Немецкое масонство в XVIII в.

Немецкое масонство в XVIII в.

Восемнадцатый век в истории германской умственной жизни является веком глубоких противоречий. С одной стороны, рационалистическое просвещение праздновало в то время золотой век своего существования, и принципы здравого смысла, полезности и практической годности выставлялись в качестве высших критериев для оценки всех явлений — и в области жизни, и в области мысли. Это было время, когда знаменитый ученик Лейбница — Христиан Вольф деятельность чувства считал лишь низшей способностью познания и с сухим педантизмом ученого хотел весь мир уложить в нескольких ясных и стройных логических формулах. Это было время, когда популярные философы предостерегали от опасностей религиозного чувства (Шпальдинг), считали ученые экскурсии в «Новой Элоизе» за лучшую часть книги (Мендельсон) и изобретателя прялки ставили выше Гомера (Кампе). От этой мелкой рассудочности не ушли и очень крупные люди того времени, и даже в глазах Лессинга гетевский Вертер был лишь «чувствительным глупцом». В рамках такого мироздания, конечно, не могло быть места не только для религиозной экзальтации и мистицизма, но часто даже и для простой фантазии и поэтического творчества.

Но наряду с этими крайностями рационализма в XVIII в. не было недостатка и в самых крайних эксцессах чувствительности, и в самой причудливой фантастике. Поиски мистического общения с Богом, стремление поднять сразу, одним творческим наитием все завесы природы и проникнуть в сверхчувственный мир сущностей, культ бурных страстей и веры, соединенный с резким осуждением «мертвого» и «бездеятельного» разума, наконец, прямое суеверие никогда не находили себе такого широкого распространения, как именно в «рационалистическом» XVIII в. Как на наиболее известные явления такого рода достаточно указать на сентиментальную, изливающуюся неудержимыми потоками чувства поэзию Клопштока, на «философию веры и чувства» Гаммана, Якоби и Лафатера, на бурную, прорывающую все рамки обыденного и естественного, поэзию «бури и натиска», на ранних романтиков, объявивших сознательную жизнь прегрешением против Святого Духа, интерес к реальному миру — за болезнь души, а дисциплину ума и воли — за мертвящие, губительные начала человеческой души (Тик, Фр. Шлегель, Новалис и др.). Разум, наука, точное знание рассматривались тогда в известных кругах немецкого общества как злые силы, убивающие все живое в природе. Люди с большой популярностью и с несомненным талантом стремились проникнуть во внутреннюю сущность жизни путем какого-то мистического наития (Лафатер) или в странных, загадочных выражениях изрекали какие-то оракульские пророчества с совершенно непонятным смыслом (Гамман). Мистицизм становился своего рода общественной заразой, и от его влияния не могли уйти даже и люди с привычками к трезвому мышлению. В этом отношении замечательно сознание известного историка Иог. Мюллера (из его письма к брату от 1790 г.): «Во мне есть что-то, что обыкновенно не уживается в душе одного и того же человека: в делах светского характера я — за умеренность, за порядок, за покой, за господство разума. Но моя вера сама собой без книг, без обязательств становится все более мистической. Я считаю на деле мистицизм за истинную универсальную религию.» Как будто какая-то трещина прошла не только через всю культуру этого века, но даже и сквозь души отдельных людей и расколола их мировоззрения на две части, находящиеся на совершенно противоположных идейных полюсах. Склонность людей XVIII в. к крайностям замечали и современники, — даже и такие, которые сами стояли на одной из крайних точек зрения. Граф Фрид.-Леоп. фон Штольберг, называвший просветителей «убийцами души» и считавший их недостойными быть христианами, писал в одном из своих писем к Якоби (от 28 апреля 1788 г.): «Решительный скептицизм и практический атеизм на одной стороне, слепое суеверие — на другой могут жить в таком тесном соседстве друг с другом, что для религии не остается больше места, и она снова загнана в пустыню». А вот наблюдение одной газеты (Regensburger Zeitung, от 1785 г.), которой также бросилась в глаза та легкость, с которой люди XVIII в. переходили от рационализма к мистицизму и суеверию: «Никогда, — пишет эта газета, — сектантский дух не был деятельнее, чем в наши дни, которые зовут просвещенными. Мы с трудом достигли вершины разума и убедились, что не все предметы доступны нашему познанию. Недовольные положением, которое оставляет неудовлетворенными так много желаний, мы бросились в глубочайшую пучину суеверий и ищем новых открытий во мраке Средневековья и схоластической философии».

Значительную долю ответственности за распространение в Германии мистических настроений надо приписать пиетизму. Пиетизм в Германии существовал еще и в XVII в., но расцвел он лишь в XVIII столетии. Пиетисты были недовольны господствовавшим тогда направлением протестантской религии, слишком много отдававшим на долю обрядности и схоластического толкования догматов. Живое религиозное чувство, по их мнению, потонуло в догматических тонкостях протестантских схоластиков, и из сферы внешних обрядностей и схоластических формул они хотели снова вернуть религию в область интимных чувств. Внешнему откровению, заключенному в Евангелии, пиетисты противопоставляют откровение внутреннее, то есть субъективную область своих собственных религиозных переживаний, и объявляли, что спасется не самый терпеливый в выстаивании церковных служб и не самый ученый в звании богословских книг, а тот, кто все свои мысли и всю свою волю направит на Бога¹². Нужно заметить, однако, что это знамя религиозного субъективизма пиетисты держали в чистом и незапятнанном виде только на первых порах. Очень скоро они испугались всех возникающих из него последствий. Особенно их стало пугать немецкое просвещение. Они стали бояться, что рассудочность просветителей захватит все немецкое общество и что в ней потонет всякая потребность в религиозном чувстве. В некоторых областях Германии они воздвигли на просветителей настоящее гонение. Так, знаменитый философ Вольф по их проискам был изгнан из Галльского университета.

