ОППОЗИЦИЯ И СОВЕТ: ДВИЖЕНИЕ НАВСТРЕЧУ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ОППОЗИЦИЯ И СОВЕТ: ДВИЖЕНИЕ НАВСТРЕЧУ

Вечером того же 2 февраля в доме сенатора Василия Яковлевича Новосильцева собрались многие из тех, кто молчал утром в Кремле. Но здесь они отнюдь не молчали. Они собрались у Новосильцева, а не у Черкасского, поскольку князь Алексей Михайлович после утреннего запроса был крепко замечен верховниками и не было гарантии, что за домом его не следят и не станут потом преследовать его многочисленных гостей. Само выступление Черкасского, тщательно подготовленное Татищевым, представлялось Василию Никитичу началом целеустремленного, регулярного наступления на позиции Верховного совета. Но математик тоже просчитался. Процесс, им запущенный, оказался куда многослойнее и хаотичнее, чем он предполагал. И осложнил положение шляхетских конституционалистов не менее, чем сторонников Голицына…

Состав собрания был очень и очень любопытен, особенно если знать близкое будущее этих людей и грядущие их друг к другу отношения.

Перед Татищевым, который был центральной фигурой собрания, сидели:

хозяин дома, сенатор Новосильцев, которому предстояло со временем судить тайного советника Татищева, и судить жестоко, а через год после того самому отправиться в ссылку;

генерал Тараканов, который станет непримиримым врагом Татищева;

граф Михаил Гаврилович Головкин, сын канцлера. Через несколько лет он отдаст Татищева под суд и многие годы будет стараться погубить его, а затем сам лишится чинов и состояния и отправится в ссылку;

граф Платон Мусин-Пушкин, аристократ, богач, родственник царствующей фамилии. Впоследствии ему, как участнику дела Волынского, урежут язык и заточат в ледяной каземат Соловецкого монастыря;

бывший секретарь Петра I Макаров, недавно еще всесильный, а в недалеком будущем — опальный;

генерал Семен Салтыков, глава одной из майорских канцелярий Петра, родственник Анны Иоанновны, который вот-вот предаст своих сегодняшних сотоварищей, как предал Меншикова;

генерал Андрей Иванович Ушаков, только что вернувшийся из ссылки, куда отправлен был Меншиковым. Ему вскоре предстоит, став главой Тайной канцелярии, допрашивать и пытать кое-кого из сидящих рядом с ним…

Я перечисляю этих людей и обозначаю их судьбы не для беллетристического интереса. Мы должны понимать напряженную тревожность, ненадежность их существования, которое каждый из них, вне зависимости от политических позиций, хотел изменить, сделать более безопасным. Но средства каждый выбрал в меру своего миропонимания.

Перечисленные персоны, разумеется, не исчерпывали всех собравшихся. Тут были люди более скромного положения и более радикального настроения.

Все происшедшее в тот вечер у Новосильцева Василий Никитич описал вскоре в специальной записке. Это важнейший источник. Но, как и в случае с мемуаром Феофана, пользоваться им надо с осторожностью, учитывая два серьезнейших обстоятельства. Во-первых, Татищев составлял записку уже после того, как все конституционные "затейки" — и верховников, и шляхетства — потерпели поражение и надвигалась расплата за покушение на самодержавие. И Василий Никитич, вовсе не жаждавший мученического венца, а, совсем наоборот, мечтавший сохранить и голову, и возможность государственной деятельности, постарался представить свою роль в этом сборище как можно более умеренной, если не вполне лояльной самодержавному принципу. Но совсем скрыть уши и когти ему не удалось бы никакими уловками, ибо остался документ, безусловно его уличающий, — проект государственного переустройства, им составленный. Тот проект, ради которого он и подвигнул Черкасского к небезопасной эскападе на собрании чинов 2 февраля. Во-вторых, и сам рисунок поведения Василия Никитича на бурном шляхетском и генеральском совещании был совсем не прост. И есть основания предположить, что, понимавший всю рискованность им затеянного, он в некотором роде провоцировал собравшихся, чтобы подвести их к нужным ему выводам.

