, при котором случае сделали они обще обещание о построении в том месте, буде их намерение преуспеет, церквей и прочих украшений.

Не меньше ж к такому ж подробному их знанию неотменно учиняемых примечаниев положили они, Мирович и Ушаков, вместе отправиться в Шлиссельбург, чтоб и тамо как приезд к крепости, так и прочие окрестные обстоятельства елико возможно и подробно разведать. Вследствие чего на третий день по смене с караула Ушакова из Санкт-Петербурга в Шлиссельбург ездили. И по приезде, пристав в Рыбачью слободу и наняв рыболова под видом, чтоб переехать в те две избушки, где рыбу ловят, для покупки оной, куда и переехали, и оттуда смотря на крепость, сожалели, что им войти в оную возможность не допустила.

А потом в той же рыбачьей лодке ездили они по реке и осматривали состоящую под крепостью пристань, где б по учиненном между ними условии должно бы с написанным караульному офицеру указом Ушакову пристать, а потом, переехав обратно на берег, возобновляя тамо еще между собою условленные намерения и все к тому постановленные средства с тем, чтоб, конечно, им то свое предприятие исполнить, оттуда и разъехались: Ушаков в Санкт-Петербург, а Мирович в роту. Вследствие чего он, Мирович, хотя пред сим в крепости Шлиссельбургской и бывал, но еще для таких надобных примечаниев чаще само охотно напрашиваться стал, почему в карауле в той крепости неоднократно и находился.

А понеже он, Мирович, по зараженному уже в нем тогда духу время от времени себя в том утверждая, вяще старался всякие разведывания, к сему его злодейскому предприятию служащие, неприметным образом учинять, то потому, как он был второй раз, то есть в мае месяце, в Санкт-Петербурге, от едущего с ним отсюда обратно на лодке солдата из разговоров слышал, что Иван Антонович в Санкт-Петербурге как при бывшем государе императоре Петре Третьем, так уже и во время державствования Её Императорского Величества два раза был. Чего для он, Мирович, как в последний раз в Санкт-Петербурге был и стоял квартерою на Литейной части в доме адмиралтейского мастерового человека, в котором доме, обще с ним, Мировичем, в нижних покоях, стоял придворный лакей Тихон Касаткин, с коим он, возымея знакомство, у него, лакея, о тех речах, что не был ли Иван Антонович два раза в Санкт-Петербурге, спрашивал. И хотя тот лакей ему в том и ответствовал, что он не знает, но Мирович хитростью своею не оставил его и далее на разговоры свои позвать и от него всяких к видам и намерениям его служащих известнее получить и его, лакея, неприметным образом к вознамеренному его, Мировича, предбудущему предприятию в том разуме приуготовить, чтоб и посредством оного лакея то его дело охотнее в народе принято быть могло.

И хотя в его, Мировичевых, ответах о чинимых им с тем лакеем разговорах самой истины и не показано было, но при допросе оного лакея о всем том более, нежели в его, Мировича, показаниях, в которых его оный лакей уличил, и сам он, Мирович, на очной ставке признался, открылось, что идучи за несколько дней перед праздником сошествия Святого Духа, оный Мирович и лакей Касаткин, чрез летнего Ее Императорского Величества дворца сад, по соответствовали на Мировичев вопрос о бытности Ивана Антоновича в Санкт-Петербурге он, лакей, спросил у него, Мировича, об Иване Антоновиче, что где же де он ныне содержится? На что ему. Мирович сказал, что он содержится в крепости Шлиссельбургской в темнице; у которой-де и окна забрызганы, и мы-де часто в крепости бываем и туда на караул ходим.

А по учинении того ответствия он, Мирович, спрашивал у того лакея, что каков-де нынешний двор им кажется в сравнении против того, как при жизни блаженной памяти государыни императрицы Елисаветы Петровны и при государе Петре Третьем было? На что ему лакей и ответствовал, что как-то невесело. А невеселость оная причиною к неудовольствию состояла потому, что-де прежде из придворных лакеев выпускаемы были в офицеры с рангами поручичьими и подпоручичьими, и ныне-де никакого выпуску нет, а слышно-де, что по новому стату будут их выпускать сержантскими чинами.