Но, несмотря на все симпатии просветителей к религиозному чувству и непосредственным настроениям, далеко не все из них обнаруживали наклонность к мистицизму. У пиетистов лютеранской церкви их религиозное чувство было спокойным и уравновешенным, чуждым всякой экзальтации и фантастики. В XVIII в. пиетизм пользовался большой популярностью в бюргерской среде, и та непосредственная, несколько грубоватая простота чувства, которую он культивировал, в высшей степени подходила к простой и здоровой психологии тогдашних бюргеров. Можно сказать даже более: лютеранский пиетизм XVIII в. стоял довольно близко к общему рационалистическому характеру своего времени, потому что многие пиетисты, несмотря на поднятое ими гонение против Вольфа, в своих полемических выступлениях любили опираться на рассудочные приемы вольфовской философии, и ссылки на здравый смысл и доказательства от разума играли в их аргументации далеко не последнюю роль.

Но совершенно иным был пиетизм реформатской церкви. Главными признаками его было, с одной стороны, монашеское отвращение к свету, а с другой — желание растворить свою личность в Божественной воле и в тихом, созерцательном благочестии найти успокоение от всех земных тревог. Поэтому-то пиетисты этого рода считали полную бездеятельность и отказ от всяких радостей за высшее состояние человечества. За пределами Германии у них была своя пророчица, жившая в XVII в. во Франции, но оказавшая очень значительное влияние на духовную жизнь Германии в XVIII в. Это была некая Жанна-Мария де ля Мот-Гюйон. В своих многочисленных сочинениях она проповедовала мистический квиетизм, полный отказа от всяких желаний и успокоение в Боге без слов и воли. Слава этой женщины в Германии в XVIII в. была необычайна. О ней писались многотомные сочинения, и у нее появились настоящие апостолы. Известный пиетист реформатской церкви Terstlegen называл ее «просвещенным сосудом чистой божеской любви, зеркалом чистой веры и избранным орудием Святого Духа»; а другой почитатель (de Marsay) прославлял ее как «апостолическую и совершенную в Боге святую душу». На мистических сочинениях этой странной женщины в Германии воспиталось чуть не целое поколение, и отголоски ее влияния заметны и в романтической литературе того времени¹³.

Евангелическая религия скоро перестала удовлетворять многих из этих пиетистов-мистиков; они считали ее слишком рассудочной и простой и обращались к католицизму, пышная обрядность которого более увлекала их и давала им мистическое чувство тесного единения с Богом. Поэтому среди немецких пиетистов было много людей или сочувствовавших католицизму, или же прямо переходивших в него; так, в конце века перешел в католицизм уже упоминавшийся нам гр. Фр. Штольберг; сочувствовал, католицизму и защищал его от нападок протестантизма и Лафатер.

Мистицизм, безудержный культ чувства и нападки на разум были далеко еще не самыми яркими проявлениями «антипросветительного» духа в Германии XVIII в. Во многих случаях мистические искания единения с Богом переходили в прямое чародейство, а стремление к сверхчувственному знанию и вера в таинственное наитие приводили к настоящему чернокнижию, колдовству и духовидению. В XVIII в. мы видим необычайно большое количество алхимиков, ищущих философского камня, астрологов и провидцев, предсказывающих будущую судьбу людей, а иногда и всего человечества, магов, изобретающих жизненный эликсир и другие таинственные лечебные средства, духовидцев вроде Сведенборга, вступающих в самые деятельные отношения с загробным миром. В довольно широких кругах немецкого общества слова «тайна» и «таинственность» были настоящими лозунгами, принципами мировоззрения. Конечно, из всех этих волшебников и духовидцев большинство было простыми шарлатанами, рассчитывавшими только на легковерие общества, среди которого они действовали; но уже одно то, что они находили для себя и читателей, и почитателей, показывает, что стремление к таинственному и сверхчувственному знанию было очень распространено в столетие «просвещения» и что, несмотря на все успехи естественных наук и точного знания в XVI, XVII и XVIII вв., едва ли не большинство немецкого общества еще совершенно не было ими затронуто и предпочитало им оккультные знания и мистические грезы.

В кругу этих мистических настроений и поисков за таинственным знанием возникло и немецкое масонство. Его история дает нам самые яркие страницы из истории немецкого оккультизма, чародейства, а иногда и прямого шарлатанства; и в дальнейшем мы увидим, как много чисто средневековых представлений, сданных уже давно в архив научной мыслью не только XVIII, но даже и XVI столетия, оно снова оживило и выставило в качестве высшей мудрости, доступной только для посвященных; мы увидим, как быстро потонули в этих средневековых бреднях и шарлатанских проделках те принципы терпимости, гуманности, всеобщего братства и свободы, которые выставили масоны сначала на своем знамени; масонство только слегка коснулось этих гуманистических понятий, но для их осуществления оно не только ничего не сделало, но даже в целом ряде случаев стало им на пути.