Если не принять во внимание два эти обстоятельства, то появление татищевского проекта совершенно необъяснимо, ибо противоречит тому, что он, судя по записке, утверждал.

Соединенные в натуре Василия Никитича вдумчивый исторический мыслитель, холодный математик и напористый драгунский офицер определили и рисунок его поведения в этот вечер, чреватый самыми ошеломляющими последствиями.

Татищев без обиняков поставил перед собравшимися четыре вопроса, которые им надо было незамедлительно решить и без ответа на которые они не могли ступить в сложившейся ситуации ни шагу.

Нам надо еще хотя бы приблизительно представить себе душевное состояние тех, кто собрался у Новосильцева. Эти люди совсем недавно втягивали головы в плечи при виде грозного императора, вынуждены были заискивать перед Меншиковым, ставшим при Екатерине I фактическим хозяином России, внутренне сжиматься, встречая беспутного Ивана Долгорукого, фаворита Петра II. Эти люди знали, что по существующим законам любой из них может быть высечен кнутом, пытан, четвертован. Они знали, что может последовать за слишком вольными речами, дошедшими до Тайной канцелярии.

И тем не менее они вели себя в этот вечер так, как им недавно еще в страшном сне не могло присниться.

Нам, пережившим эпохи террора разной степени свирепости и дожившим до размывания и существенной, хотя и не окончательной, трансформации заложенной Петром Великим системы, понятен этот энтузиазм свободного говорения, этот радикализм намерений, эта политическая лихорадка, родившиеся от сдавленного, угнетенного существования…

Василий Никитич, сохранявший полное хладнокровие и ясность мысли, поставил перед своими собеседниками следующие вопросы:

1. По кончине государя безнаследственно имеет ли кто над народом власть повелевать?

2. Кто в таком случав может закон или обычай застарелый переменить и новый учредить?

3. Ежели нужно самовластное древнее правительство переменить, то прежде рассудить: какое по состоянию народа и положению за лучшее?

4. Кому и каким порядком оное учреждение сочинять?

Поставив эти вопросы, Татищев сам же и стал на них отвечать. По вопросу первому он утверждал, что по смерти безнаследственного государя законы, им изданные, теряют силу. Любое временное правительство, управляющее страной до избрания нового монарха, ничего в государственном устройстве переменить не имеет права. Законодательная власть переходит к "общенародию", то есть ко всем привилегированным слоям. Эта точка зрения, вполне соответствующая европейской теории "естественного права", для России была тем не менее непривычной и предполагала опасную для самодержавия активность общества.

Судя по всему, этот ответ никаких возражений не вызвал. К нему присутствующие были готовы. Еще пять лет назад, в январе 1725 года, когда тоже нужно было решать вопрос о наследнике престола, ни о каком "общенародии" речи не было. Меншиков, Толстой, Бутурлин, гвардейские полки — вот и все "общенародие". Пять послепетровских лет, правление Верховного тайного совета, отчасти заменившего собой императорскую власть, постоянные малые перевороты в верхах, когда вчерашние сильные персоны оказывались сегодня в цепях или ссылке, бессмысленность царствования второго императора — все это оказалось сильной политической школой.

Главным обвинением против верховников Василий Никитич — об этом справедливо писал еще Д. А. Корсаков — выдвинул не то, что они ограничивали власть императрицы, но как они это сделали — тайно и сепаратно, скрыв свои намерения от "общенародия", да еще и обманули как императрицу, так и ее подданных. "А понеже, что они закон самовольно себе похитили, включа достоинство и преимущество всего шляхетства и других санов, что нам должно и необходимо нужно с прилежностию рассмотреть и потому представить, что к пользе государства надлежит, и оное свое право защищать по крайней возможности, не давая тому закоснеть, а паче опасаться, что они, если видя нас в оплошности, на больший беспорядок не дерзнули".