А на те лакейские речи Мирович ему, лакею, сказал, что здоров ли де то поход[161] нашей государыни будет? А у нас-де солдаты, как вещуны, говорят, что Иван Антонович будет возведен на престол. На что оный лакей ему, Мировичу, сказал: «О! сохрани-де Господи! И не дай Бог слышать, нам и так-де уже эти перемены надоели». Сказывая притом оному Мировичу слышанные от пришедшего в квартиру его конной гвардии рейтара Михаила Торопченина речи, которые он, рейтар, ему говорил, и хотел идти к его сиятельству графу Алексею Григорьевичу Орлову объявлять, что везде говорят про Ивана Антоновича, и конечно, будет ли-де здоров нашей государыни поход? И что он, лакей, его рейтара, дабы больше не болтал, от себя выслал, а пересказав то и паки ему, Мировичу, он, лакей, сказывал же по слышанным им от двоюродного брата его, лакея, Троицкого Собора священника Ивана Матвеева речам, таким образом, что здоров ли де то будет ваш поход, в коем он, лакей, назначен был в Ревель? А я-де слышал, что ныне за море отправлено два корабля с серебряными деньгами и будто обратно возвращены.

К сему еще прибавил от себя он, лакей, что перед сим-де: находящимся при дворе придворным лакеям всегда сверх определенного жалованья от кавалеров награждения бывали деньгами, а ныне-де и жалованье медными деньгами им дают, а при государе Петре Третьем по большей части все серебряная монета ходила, и как-де я думаю, что очень много оного серебра отправлено. На что Мирович ему и сказал, что, конечно-де много, когда на двух кораблях, и уповаю-де, что миллионов до шести будет.

В котором лакея Касаткина показании подпоручик Мирович не токмо не заперся, но с очной ставки в том точно во всем признался и утвердился. Но сверх того в пополнительном своем допросе он, Мирович, точно объявил, что оный лакей Касаткин самого его, Мировича, злодейского намерения и предприятия не токмо совсем не знал, но те речи, которые в его, Мировичевом, и лакейском показании находятся, к нему, лакею, в знание дошли с его, лакея, одной простоты. И оного Мировича действительным злоковарным выведыванием к тому приведен, как то он, Мирович, старался более в него вперить и совершенно усугубно вкоренить примеченного им в нем и без того неудовольствия и буде возможно до той степени привести, как то он и сам в себе имел, и чем бы лучше можно было повод иметь во удовольствие ему, Мировичу, и к пользе им предприятого дела.

Причем тем же пополнительным допросом он, Мирович, показал, что он выше сего упомянутого лакейского двоюродного брата, попа Ивана Матвеева, никогда не знал и не знает и с оным никаких разговоров иметь было не можно. А меньше того возможности состояло, чтоб его к каким-либо размышлениям употреблять или приуготовить к подкреплению его, Мировичева, намерения, потому что не токмо того попа он не знает, но и о имени его, что есть ли у объявленного лакея Касаткина такой брат священник, ни от кого не слыхал.

А сверх того он, Мирович, точно уверяет, что хотя злодейское его намерение непременным в нем и находилось и легко бы верить можно, что в рассевании всяких в народе разглашений не последним был бы, но он в том утверждается, что не токмо сам оных разглашениев в народ не впускал, ниже знает, кем бы то учиняемо было. Следственно, потому он, Мирович, как дядей своих Мировичей, так и никого к тому не употреблял, и оные однофамильцы Мировичи о его злодейском намерении никогда знать не могли и действительно не знали, яко же и никто другие, окроме сообщника его Апполона Ушакова. Лакей же Тихон Касаткин, хотя в выше прописанных с Мировичем непристойных разговорах и рассуждениях и употребился, но как самим Мировичем засвидетельствуется, так и собственным его лакейским ответом уверяется, ни к каким злодейским, а меньше еще в настоящих Мировичевых предприятиях в чем-либо известен не был. И кроме того только, о чем со оным Мировичем были разговоры, ни в чем другом Мирович ему не открывался и его, лакея, ни к какому злодейскому намерению не склонял. Также и к рассеванию всяких разглашениев ни от него, Мировича, ниже от других кого употреблен не был, и сам того не чинил, да и за другими, ни за кем оного не знает. А в прочем, не прикрывая при тех с Мировичем разговорах изъявлением собственных его неудовольствиев о выпуске дворцовых лакеев сержантскими чинами, и о производстве им медными деньгами жалованья, с неподлежащим ему сравниванием преимущества времен, признавает себя во всем том винным, без всякого в том себя оправдания.