Первоначальное масонство пришло в Германию из Англии. В то время вообще влияние Англии на Германию было довольно сильно. Умственная жизнь в Германии почти совсем иссякла после 30-летней войны; вся страна находилась в состоянии почти полного одичания; общественная жизнь совершенно замерла, и лучшие люди могли прилагать свои силы только в частной жизни, не получая извне никаких стимулов к общественной или умственной деятельности. В противоположность этому в Англии под влиянием великих потрясений XVII в. расцвела богатая литература, выдвинулись такие крупные имена, как Мильтон, Свифт, Дефо, Поп, Томсон, такие энергичные журналисты, как Аддисон. Это могучее развитие английской литературы вызвало и в Германии целый ряд отголосков. В подражание аддисоновским журналам там стал издаваться целый ряд «Нравоучительных еженедельников», в подражание Свифту появились сатирические сочинения Лискова, Рабенера и Цахариэ; ученые критики Бодмер и Брейтингер грезили о Мильтоне и ставили всем немецким писателям в пример его безыскусственную поэзию; любовью Томсона к природе восхищались такие поэты, как Галлер, Клопшток и Клейст; над романами Ричардсона проливали слезы чуть не все образованные люди в Германии. Все английское было тогда в большой моде в Германии и находило для себя почти всюду множество почитателей.

Особенно легко проникало английское влияние в Северную Германию благодаря интенсивным торговым сношениям Лондона с Гамбургом, с одной стороны, и благодаря династическим связям Ганновера с Англией — с другой. Немцам из Нижней Германии часто приходилось бывать в Англии, а англичанам — подолгу по торговым делам жить в Гамбурге; и благодаря этим связям масонство стало проникать в Германию уже очень скоро после его возникновения в Англии. Первым немецким масоном был владетельный граф Шаумбург-Липпе (Альбрехт-Вольфганг), который в самом начале 20-х годов XVIII в. был принят в одну масонскую ложу в Лондоне.

С тех пор число масонов в Германии стало довольно быстро расти, но до 30-х годов в Германии еще не было своих лож, и немецкие масоны должны были ездить на заседания английских лож через Ла-Манш. Только в 1733 г. английское высшее начальство масонов разрешило открыть в Гамбурге «одиннадцати немецким господам и добрым братьям» постоянную ложу; о деятельности этой ложи мы, однако, ничего не знаем, и нельзя с достоверностью сказать, было ли использовано это разрешение. Только уже в 1737 г. масонская ложа в Гамбурге проявляет свою деятельность; сначала эта ложа не носит никакого имени, а в 1741 г. принимает название «Absalom» (Авесалом). Самым крупным успехом этой ложи на первых порах было приобретение в члены прусского кронпринца, позднее короля Фридриха II. Это произошло в 1738 г., когда кронпринц сопровождал своего отца, короля Фридриха-Вильгельма I в его поездке по Голландии. Во время этого путешествия в одном замке (Loo) за столом зашла речь и о масонстве. Прусский король, который не терпел никаких тайных обществ, резко отозвался об этом ордене; но присутствовавший здесь граф Шаумбург-Липпе стал горячо и красноречиво защищать масонов, и эта смелая защита произвела на кронпринца настолько сильное впечатление, что он тут же решил вступить в число масонов и меньше чем через месяц после этого (14 августа 1738 г.) был действительно принят в орден. Первое время Фридрих показал себя очень деятельным масоном и немедленно по возвращении на родину основал при своем замке в Рейнсберге масонскую ложу. Когда вскоре после этого Фридрих вступил на королевский трон, он продолжал покровительствовать масонам и принял даже звание Гроссмейстера незадолго до того основанной берлинской ложи «Aux trois Globes», которая с 1744 г. приняла титул Великой ложи. Позднее Фридрих охладел к масонству, но в 40-х годах его принадлежность к ордену имела для немецкого масонства огромное значение. Его примеру один за другим стали следовать и другие немецкие государи и знатные люди.