Василий Никитич вел речь о процессе, о тенденции, о перспективе развития. Его пугала не сама ситуация, но ее разрастание, абсолютизация проявившегося принципа — решать немногим за многих.

Второй ответ был, собственно, продолжением первого: "Когда государя нет, то ни его повеления, ни утверждения быть, якоже и от его имени издать не можно; следовательно, никакой закон или порядок переменить никто не может, разве общенародное поизволение".

Василий Никитич, как мы видим, упорно настаивал на правах "общенародия", что не закрывало дорогу реформе, но дезавуировало решения Верховного совета. Речь шла не только о конкретном способе "перемены правления", но политической перспективе.

На третий вопрос Татищев отвечал пространно. Его ум историка-неофита оперировал прямыми историческими параллелями. Он сам сознавал роковую переломность момента, хотел, чтобы этим ощущением прониклись его слушатели, а для того надо было выстроить прочный историософский фундамент под тем зданием, чертеж коего им предстояло в этот вечер хотя бы наметить. Историософия Василия Никитича была сухой, четкой и дидактической.

Василий Никитич проанализировал разнообразные формы правления, подкрепил этот анализ множеством исторических примеров, рассмотрел географическое и внешнеполитическое положение России — и сделал вывод, что для России пригодна только монархия. Аргументируя этот вывод, он подробно рассказал о прошлых попытках ограничить самодержавие. Начал с Рюрика и проследил постоянную борьбу аристократии с центральной властью, что породило удельную раздробленность и междоусобие. Особенно подробно разобрал Смутное время, поскольку в этот период появились первые "ограничительные записи". Эту актуальную тему он начал, естественно, с избрания на царство Шуйского. "Зависть в том Голицына и других привела на новое беспутство: взяв на государя запись, которую всю власть у государя отняв, себе похитили подобно, как и ныне; но что из того последовало? Крайнее государству разорение. Поляки и шведы многие русские пределы отторгнули и овладели".

Весь исторический анализ Василия Никитича сводился к главному — "подобно, как и ныне". Даже тот факт, что инициатором ограничения царской власти в начале прошлого века выступил предок князя Дмитрия Михайловича, должен был оказать психологическое воздействие на окружающих.

Зная, чем закончил Татищев свои исторические экскурсы и политические выкладки, мы имеем право удивляться непоследовательности, вовсе ему не свойственной. Милюков, внимательно проштудировавший источники, по-своему попытался эту непоследовательность объяснить:

Наилучшей формой правления Татищев признал — как признавал и всегда — монархию. "К пременению правительства, — заявлял он, — никакой нужды, ни пользы нет, разве великий вред". Этот пункт вызвал горячие споры, характеризующие политическую неподготовленность тогдашней московской интеллигенции. Для самого Татищева было, по-видимому, не всегда ясно в этом споре, какую монархию он защищает: неограниченную или конституционную. Для его противников, в свою очередь, тоже было неясно, против чего и во имя чего они возражают: против ли неограниченной монархии во имя конституционной или против конституционной монархии во имя республики.

Прервем цитату и задумаемся. Дело происходит в 1730 году, в России, стране жестокого деспотизма, не имеющей ни сколько-нибудь выраженного конституционного, ни тем более республиканского опыта. До Великой французской революции и республики — шесть десятков лет. Английская — кромвелевская — республика, просуществовавшая недолго и вновь сменившаяся монархией, мало известна российскому шляхетству. Голландию возглавляет штатгальтер с сильной личной властью. Все государства, с которыми Россия непосредственно связана, — монархии. И тем не менее республиканская идея действительно присутствовала в пестром политическом раскладе этих поразительных дней. Мы знаем — иностранные дипломаты называли в своих донесениях республиканскую форму правления как одну из обсуждавшихся в Москве и предполагали, что Анна, возможно, будет царствовать только до установления республики. Бригадир Козлов, рассказывавший в Казани, что Анна сделана государыней "только на первое время: помазка по губам", явно распространял не только свое индивидуальное мнение.