А что же принадлежит до оговоренного им, лакеем, конной гвардии рейтара Максима Торопченина, в слышании им, лакеем, от него выше сего упомянутых речей, то хотя оный рейтар противу показания его, лакея, в том и отперся, а показал, что как он, рейтар, к нему, лакею, пришел прочитать одно письмо, и выпив по стакану пива, оный лакей у него, рейтара, спрашивал: «Не слышно ли у них чего в полках?» – то якобы оный рейтар на то ему, лакею, и сказал, что у нас, дескать, переговаривают о маленькой сумятице. Лакей же, паки ему, рейтару, объявил, что у нас, дескать, переговорка есть, что как скоро государыня изволит в поход поехать, то опасаются, чтоб не было тревоги за кого-нибудь другого, во образе том, чтоб не привезен был Иванушка.

На что упомянутый лакей во вторичном своем ответе против того рейтара, показания объявил, что всего того не было, и он-де, Торопченин, показывает то напрасно, а происходили-де у него, лакея, с ним разговоры таким порядком, как в 1-м его ответе показано.

Но с данной оному придворному лакею Касаткину и рейтару Торопченину очной ставки совершенно оказалось, что лакейское объявление суще справедливым осталось и что потому рейтар действительно ему, лакею, о том вышеупомянутые речи с тем объявлением сказывал, что он о том его сиятельству графу Алексею Григорьевичу Орлову донести намерен, уверяя при том, что он тех слов от рейтара же Хлопова с тем объяснением слышал, что о том-де везде говорят.

А как исследование учинением допросов напоследок упомянутого рейтара Хлопова, как то и он о везде говоренном слухе рейтару Торопченину объявлял, еще к дальним и бесплодным следствиям без настоящего успеха повод дать могло бы, того для, в рассуждении учиненного определения и во оном пространно прописанных обстоятельств уважений, как учинением допросов рейтару Хлопову, так и дальние изыскания того слуха первоначального произносителя оставлено. А проступок рейтара Торопченина в том, что намеренное им его сиятельству графу Алексею Григорьевичу Орлову донесение вовремя не учинил, на Высочайшее рассмотрение и определение суда предается.

А как из допросов придворного лакея Касаткина оказывается, что священник Иван Матвеев речей понаслышке ж ему, лакею, сказывал, следственно, как и вышеупомянутые слухи, не что иное, как бесплодные дальности произвести могли б, то со уважения тех же выше изображенных и во упомянутом определении показанных резонов, допрос оному попу и от него иногда показующимся оставлен.

Но как между тем сообщник и товарищ его, Мировича, Апполон Ушаков, как то из своеручной в календаре Мировичевой записки видится, 23-го числа мая отправился из Санкт-Петербурга от государственной военной коллегии для отвозу денежной казны к господину генерал-аншефу, сенатору и кавалеру князю Михайле Никитичу Волконскому, то хотя та посылка ему весьма в том рассуждении противною и казалась, чтоб препятствием иногда их предприятию не послужила, но тем не меньше он ласкал себя оную столь споспешно отправить, что к отошествию Ее Императорского Величества из Санкт-Петербурга в Лифляндию для исполнения выше сего между ими условленного дела ему обратно поспеть.

Но как из Мировичева первого допроса, не меньше ж из копии учиненного брату Апполона Ушакова поручику Василью Ушакову допроса явствует, что он, Мирович, быв в последний раз в Санкт-Петербурге в половине июня месяца в квартере у брата товарища своего Апполона Ушакова поручика Василья Ушакова ж (который показал, что он, Василий Ушаков, действительно о его, Мировича, намерении и с братом его Апполон ом Ушаковым имевшем[ся] заговоре сведом не был и никакого в их согласии участия совершенно не имел и не знает), сведал от приехавшего обратно бывшего в команде частореченного Апполона Ушакова унтер-офицера, что он, Апполон Ушаков, утонул. То хотя сим приключением он, Мирович, верного и надежного своего друга и к желаемому предприятия исполнению надобного и полезного помощника лишенным себя увидал, и ко исполнению вышеписанных между ими к предприятию надобных установлений немалых затрудненнее находить и мог, но тем не меньше, по вкорененной в нем злости, злодейского своего намерения оставить себя не преодолел, но, напротив того, еще вяще подкрепляя, устремил сего злодейского предприятия в то же время и такими же способами, как между им и Апполоном Ушаковым установлено и выше сего упомянуто было, действительно в дело произвесть.