Немецкое масонство уже тогда получило вполне определенный аристократический отпечаток. Можно сказать даже более: во многих немецких государствах оно благодаря своим связям с княжескими домами приобретало даже придворный характер, и его члены надевали на себя придворную ливрею. Из влиятельных немецких государей, ставших в то время масонами, надо прежде всего отметить Франца I, сначала герцога Лотарингского, а позднее германского императора. Еще в 1731 г., до появления в Германии масонских лож, он был посвящен в Гааге в ученики и товарищи, а несколько позднее в Лондоне был принят и в мастера. Деятельным членом масонского ордена стал и владетельный маркграф Байрейтский, основавший в 1741 г. тоже масонскую ложу; не менее деятельное участие принимал в масонстве и герцог Голештейн-Бекский, который имел звание Вице-гроссмейстера Великой берлинской ложи «Aux trios Globes» и руководил ею с тех пор, как Фридрих II стал охладевать к масонству. Следом за этими владетельными князьями Германии в масонство потянулись и другие немецкие государи — и крупные, и мелкие, а также и принадлежавшие к их дворам камергеры, бароны и генералы. Со времени Семилетней войны в высших кругах немецкого общества принадлежность к масонству считалась даже признаком хорошего тона. Масонство становилось забавой придворных кругов и титулованной знати того времени. Если иногда в масонские ложи и принимались бюргеры, то они принадлежали по большей части к богатым семьям и почти никогда не задавали тона в масонстве. В 30-х и 40-х годах в Германии было основано довольно много лож — в Ганновере, Дрездене, Лейпциге, во Франкфурте-на-Майне, Брауншвейге, Магдебурге, Геттингене, несколько позднее в Вене, Марбурге, Нюрнберге и других более или менее крупных центрах Германии. В короткое время вся Германия была покрыта сетью таких масонских лож, и к ним стали тянуться в Германии все те, кто имел претензию на знатность и родовитость; просматривая имена основателей и руководителей масонских лож, только в очень редких случаях вы встретите среди них фамилии, не имеющие впереди приставки «фон». Принадлежность к масонским ложам с самого начала требовала довольно больших денежных средств; без них нельзя было принимать участия в дорого стоивших братских трапезах и щедрой раздаче милостыни, которые были в ходу среди масонов; но одних денег не было достаточно тогда, чтобы с честью носить звание масона. Нужно было уметь быть щедрым по-барски, с тем размахом, который воспитывался многовековой, наследственно передававшейся привычкой, не знать счета деньгам; нужен был светский лоск, без которого легко было растеряться среди торжественной обрядности ордена, среди напыщенных приветствий и речей, с которыми обращались члены ордена друг к другу. Не нужно забывать, что масонство было орденом, и как орден оно усвоило себе многие специфически дворянские и католическо-христианские понятия средневековых рыцарских орденов; позднее мы еще будем иметь случай много раз убедиться, как много было в масонстве дворянской исключительности, католических привычек к чинопочитанью и монашескому послушанию и чисто средневековой потребности в мистических откровениях, несмотря на все провозглашения масонами идеалов братства, свободы и терпимости, несмотря на их огромную распространенность в протестантских землях.

Интересно сопоставить благожелательность немецких князей к масонству с тем явно враждебным отношением, которое оно встретило со стороны буржуазного правительства Швейцарской республики.

Здоровому чувству швейцарских бюргеров с самого начала была неприятна таинственность, которой окружили себя масоны, и их стремление обособиться от остального общества в замкнутую организацию, и как только бернское правительство узнало о существовании в Швейцарии масонских лож, оно поспешило их запретить. Первая масонская ложа в Швейцарии возникла в 1739 г. в Лозанне под названием «La parfaite Union des Etrangers», и вслед за тем в стране возникло еще несколько лож, которые скоро объединились в общий союз под названием «Directoire national Helvetique Roman». Но уже в 1745 г. правительство распустило этот союз, и масонство вообще было запрещено в Швейцарии. Интересна та мотивация, всецело построенная на бюргерски грубоватом принципе здравого смысла, с которой швейцарский чиновник Ригинер попытался было заступиться за этот, с его точки зрения, пустой, но совершенно безобидный орден: «Конечно, было бы лучше, — писал он в своем донесении бернскому правительству, — если бы о масонстве не было ничего известно, но раз оно сделалось модным во всей Европе, то не нужно удивляться, что оно возникло и в этом городе (Лозанне), где так много досужих людей, не имеющих никаких занятий». Но бернское правительство не послушалось своего чиновника и настояло на закрытии масонских лож в Швейцарии. По поводу этого распоряжения швейцарских властей возникла целая полемика, и характерны те мотивы, с которыми выступали в печати и защитники, и противники бернского правительства. В одном сочинении¹⁴, появившемся в 1847 г. в защиту бернских властей, в качестве главного упрека против масонства выставлялась та именно таинственность и замкнутость масонских собраний, которая, как мы только что указывали, вообще плохо мирилась с грубоватой, чуждой каких-либо высших запросов, но открытой и простой жизнью привыкших к трезвому мышлению бюргеров. «Истина, — говорилось в этом сочинении, — не боится света и честность в намерениях и действиях не нуждается в укрывательстве за закрытыми дверями, под таинственными образами». Государство должно покровительствовать всякого рода союзам, если они преследуют полезные цели, но «те, которые боятся света, должны быть представлены пред лицо света или устранены из общественной жизни». Против этих упреков в замкнутости защитники масонства в качестве главного возражения выдвигали то, что масоны — послушные подданные, что в их ордене нет ничего опасного для религии и государства и что многие «досточтимые князья» принадлежат к ордену. Один из довольно влиятельных масонов первой половины XVIII в. Иоганн Швабе, который издавал в Лейпциге журнал «Der Freymaurer», писал в этом журнале: «грубые и невоспитанные люди пользуются нашим именем и злоупотребляют им для своих пороков; но из-за этого не следовало бы позорить истинных масонов как отрицателей Бога, как вольнодумцев (Freigeister), как порочных и опасных людей». Особенно резко восстает Швабе против упреков, предъявляемых масонам в презрении к религии и в вольнодумстве, и обстоятельно доказывает, что религия — не выдумка хитрых людей, как то утверждают некоторые (читай: просветители), а врожденная потребность человечества, врожденная в той же мере, как врожденна нам сама идея Бога. В другом масонском сочинении, написанном в защиту швейцарских масонов¹⁵, доказывалось, что масонство — только «сладкий союз братства», соединяющий людей для духовного совершенствования, и что масоны никогда не позволяли себе сопротивляться ни светским властям, ни церкви. Все это показывает, как безобидно и далеко от каких-либо поползновений к политическому и церковному реформаторству было тогдашнее немецкое масонство; но это же в достаточной степени и объясняет, почему трезвая и незатейливая мысль тогдашних бюргеров, не привыкших к рафинированной утонченности аристократических кругов, в общем, довольно решительно отвернулась от масонства. Замечательно, что эта реакция нетерпимого мещанского здравомыслия коснулась даже и такого города, как Гамбург, бывшего колыбелью немецкого масонства и подвергавшегося перекрестным масонским влияниям, и бюргерский сенат этого города уже в 1738 г. издал декрет об уничтожении «общества масонов». Но здесь масонские влияния уже успели пустить довольно глубокие корни, и этот декрет был в скором времени взят обратно.