Как же должна была омерзеть хотя бы небольшой части русского дворянства самодержавная, военно-бюрократическая империя, если они в 1730 году возжаждали неизведанной, поперек традиции идущей республики. Ведь их манила явно не буйная Новгородская республика, а та форма, которую они знали из европейских политических трактатов…

Далее Милюков пишет:

Татищев понял их воззрения, по-видимому, в последнем смысле и, защищая монархию против республики, забывал, кажется, в пылу спора, какую монархию защищает, конституционную или неограниченную. Возражения против монархии состояли в том, что дать "единому человеку великую власть над всем народом", как бы он ни был добродетелен, опасно, так как и такой человек может дать волю своим страстям и произволу; что при подобной форме правления приходится терпеть от временщиков и Тайных канцелярий. Татищев отвечал на это, что на произвол монарха надо смотреть как на Божеское наказание: что временщики, и притом более опасные, могут появиться также и в республике; что Тайная канцелярия не может быть вредна, если поручить ее "человеку благочестивому", а дурные начальники "недолго тем наслаждаются, сами исчезают". Как видим из этих ответов, Татищев был не особенно опытным конституционалистом и вряд ли успел еще сам для себя уяснить, как мирится его всегдашняя идея о пользе самодержавия для России с предполагавшимся ограничением самодержавной власти. Как бы то ни было, речь идет, очевидно, не о защите монархии против конституционных стремлений, так как вслед за тем, отвечая на четвертый вопрос, Татищев развил собственную конституционную теорию[91].

Думаю, что в этом случае Милюков не прав. Татищев был не только знатоком европейской политологии, но весьма одаренным политиком. В служебной своей деятельности, каждый этап которой кончался бурными конфликтами и скандалами, он демонстрировал драгунскую резкость, тяжелую прямоту характера и преданность государственным интересам. Но политика была принципиально иной сферой — и он это знал.

Тут надо вспомнить то, о чем у нас уже шла речь. Возможно, Василий Никитич добывал себе при сочинении записки политическое алиби. А главное, он демонстрировал дальновидный маневр, родившийся из наблюдения за действиями князя Дмитрия Михайловича, все взявшего на себя и своей авторитарностью отпугнувшего многих потенциальных союзников.

Василий Никитич выбрал, и скорее всего сознательно, иной путь — и более эффективный, и более для него самого безопасный.

Он, в отличие от князя Дмитрия Михайловича, не был ослеплен властью, казавшейся такой прочной, за ним не стояли фельдмаршалы с тысячами гвардейских штыков, он трезво оценивал свои возможности. Он прекрасно понимал и неустойчивость момента, и пестроту своих соратников, и сумбур, который царил в головах многих из них, и ненадежность князя Черкасского, в котором надо было поддерживать иллюзию значительности и первенствования. И если проследить внимательно с этой точки зрения все изгибы и плавные повороты пути, которым вел в этот вечер своих слушателей и оппонентов Василий Никитич, то мы поймем его сложную игру. Он хотел раззадорить собеседников, заставить их забежать вперед, спровоцировать их на предложения более радикальные, чем те, которые он собирался им представить. Он хотел, чтобы они почувствовали себя ответственными за общий замысел и стали вместе с ним творцами этого замысла. Поэтому он, с одной стороны, пугал их своими монархическими максимами, а с другой — парировал их возражения не очень убедительно.

Он рассчитал верно. И когда он огласил свой проект, написанный заранее, то получилось, что он как бы оформил их общие идеи.