И хотя он, Мирович, в последний его в Санкт-Петербурге приезд по уведомлении о смерти товарища своего и старался наместника ему найти, но, о том остерегаясь незнаемым людям разглашать, оное оставил. Следственно, потому другого себе в том успеха, как выше изображено, и не имел. Однако и одного себя к приведению его предприятия на таком и ниже сего упомянутом основании, как то он и действительно произвел было, достаточным быть чаял. В чем, по всякой вероятности, в самом деле и предуспеть мог бы, егда б хотя не полным, но, однако, довольным своего намерения открытием определенного при арестанте капитана Власьева во всякой осторожности состоять не побудил.

Сколь же твердо еще и после смерти товарища его, Апполона Ушакова, намерение к исполнению его, Мировичева, предприятия в нем усилилось и сколь неотменно его в том устремительные мысли в нем пребывали, тому не токмо чинимые им разные записанные обещания засвидетельствуют, но еще и усильные желания чрез хитрые разговоры, испытывая духов, иногда себе такого ж скоро к его видам и намерениям склонявшегося помощника, какого то ему в Апполоне Ушакове удалось сыскать, старался. Сего дня, пришед в день Иоанна Крестителя, то есть июня 24-го числа, из крепости Шлиссельбургской в форштадт[162] оной, в квартеру Смоленского пехотного полку капитана Миллера и услышав к себе от тамо ж между прочих офицеров весьма в пьяном образе находящегося того ж полку капитана Василья Бахтина с дружеским к нему, Мировичу, изъявлением, сей вопрос: «Откуда ты приехал?» – и, отзываясь на то, он, Мирович, ему, что пришел из крепости Шлиссельбургской, где у коменданта и обедал, оный Бахтин ему, Мировичу, выговорил: «Что ты, брат, не весел приехал? Я знаю, что ты задумал, а коли смерть, так смерть!» – пошел на другой день к нему, Бахтину, в квартеру нарочно выведывать, может ли оный Бахтин к тому иногда склонным себя оказать и потому им, Мировичем, к своему намерению приведенным быть.

Но, не увидев от оного Бахтина ни малейшего отзыва и не приметив ни тогда, ни пред тем, ни после того никакого в нем к тому в его, Мировича, предприятиях согласного поступка, далее о себе в том ему открываться и искушать оставил, опасаясь, дабы как он, Бахтин, человек постоянный, добропорядочный, совестный и к отважным делам может столь же неспособным, как и не склонным, при дальнем его, Мировича, открытии о том донести и его предвременно в неоминуемую погибель привесть не мог.

А как вышеупомянутые капитаном Бахтиным в пьяном образе при дружеском изъявлении без всяких других видов произнесенные (между пьяных друзей не редко употребляемые уверения) речи, о коих как Мирович в дополнительном ответе на 178-й странице в 8-м, пункте, в котором паки его, Бахтина, он, Мирович, о неимении в предприятиях его ни малейшего сведения, наиторжественнейшим образом очистил, сам засвидетельствует, что тех речей никому слышно не было, и он, Бахтин, может и не помнить, что оные были ли в самом деле говорены или нет, еще не малейшего сумнительства, а меньше доказательством Бахтина в сем деле имевшего сведения; и что как по взятому об нем, Бахтине, как обыкновенном, так и особливом о постоянстве кондуите и поведении его Смоленского полку от господина полковника Римского-Корсакова аттестатам оказывается, что он, Бахтин, себя так, как честному дворянину и исправному офицеру надлежит, в поведениях своих содержит, а предосудительных и таких пристрастиев, кои б о непостоянстве и неосновательстве его засвидетельствовать могли, за ним не присмотрено, [то] в таком случае для минования ни прямо опороченного, ниже в справедливом сумнении состоящего невинного, честного человека, дворянина и офицера от преогорчениев ему, Бахтину, в том допросы оставлены. Паче и в том уважении, что хотя бы ему, Бахтину, в том и учинилися бы допросы, то все б от его собственных речей, своим мнениям и толкованиям кои всемерно не в противность, но в пользу и защищение его неотменно иметься могли, зависело б.