Одной из самых характерных особенностей первоначального немецкого масонства было то, что первые ложи в Германии носили французские названия и работы их производились на французском языке. Этого нельзя также не поставить в связь с «аристократическим» характером масонства того времени. Писатели, удовлетворявшие средним кругам немецкого общества, создатели сентиментальной и бюргерской поэзии XVIII в. от Галлера до Клопштока, писали на родном немецком языке; ученая литература, творцами которой были по большей части тоже люди из бюргерской среды, писалась тогда по преимуществу на латинском языке. Но высшие слои немецкого общества, дворянская аристократия, предпочитали говорить по-французски. И немецкое масонство также довольно быстро подверглось французскому влиянию — и притом не только внешнему влиянию в отношении языка и терминологии, но и влиянию внутреннему, усвоив себе в очень короткий срок главнейшие особенности и своеобразные черты французских масонских лож. Англия дала, в сущности, только внешний толчок немецкому масонству, и хотя в основу первых немецких лож была положена английская «Книга конституций», составленная Андерсоном, и ритуал Прихарда¹⁶, но простота этой конституции, ясность поставленных целей, отсутствие сложной иерархии (признание только трех ступеней), дворянской исключительности и фантастических обещаний открыть на высших ступенях сверхчеловеческую мудрость уже рано перестали удовлетворять немецких масонов. В дальнейшем же они, как мы увидим ниже, быстро прониклись духом французского масонства, его аристократическими притязаниями, его исканиями высшей мудрости, недоступной для простых смертных, его дворянским тщеславием; и только в немногих местах и среди не пользовавшихся большим влиянием немецких масонов сохранялся первоначально простой и чуждый каких-либо особых притязаний английский тип масонских лож. Но, конечно, главную роль в этом быстром изменении и вырождении немецкого масонства сыграли не чужеземные французские влияния, а внутренние предрасположения к ним в самом немецком обществе — те мистические настроения, те поиски за таинственным знанием, которыми так обильна была умственная жизнь в Германии в XVIII в., и тот дух сословной исключительности, который доминировал в общественной жизни того времени; мы говорили о них уже выше, и в дальнейшем нам придется еще не раз коснуться их.

Первоначальное масонство — такое, каким оно зародилось в Англии, — не было тайным обществом; это был, в сущности, открытый для всех союз людей, связанных стремлением к внутреннему самосовершенствованию, к жизни в духе братской любви и внутренней свободы; доступ в него был открыт всем желающим, и его уставы и цели не были окружены покровом тайны: они были опубликованы во всеобщее сведение путем печати, и только обрядность ордена, его интимный ритуал до некоторой степени был закрыт для непосвященных. Внутри ордена господствовало равенство между его членами, и всякий мог быть выбран на любую орденскую должность — вплоть до Гроссмейстера; члены ордена подчинялись только тем уставам и правилам, которые они себе сами дали. Иерархия внутри ордена была крайне несложна, и в ложах существовало только три степени (ученика, товарища и мастера), причем переход из одной степени в другую был всем доступен и не сопряжен ни с какими особенными трудностями.

Эта простота в организации ордена и ясность его целей с самого начала перестали удовлетворять те круги немецкого общества, в которых масонство получило наибольшее распространение и популярность. Среди молодежи половины XVIII столетия было очень много маленьких Фаустов, стремившихся подняться выше чувств и мыслей обыкновенных людей, прорвать все традиционные способы познания, сразу проникнуть в сущность мироздания и познать все тайны бытия. Это были своего рода «сверхчеловеки», считавшее себя избранною ратью и с аристократическим презрением смотревшие на прочее человечество.

В литературе XVIII в. был в моде тип такого «сверхчеловека» с печатью никогда не исчезающей серьезности на лице, со скрытым огнем в глазах. Эта демоническая фигура, окруженная постоянной атмосферой чудес, наделенная каким-то высшим знанием и вызывающая к себе величайшее почтение и страх во всех окружающих, была особенно предметом культа со стороны образованной аристократической молодежи, в которой далеко еще не заглохло чисто дворянское стремление чем-нибудь выделить себя из толпы обыкновенных людей. Образование и воспитание уже мешали представителям этой молодежи кичиться происхождением, как это делали их предки, но они еще не могли отделаться от привычки сверху вниз смотреть на остальное общество и стремились обособиться от него в замкнутых кружках, в таинственных обществах. И мы увидим ниже, как гармонировала с этими стремлениями организация позднейших немецких масонских лож с их замкнутостью и таинственностью, с их претензиями на высшую, доступную только немногим мудрость, как льстила дворянскому тщеславно та сложная иерархическая лестница масонских чинов и званий, которую завели у себя немецкие масоны по образцу французских.