Таким образом, точно подмеченное Милюковым противоречие снимается. Милюков рассмотрел ситуацию исключительно с точки зрения доктринальной логики, в то время как здесь определяющими оказались требования политического быта и обстоятельства создания источника.

Успокоив возмущенных его ретроградством конституционалистов, которые, судя по всему, составляли немалую часть собравшихся, и загипнотизировав своим форсированным монархизмом таких безусловных сторонников самодержавия, как Салтыков и Ушаков, Василий Никитич предложил им ясный и тщательно разработанный проект государственного устройства.

В отличие от авторов кондиций, Татищев с хитроумной наивностью обосновал необходимость ограничения самодержавия. Герцогиня Анна, вступившая на престол для себя неожиданно и к управлению государством не готовившаяся, "как есть персона женская, к так многим трудам неудобна; паче же ей знания законов недостает". Из этой конкретной ситуации вытекала необходимость оказать помощь неопытной "женской персоне". Таким образом, речь как бы шла не об изменении формы правления, а только о временной — до занятия престола опытным мужчиной — помощи царствующей особе. Конечно же, производя этот куртуазный маневр, Василий Никитич рассчитывал, что за время правления молодой еще Анны конституционная система укрепится не только в законодательстве, но и в традиции, в общественном сознании, — что было для России не менее важно.

Затем Василий Никитич прямо ответил на важнейшие пункты четвертого вопроса: кому и как менять форму правления.

Надо иметь в виду, что это обсуждение происходило при наличии всеми одобренной и фактически царствующей особы, а не в междуцарствие. И если бы Татищев и в самом деле был сторонником неограниченного самодержавия, как утверждали некоторые историки, то он и предложил бы повергнуть все проекты к ногам самодержицы для выбора и утверждения. Он же предложил нечто принципиально иное.

На вопрос — кому менять форму правления? — он ответил с полной определенностью: представителям "общенародия". Первым делом он предлагал потребовать от Верховного тайного совета созыва этих представителей, избранных шляхетством в количестве не менее ста человек. А уж этому учредительному собранию — "учредительной комиссии" — следовало рассмотреть составленный им, Татищевым, проект. Августейшая "женская персона" оставлялась в положении чисто страдательном. Ей следовало ждать решения шляхетских представителей. Эту позицию Татищев обосновал кратко, но безоговорочно.

"А по закону естественному избрание должно быть согласием всех подданных, некоторых персонально, других через поверенных, как такой порядок во многих государствах утвержден". Все ясно — персонально избирали Совет, Синод, Сенат, а многочисленное шляхетство и генералитет — через своих представителей, поверенных.

Несмотря на все реверансы, это был не менее резкий по отношению к Анне вариант, чем предусмотренный Верховным советом.

Сам проект был продуман и вычерчен до мелочей. "По всему видно, что автор этого проекта был одним из образованнейших и ученейших людей своего времени", — пишет Д. А. Корсаков. Добавим — человеком с четким и реалистичным государственным умом, который так и не получил простора…

Начинался проект многообещающе для верховников: "Верховный тайный совет упраздняется…"

Для управления государством — "в помощь ее величеству" — учреждается Вышнее правительство, или Сенат, из 21 персоны (куда входит весь наличный состав Верховного совета). Это Вышнее правительство — верхняя палата — вершило бы международные дела, принижало политические решения, имело, как увидим, законодательную инициативу.

Внутренними делами — "внутренней экономией" — ведает Нижнее правительство — нижняя палата — из ста человек.

Нижнее правительство, осуществляющее управление хозяйством страны, делится на три части, и каждая треть заседает четыре месяца. В полном составе оно собирается трижды в год или же в особых случаях, как то: война, смерть государя, мятеж.

Все это полностью совпадало со шведскими институтами, давно и хорошо знакомыми Татищеву. И он, и князь Дмитрий Михайлович черпали конституционный быт из одного источника, по-разному его преломляя и оформляя.