А как он, Мирович, как выше сего упомянуто, после смерти верного и надежного своего сообщника и товарища Апполона Ушакова, не взирая на то, что он на место его себе другого помощника, найти надежды не имел, непременно злодейского своего намерения в действо произвести день ото дня вяще утверждался и одного себя к произведению довольным почитал, то как уже отшествие Ее Императорского Величества из Санкт-Петербурга в Лифляндию 20-го числа июня месяца воспоследовало, и по его исчислению возвращение Ее Императорского Величества в скором времени быть имелося б, то как он во время того Ее Императорского Величества отсутствия свое злодейское предприятие действительно исполнить и совершить вознамерился, переписав вышеупомянутый манифест от имени Ивана Антоновича на одно свое имя, равномерно ж и от своего имени письмо, пред сим от его и Ушакова к Ивану Антоновичу писанное.

Хотя ему, Мировичу, очереди и не было, но вместо другого офицера в крепость Шлиссельбургскую на карауле с тем намерением стать домогся, чтоб во время того караула намерение свое всеконечно в действо произвесть. Почему июля 3-го числа, не имев тогда как из посторонних, так и из караульной команды себе сообщников или к предприятию его приглашенных, действительно на карауле стал с тем неотменным намерением, чтоб во время оного на карауле стояния ему то злодейское предприятие в дело произвесть.

Но на другой день того его на карауле пребывания, июля 4-го числа, то есть в воскресенье, часу в 10-м пополуночи, приехали в крепость Шлиссельбургскую из-за реки с форштадта четыре человека, в том числе трое офицерских рангов, а четвертый купец. Из коих он, Мирович, двух хотя не по имени знал, но показать мог и которые по сыскании оказалися быть, а именно: первый – канцелярии от строения полку капитан Загряцкий, второй – того же полку подпоручик князь Семен Чефарицев, третий – регистратор Василий Бессонов, четвертый – купец Шелудяков, кои тот приезд в крепости имели единственно, как того числа воскресный день был, к обедне, а отслушав оную, по зову коменданта у него обедали, где и Мирович был приглашен. А как он, Мирович, в комендантские покои пришел и во оных из приезжих князь Чефарицева увидал, то, учиня взаимственное поздравление, с ним вместе сошелся, где между посторонними разговорами оный князь без всякого Мировичева начинания сперва ему, Мировичу, вызвался тою речью: что здесь-де вить содержится Иван Антонович, о коем он, Чефарицев, будучи еще сенатским юнкером от сенатских подьячих разные обстоятельства сведал.

На что ему Мирович ответствовал, что он давно знает, что он здесь содержится. А потому и прочие у него, Мировича, со оным князем разговоры единственно касающиеся до той же особы, происходили. Из чего он, Мирович, и заключил, что хотя-де он реченного князя прямых, кроме упомянутых в его, Мировича, ответах, отзывов никаких не слыхал, но по зараженному в нем к злодейственному предприятию намерению всемерно уповать мог, что оказываемая оного князя посредством имевших разговоров к сей материи горячность может быть-де по прибытии его, Мировича, в Санкт-Петербург и по свидании с ним, князем, иногда б к принятию в согласие его, Мировичева, намерения, оного князя и совсем готовым находить мог.

Для чего по оговору реченного подпоручика Мировича во всем том оный князь Чефарицев был допрашиван, который о тех чинимых с Мировичем разговорах в ответе своем не только ничем не заперся и самую истину показал, но и гораздо более о тех разговорах в своем ответе, нежели как Мирович объявил. С чем с очной ставки, данной с Чефарицевым, он, Мирович, во всем признался и на том его, Чефарицева, ответе утвердился.

Он, Чефарицев, показал, что оные разговоры случай имел чинить с ним, Мировичем, следующим образом. Что когда он, Чефарицев, у него, Мировича, об Иване Антоновиче, вышед, на крыльце спрашивал и от него на то соответствие получил, то вышли паки в комендантские покои, откуда при коменданте в провожании всех вышеупомянутых особ пошли по крепости, а Мирович для отпирания проломных ворот наперед пошел. А как взошли на сделанные в замке наподобие галереи перильца, то он, Чефарицев, увидав сверху внизу недостроенные каменные палаты, о которых по любопытству спросил у оного Мировича, на что он ему, Чефарицеву, сказал, что это-де построен был бывшим императором Петром Третьим цейхгауз или магазейн[163]. А оный-де построен не более время как в месяц или в пять недель.