Но маленьким Фаустам XVIII в. не хватало очень многого для того, чтобы стать подлинными Фаустами, — и прежде всего способности к самостоятельной мысли и энергии в работе. Век просвещенного абсолютизма наложил на них вполне определенную печать и привил им прочные привычки к пассивному подчинению и к опеке сверху. Поэтому-то в поисках за вышей мудростью они больше полагались на откровения, которые им будут сообщены другими, но большей частью неизвестными, таинственными лицами, хранящими с незапамятных времен сокровища всеобъемлющего знания, передающими их под покровом величайшей тайны немногим избранным, чем на собственные усилия. Отсюда обилие среди масонов

XVIII в. всякого рода самозваных начальств, объявлявших именно себя обладателями кладезей масонской премудрости и, несмотря на вполне очевидное шарлатанство, добивавшихся к себе полного доверия. Никогда ни раньше, ни позже в Германии не появлялось столько шарлатанов и обманщиков, никогда самая вздорная похвальба своей чудодейственной силой и чудесным знанием не встречала к себе такого легкого доверия, как именно в этот век причудливо перевившихся мистических исканий и рационалистического просвещения. И эта вера в существование где-то скрывающихся в тиши и от времени до времени объявляющихся кудесников знания, высших жрецов масонства должна была с самого начала разрушить простую организацию первоначального масонства, при которой всякий член ордена знал и других членов, и свое начальство; появились многочисленные легенды о существовании «неизвестных начальников», которые стоят по своим знаниям выше избранных мастеров и Гроссмейстеров; им охотнее подчинялись, чем выборным властям, за ними признали право назначения на масонские должности, и уже благодаря этому принцип братства и равенства был совершенно извращен даже во внутренней организации самих масонских лож.

Обратимся теперь к фактической истории немецкого масонства — истории, наглядно демонстрирующей быстрое разрушение первоначальных принципов масонства.

Стремление немецких масонов выделить себя из среды простых смертных и подняться на недосягаемую ступень «откровенных» знаний выразилось, прежде всего, в желании окутать прошлое масонства покровом непроницаемой тайны и отодвинуть его возникновение к возможно далеким временам, к Средневековью или еще дальше — в глубь веков. Конституция Андерсона и вся первоначальная литература масонства, зародившаяся в Англии, не давали ни высшего знания, ни особенно высокого положения для масонов; следовательно, рассуждали немецкие мистики, английское масонство — не истинное, и подлинные масонские источники надо искать в других местах.

На этой почве началось настоящее миротворчество, создание самых причудливых легенд и фантазий как о возникновении масонства, так и о существовании его в некоторых местах в подлинном виде. Удобная почва для этих легенд и фантазий создавалась тем, что уже творцы масонства в Англии постарались окутать его таинственным туманом, а французские его последователи пошли в этом отношении еще дальше; но немецкие масоны далеко превзошли в создании масонской легенды даже и французов, и самые неудержимые фантазии на этот счет родились именно на немецкой почве. Указаний на настоящее, подлинное масонство искали и в трудах средневековых алхимиков, и в еврейской каббалистике, и в мистических вдохновениях Парацельса, Якова Бема и Ам. Коменского, и даже у неоплатоников и мистиков первых веков христианской веры; некоторые не останавливались и на этом и относили масонство еще дальше — к временам античного мира или древних монархий Востока. Не было, в сущности, ни одного мистического или просто непонятного движения в самых далеких временах, которого немецкие масоны не попытались бы связать со своим орденом.

Эти поиски масонов за таинственной, скрывающейся в глубине веков мудростью повлекли за собой, прежде всего, появление так называемых «шотландских лож» в Германии. В предыдущих статьях уже выяснено, что эти «шотландские ложи» не имели никакого отношения к Шотландии и возникли во Франции; их самой характерной особенностью было то, что, помимо трех обычных масонских ступеней, они признавали еще другие высшие ступени, причем считалось, что масоны, стоящие на этих высших ступенях, обладают и высшим знанием, которое сохранилось в «шотландских ложах» со времен незапамятной древности путем передачи от разных таинственных учреждений и лиц¹⁷. Мысль о создании таких высших ступеней появилась в Германии, очевидно, под французским влиянием, но «шотландское» масонство здесь получило другую организацию, чем во Франции. Во Франции «шотландские ложи» представляли собой только высшую надстройку над обыкновенными масонскими ложами; они состояли с ними в тесной связи и были по отношению к ним только высшей ступенью. В Германии же «шотландские ложи» с самого начала образовали особый, совершенно независимый от других лож орден; члены его назывались «шотландскими мастерами» (Schottische Meister). Первая такая «шотландская ложа» возникла в 1741 г. в Берлине из членов ложи «Аи trois Globes»¹⁸ под названием l’Union. Вторая шотландская ложа возникла в 1744 г. в Гамбурге под названием Judica; ее основателем был граф фон Шметтау. Вслед за тем такие же ложи возникли и в других местах Германии: в Лейпциге (1747) и во Франкфурте-на-Майне (1753). Все эти ложи выражали вполне определенное притязание на высшее начальствование над всеми немецкими масонами, но их влияние, очевидно, было первое время ничтожно, и подкрепить свои права на особенное, высшее положение среди немецких масонов им не удавалось. Они пустили в ход легенду, изобретенную в начале XVIII в. англичанином Рамеем, о том, что масонский орден возник еще во время крестовых походов, когда некоторые благородные князья, рыцари и горожане дали священный обет восстановить христианские церкви в Святой Земле и соединились для этой цели с рыцарским орденом иоаннитов; себя они выдавали за прямых преемников этих средневековых масонов. Но и это, по-видимому, не особенно подняло их вес среди остальных немецких масонов, не имевших претензий на такое древнее происхождение. Искателям исключительных почестей и таинственных прав пришлось обратиться к другим средствам.