Избрание членов обеих палат производится совместным собранием палат, к которым присоединяется весь наличный состав генералитета военного и статского. Избрание лиц на ключевые военные посты происходит на собрании палат и генералитетов. На посты президентов и вице-президентов коллегий избрание производится палатами совместно с имеющимися уже президентами коллегий. Избрание осуществляется тщательно разработанной процедурой тайного голосования.

Формально законодательная власть принадлежит монарху. Но и тут Татищев с видом верноподданнической наивности предлагает императрицу от этого утомительного занятия отстранить — "как ея величеству не угодно самой сочинять". То, что Анна не захочет заниматься законотворчеством, принимается за аксиому. Причем положение это подкрепляется ссылкой на самого Петра Великого, который "хоть и мудрый государь был", но не брал на себя законотворчество в полном объеме. Кроме того, декларирует автор проекта, любой человек подвержен страстям и слабостям и потому сочинение законов "одному поверить никак невозможно". Законодательная инициатива фактически передается коллегиям, то есть специалистам. Проект закона из коллегий поступает в Вышнее правительство, там рассматривается и представляется на утверждение монарху.

Тайная канцелярия ставится под жесткий контроль верхней палаты, которая ежемесячно назначает двух своих членов для надзора за деятельностью этого опасного органа. Арест и обыск могут производиться только в присутствии одного из этих представителей. Таким образом, Тайная канцелярия замыкалась теперь не на монарха, а на верхнюю палату, что было принципиально важно.

Играя теперь подобающую ему роль в управлении государством, шляхетство должно избавиться от случайных лиц и всякого рода авантюристов. Для этого составляются тщательно проверенные списки старинного дворянства и отдельно списки дворянства нового. Тот, кто не может доказать принадлежность к дворянству, исключается из обоих списков.

Чтобы шляхетство могло достойно выполнять свой долг перед страной, во всех городах должно открыть училища для воспитания и обучения дворянских детей за государственный счет. В военную службу дворянин должен поступать сознательным и образованным — не ранее 18 лет. В матросы и ремесленные службы шляхетство не брать, а тех, кто уже служит, освободить.

Существенно облегчалось положение гонимого Петром сельского духовенства: "Духовенство в их доходах рассмотреть, чтоб деревенские могли своих детей в училищах содержать и сами не пахать; а у которых есть избытки, оные на полезные Богу и государству дела употреблять".

Купечеству должно было дать разнообразные льготы, совершенно освободить его от постоев и всяческих утеснений со стороны государства и "подать способ к размножению мануфактур и торгов". (Это была одна из любимых идей Голицына.)

Ненавистный шляхетству петровский закон о майорате — единонаследии — отменялся.

В заключение проекта следовал решительный пассаж: "Сие представя Верховному совету, требовать, чтоб определили, выбрав всем шляхетством, к рассмотрению сего людей достойных не меньше ста человек. И чтобы сие, не опущая времени, начать; о том прилежно просить, чтоб, конечно, того же дня или назавтра через герольдмейстера шляхетству о собрании объявить и покои для того назначить".

От Верховного совета, стало быть, требовали, чтобы он назначил собрание, на котором его упразднят…

И когда Василий Никитич предложил собравшимся немедля подписать проект и передать его в Верховный тайный совет, как того просил князь Дмитрий Михайлович, то последовало тягостное молчание. Ситуация рифмовалась с той, что сложилась утром того же дня. Тогда генералитет и шляхетство не решились подписать протокол собрания в Кремле, утверждающий предложенный верховниками порядок, теперь генералитет и шляхетство, хотя и в меньшем, разумеется, числе, не решались подписать проект, фактически дезавуирующий утренний протокол.

Одно дело — кричать против деспотизма и временщиков, другое — взять на себя ответственность за этот протест.

Татищев торопился. Так же, как и Голицын, он хотел бы сделать положение необратимым до приезда императрицы.

Он не мог не знать, что сплачивается и активизируется третья сила.