И, окончив тут речь, пошли еще выше в башню, а оттуда, сошед и вышед из проломных ворот, шли вдвоем же по крепости, где и спросил он, Чефарицев, у него, Мировича: «В которых именно комнатах Иван Антонович содержится?» На что Мирович ему и сказал: «Примечай, как-де я тебе на которую сторону головой кивну, то на ту сторону смотри, где-де увидишь переход через, канал, тут-де он и содержится».

И так оным образом по данному знаку от Мировича он, Чефарицев, те казармы, где оный Иван Антонович содержится, и видел, а оттуда уже до покоев комендантских шли без всяких разговоров, а по приходе туда, малое время посидев, паки со оным Мировичем вышли на крыльцо, и он, Чефарицев, Мировичу сказал про Ивана Антоновича: «Вот этот человек безвинный от самых ребяческих ног содержится». На что Мирович ему сказал: «Это-де правда, очень жалок!» А потом и далее у него, Мировича, он, Чефарицев, спрашивал: «Что, есть ли у оного арестанта в покоях свет, и какая ему пища идет, и разговаривает ли де кто с ним?» На что Мирович ему сказал, что свету-де никакого нет, а днем и ночью всегда огонь. Кушанья же и напитков весьма довольно ему идет, для чего и придворный повар здесь находится. Также-де он, случается, что разговаривает и с караульными офицерами.

А как еще и о том у него, Мировича, он, Чефарицев, спросил: «Что, забавляется ли де он чем?» На что он, Мирович, ему и сказал, что как обучен, то забавляется чтением книг, а по случаю комендант ему и газеты читать носит. А притом он, Чефарицев, Мировичу и то сказал про Ивана Антоновича, что его ведь-де можно и его высочеством назвать? На что Мирович и сказал, что бесспорно можно.

Потом, взяв, Мирович, его, Чефарицева, к себе в офицерскую кордегардию, где быв между посторонних разговоров, говорил он, Мирович, ему, Чефарицеву: «Да, жаль-де, что у нас солдатство не согласно и загонено, а ежели бы де были бравы, то б Ивана Антоновича оттуда выхватил, и посадя на шлюпку, прямо прибыв в Санкт-Петербург, к артиллерийскому лагерю представил». Почему Чефарицев его и спросил: «Что ж бы это значило?» На что Мирович сказал: «А что б значило, то значило, а как бы привез туда, так бы окружили его с радостью».

И, тем окончив речи, пошли к коменданту, откуда он, Чефарицев, с регистратором Бессоновым вышед, ходили за крепостью, где его Бессонов спросил, о чем он разговаривает с офицером. Против чего Чефарицев, ответствуя, сказал, что оный-де офицер сказывает, что здесь есть первый номер «И». А как спросил его Бессонов, что заключается из того, то Чефарицев ответствовал, что здесь содержится Иван Антонович. За что его Бессонов, в голову, сказал, что «полно врать, дурак, да у дурака и спрашиваешь, не ври больше!»

И как он, Чефарицев, оттуда с Бессоновым возвратились, и, у коменданта откушав, с прочими приезжими пошли из крепости вон, то он, Чефарицев, с Мировичем шел позади, [и] сказал ему, Мировичу, в разуме том, чтоб не попался он, Мирович, в беду: «Смотри брат!» А Мирович ему на то ответствовал, что «я давно смотрю и сожалею, что времени недостает с ним, Чефарицевым, поговорить, да к тому же де у нас и солдатство несогласно и не скоро к этому приведешь». Противу чего Чефарицев ему отвечал: что-де «это правда, и я знаю». А подходя к шлюпке, как регистратор Бессонов просил оного Мировича, ежели будет в Петербурге, то б его посетил, то притом и он, Чефарицев, равномерно тож и при самом входе на шлюпку, прощаясь с Мировичем, просил, чтоб посетил их, как будет в Санкт-Петербурге, и с тем расстались, а он, Чефарицев, с регистратором Бессоновым никаких к тому клонящихся разговоров, которые у него, Чефарицева, с Мировичем были, не имел, и от него на то ничего не слыхал, кроме того как выше сего упомянуто.