Во время Семилетней войны в прусский плен попал французский офицер маркиз де Лерней. Это был масон, хорошо знакомый с той системой высших ступеней, которая развилась во Франции при Гроссмейстере французской Великой ложи графе Клермонте и которая была насквозь пропитана духом дворянской исключительности. Он вступил в дружбу с бароном фон Принценом, мастером берлинской Великой ложи Zu den 3 Weltkugeln (прежняя ложа Аи trois Globes), который пользовался в это время большим влиянием среди немецких масонов, и они вместе, с согласия самого графа Клермонта, основали новую масонскую организацию в Германии «Капитул избранных братьев Иерусалимского рыцарского ордена»¹⁹.

По уставу этого капитула в нем над тремя обыкновенными степенями поднимались еще 4 высших степени, носившие разные претенциозные названия²⁰. Французская легенда о происхождении истинного масонства от средневековых тамплиеров была усвоена и этим капитулом, и его члены выставляли себя в противовес всем другим масонам настоящими наследниками таинственного знания Средних веков, которыми якобы обладали тамплиеры. У иерусалимского капитула оказался в распоряжении очень деятельный член; это был ангальтготский советник консистории Самуил Роза, лишенный своей должности за развратный образ жизни. Он объездил половину Германии и всюду основывал филиальные отделения капитула, всюду разглашая слух о таинственных волшебных силах, которые заключены в нем; при этом, как только его начинали узнавать, он быстро менял место своей пропаганды и обнаружил в этом отношении большую ловкость.

Деятельность Розы была сигналом к целому ряду подобных же шарлатанских выступлений. В последний год Семилетней войны в Йене появился неизвестный человек, называвший себя фальшивым именем Джонсон; он выдавал себя за какого-то Великого Приора, посланного начальством шотландского масонства в Германию затем, чтобы реформировать немецкое масонство. «Он утверждал, — рассказывает о нем Findel²¹, «что масонский орден есть не что иное, как продолжение втайне скрытого ордена тамплиеров». Одним этим, однако, было еще трудно привлечь к себе внимание. Поэтому Джонсон пустился на самые фантастические выдумки. Он рассказывал про себя, что он — величайший человек под солнцем; «величайший государь не обладает таким могуществом, как он; ангел Гавриил не может похвалиться обладанием такой прозорливостью и такими знаниями, какими владеет он»²²; он обещал, что истинный масон умрет не прежде, чем утомится от жизни и сам захочет смерти; он распускал слухи о несметных богатствах ордена, кассы которого находятся в трех местах мира, и утверждал, что весь английский флот находится под управлением ордена; к тому же он намекал, что умеет превращать неблагородные металлы в золото. Стремление к таинственному знанию было так велико среди масонов, что эта фантастическая риторика нашла себе доверие даже среди серьезных масонов. По всем немецким ложам было дано знать о появлении Джонсона, и, чтобы выслушать его, на 15 мая 1764 г. был назначен всеобщий съезд немецких масонов в Алетенберге (у Йены). Явились депутаты почти от всех масонских лож. Джонсон к этому времени сумел собрать от своих приверженцев очень значительные денежные суммы и устроил для приезжих очень богатый и пышный прием. На съезде он держал себя необычайно заносчиво, потребовал, чтобы ему представили патенты и акты всех масонских лож, и объявил их все недействительными и ложными. От явившихся на съезд масонов он требовал безусловной покорности и повиновения. Чтобы поддержать свой авторитет, он устраивал собрания своих приверженцев в глубокую полночь и требовал, чтобы они являлись на них в полном рыцарском вооружении, в панцирях, высоких сапогах и шпорах; средневековый характер этих собраний поддерживался пышными церемониями и барабанным боем, которыми сопровождались все выходы Джонсона. Этот шарлатан оказался довольно тонким психологом и умел удовлетворить двум главным стремлениям тогдашних масонов: их мистическому чувству таинственного и воспитанной на феодальных воспоминаниях любви к рыцарской романтике. Чтобы увеличить этот рыцарско-романтический характер всего, связанного со своей особой, Джонсон окружил себя чисто средневековой стражей и заставлял собравшихся на съезд почтенных баронов, камергеров и профессоров теологии разъезжать верхом с пиками и алебардами по ночам вокруг Алетенберга.

Вся эта средневековая бутафория устраивалась на средства многочисленных приверженцев Джонсона, которых он не стеснялся грабить под разными благовидными предлогами. В самое короткое время он прожил 15 тысяч талеров; но планы его шли еще дальше: он хотел обязать всякого нового приверженца обещать пожертвовать все свое состояние после смерти ордену, то есть фактически самому Джонсону. Это неумеренное корыстолюбие и погубило Джонсона: против него возникли подозрения, питавшиеся еще и тем, что он медлил сообщить свои таинственные знания и проявить свое сверхъестественное могущество. От него потребовали доказательств его права на власть. Джонсон растерялся, попросил суточного срока для оправдания и — воспользовался им, чтобы убежать. Позднее его арестовали и посадили в замок Вартбург, где он провел целых десять лет — до самой смерти (1775).

В разоблачении Джонсона очень деятельное участие принимал барон Гунд. Но, несмотря на это, на развитие немецкого масонства он повлиял в том же направлении, как и Джонсон, хотя лично был на него совершенно не похож. Это был совершенно средневековый человек по характеру и по привычкам. Придворный аристократ, обладавший большим состоянием, он чувствовал непреодолимое влечение к рыцарской жизни средневековых дворян и к феодальной обстановке; его любимыми развлечениями были конная езда и охота, его главною слабостью — любовь к торжественным церемониям. Романтически настроенный, он не выносил никакого правильного труда и часто целыми месяцами не мог заставить себя взяться за перо, чтобы написать самое простое письмо. Такой человек и в масонстве должен был искать, прежде всего, возрождения феодально-рыцарских идеалов. Он стал масоном уже в 20 лет от роду; побывав в 40-х годах в Париже, он увлекся ходившей там в то время легендой, что на шотландских островах уцелел тамплиерский орден. Вернувшись на родину, он основал при своем родовом замке ложу «Zu den 3 Saulen», ввел в ней «шотландскую» систему высших ступеней, принял титул «военного мастера» (Heermeister) и носился с мыслью создать вокруг себя особое воинство, наподобие средневековых крестоносцев. Но за отсутствием объекта для крестового похода он стал пока думать об устройстве благотворительных учреждений, сиротских домов и т.п. Чтобы добыть денег на это, он погрузился в изучение алхимии и каббалистики. Он мечтал подчинить себе все другие масонские организации и от всех примыкавших к нему требовал безусловного повиновения.

По-видимому, это требование безусловной покорности находило живой отклик в тогдашней полуфеодальной Германии. Нам уже приходилось говорить по поводу де ля Мот-Гюйон, каким успехом пользовалась в XVIII в. проповедь квиетизма. В то время, когда произвол маленьких местных князьков доходил до самодурства и когда общественная жизнь была совершенно подавлена, нельзя было и ожидать ничего другого, и не одно масонство, но и значительная часть литературы XVIII в. культивировала идеалы самоотречения и пассивности. Идею судьбы, полного отказа от личной деятельности, пассивного подчинения высшим силам, господствующим над человеческой жизнью, мы найдем в очень многих романах XVIII в.²³, но масоны пошли в этом отношении дальше других, выставив отказ от личной деятельности и служение высшим орденским целям этическим постулатом, непререкаемым условием праведной жизни. В этом отношении требование Гундом безусловной покорности от всех его приверженцев вполне гармонировало как с преобладающим направлением умов в тогдашней Германии, так и с общим духовным обликом этого полуфеодала. Но совершенно неожиданно на его пути ему встретилось препятствие в лице появившегося тогда в Йене Джонсона, и оказалось, что ни чем не стесняющийся шарлатан больше успел среди тогдашних масонов, чем идеолог средневековых идеалов. Успех Джонсона был, однако, как мы видели, очень продолжителен, и барон Гунд был одним из ближайших виновников его падения: сначала он уверовал было в него, но потом, убедившись в его шарлатанстве, решительно отвернулся от него. Тогда же он стал утверждать, что в бытность его в Париже начальники шотландских тамплиеров назначили его главою всех немецких масонов Нижней Германии (так называемой VII провинции) и что никто, кроме него, не уполномочен шотландскими тамплиерами посвящать в высшие масонские ложи. В этом он встретил к себе всеобщее доверие, и все те, которые только что группировались кругом Джонсона, теперь признали своим начальником Гунда. Введенная им система получила название «Строгого чина» (Strickte Observanz), так как она требовала безусловной покорности от всех принявших ее (ей противополагалась «Late Observanz», обнимавшая все ложи, не принявшая «Строгого чина).

В новой организации была введена еще более сложная градация степеней, чем в Клермонтском капитуле. Над первыми тремя степенями обыкновенных лож были учреждены степени шотландских мастеров, новициев, тамплиеров, в свою очередь разбивающихся на три класса (всадники, оруженосцы и союзники); над всеми этими степенями поднималась учрежденная в 1770 г. высшая степень, так называемая «Eques professus». Усложнен был также и ритуал ордена и приближен к обычаям средневековых рыцарских орденов. Эта игра в Средневековье имела необычайный успех. В короткое время орден «Строгого чина» приобрел господствующее положение во всей Германии, и другие масонские ложи стали переходить в этот орден, приписывая «акты повиновения» (Obedienz-akte) неизвестным орденским властям. Таинственность ордена была настолько велика, что от членов ордена скрывались даже и его цели, которые были будто бы известны только пребывающему в тайне начальству.