А о сих слышанных им от Мировича речах он, Чефарицев, как господину коменданту Бередникову по бытности в крепости, так и по прибытии в Санкт-Петербург никому не объявлял. А хотя точно в его намерении и состояло, чтоб по прибытии в Санкт-Петербург о том кому-нибудь из знатных особ донесть, но как он в тот день был от пьяных напитков так отягощен, что не в состоянии нашелся и на другой день за приключившимся ему от того припадком донесть. А как уже четыре дня прошло и после того 8 числа июля о учинившейся в Шлиссельбурге тревоге слух прошел, то он потому, и что он без ведома и позволения от своей команды в Шлиссельбург ездил, рассудя в себе, что время много упустил, и дабы за то не понесть какого штрафа, донесением оставил. С каких же равных причин, может, и регистратором Бессоновым, а паче что и он без ведома своей команды из Санкт-Петербурга отлучился, о сказанных ему Чефарицевым словах донесение учинить оставил.

И хотя Чефарицев из вышепрописанных с Мировичем имевших разговоров и немалого, хоть не настоящего с тем о Мировичевых намерениях сведения получил, что заподлинно куда они клонятся, не знал. И как в непристойном и ему неприличном деле разговоров возыметь, так и в том, что об них, а паче о тех Мировичевых словах, коими он ему прямо отозвался о освобождении и привозе Ивана Антоновича к артиллерийскому лагерю действительно винным себя учинил, и в том признается, но как Мирович сам показывает, что он, Чефарицев, всемерно его, Мировичева, самого того злодейского намерения и предприятия, которое он, Мирович, напоследок точным делом исполнил, отнюдь совсем не знал, следственно, хотя в тех говоренных между ими речах, которые выше сего – упомянуты, он, Чефарицев, известным и учинился, но и то в знание его, Чефарицева, вошло с одной его простоты, а его, Мировича, действительно злоковарным выведыванием приведен, как то он, Мирович, и старался более его себе подобным учинить и тем, буде случай допустит к вступлению в точное с ним согласие, его заранее приуготовить.

А в том же своем дополнительном ответе он, Мирович, о говоренных им с Чефарицевым речах, яко то о построении в Шлиссельбургской крепости в столь короткое время внутрь замка магазейна или цейхгауза, яко же и о хождении двух офицеров, капитана Власьева и поручика Чекина, к содержащейся под арестом особе, о упражнении и забавах оной особы и что учен, не меньше ж и что комендант к той же особе газеты носит – объявил, что все оное он, Мирович, не посредством кого-либо именно знал и не разведал, но только единственно доходя своею догадкою и наслышкою посторонних людей, которых он никого поименно ниже знать, но и упамятовать не может. А коменданта он никогда, чтоб он носил к той особе газеты, не видал, и чтоб разговоры офицеры с тою особою когда какие чинили, не знает. А все то князь Чефарицеву сказывал с заключения своей догадки.

По отправлении ж вышеупомянутых четырех в крепости Шлиссельбургской бывших персон, коих сам комендант полковник Бередников из крепости в форштадт провожал, и откуда он, комендант, не больше как в полчаса времени в крепость паки возвратился, он, Мирович, с помышлением исполнения его предприятием наполненным, по крепости расхаживая, увидел у той казармы, где та персона, которую он освободить хотел, содержалась, стоящего перед крыльцом караульного, при оной особе находившегося, – капитана Власьева. С коим по учинении взаимственно поклонения, приблизившись оный к нему, пошли прохаживаться по галерее, куда оный капитан его, Мировича, по той причине отвел, дабы его неприметным образом от приближения, возбраняющего к казарме ходу, отвратить. Которому он, Мирович, без всякого Власьевым к тому данного повода и начал в своих намерениях открываться таким образом, что не погубит ли он Мировича прежде предприятия его?

На что Власьев, не допустя его, Мировича, далее до разговору, ту речь перервал и сказал, что когда оно такое, чтоб к погибели его, Мировича, следовало, то он не токмо внимать, ниже и слышать о том не хочет! И с тем не разговаривая уже больше ничего, сошед с галереи, пришли на пристань и, немного тамо посидев, пошли обратно в крепость. И в воротах он, Мирович, упомянутого Власьева звал в свою кордегардию посидеть. Но он, Власьев, отозвался тем, что им никогда и ни к кому ходить не можно, где и расстались.