ПРЕДЛАГАЕМЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
ПРЕДЛАГАЕМЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
Тяжелая война со Швецией шла к этому моменту полтора десятка лет. Уже одержана великая Полтавская победа. Уже завоевана Финляндия двумя блестящими зимними походами князя Михаила Михайловича Голицына. Уже пресечены отчаянные попытки шведов разорить Петербург. Но и Россия доведена до полного изнурения. Бегство крестьян принимает невиданные прежде размеры — в двадцатые годы, по официальным неполным данным, в бегах числилось уже 200 000 человек.
Несмотря на повсеместное недовольство, Петр мог в это время не опасаться народных мятежей — созданная им военная машина способна была подавить восстание любого масштаба. Опасность была в другом — она исходила из самой армии.
Прежде чем перейти к сути этого сюжета, необходимо отвлечься и сказать несколько слов о человеке, который будет играть немалую роль в нашем повествовании — и как историк, и как практический политик. Речь идет о Павле Николаевиче Милюкове.
Милюков был первым, кто сделал решительную попытку критически проанализировать на основе обширнейшего материала ход и результаты петровских реформ. Для нас важно, что Милюков уже в девяностые годы XIX века, когда он трудился над фундаментальным исследованием «Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII века и реформа Петра Великого», рассматривал материал не только как объективный историк, но и как целеустремленный политик, вырабатывавший свою концепцию политической борьбы. Едва ли не первым он взглянул на проблему петровских реформ не с позиции государства, а с позиции страны, населения, конкретного человека, не «творившего историю», но — подвергавшегося ей.
Милюков важен нам именно как политик, черпавший практический опыт в своих профессиональных научных штудиях. Недаром, приступая к политической борьбе, он суммировал в небольшой, но чрезвычайно емкой работе «Попытка государственной реформы при воцарении Анны Иоанновны» все главное, что было сделано в изучении событий 1730 года. Первая попытка ввести в России конституционную монархию имела для Милюкова, неколебимого сторонника этой формы правления, особый смысл, а сам он оказывается, естественно со всеми коррективами, «политическим двойником» своего героя — князя Дмитрия Михайловича Голицына, главного деятеля великой конституционной попытки. Или, точнее говоря, представителем того же политического типа.
Как мы увидим впоследствии, Голицын и Милюков во многом сходно оценивали цели и средства великого царя.
Стараясь представить себе, как же рядовой русский человек Петровской эпохи воспринимал происходящее вокруг него, Милюков в более поздней работе живо и остро обозначил сам характер деятельности реформатора. Мы возьмем отрывок, касающийся флота — любимого детища Петра:
Ради флота Петр вел все свои войны; но и эта задача до самой смерти осталась не вполне осуществленной и распадалась на ряд разрозненных и не доведенных до конца попыток, брошенных частью самим Петром, частью его ближайшими преемниками.
Скудость результатов сравнительно с грандиозностью затраченных средств тут выступает особенно ярко. Уже не говорим об игрушечной флотилии, парадировавшей при взятии Азова. Но тотчас за этим неудачным выступлением Петр спешит одним росчерком пера создать настоящий большой торговый флот: землевладельцы построят ему 98 кораблей, и сам он построит 90. Вернувшись из Голландии, он забраковывает всю работу и начинает все сначала (1700). Это не мешает ему хвалиться перед Августом польским, что у него 80 кораблей, но 60 и 80 пушек на каждом. Увы, когда наступает время пустить корабли в дело при завоевании Финляндии в 1713 году, у Петра оказывается всего четыре линейных корабля и пара фрегатов. В промежутке, однако, Петр не тратил времени даром; каждый год ездил на свою воронежскую верфь; кроме личных усилий и забот, он положил там огромные суммы денег; сотни тысяч людей умерли от болезней и голода «у гаванского строения» (то есть у постройки новой Троицкой гавани возле Таганрога, так как по мелководному Дону спускать большие корабли оказалось невозможным). Прутский поход сразу прикрывает все многолетнее дело: гавань срыта, суда отданы туркам или гниют на месте. Таким образом, ничего почти не приходится утилизировать для северного судостроения, куда Петр переносит теперь все свои заботы, стараясь как можно скорее нагнать упущенное время. В 1719 году у него уже 28 линейных кораблей, но сколько новых усилий для этого результата! Олонецкая верфь удовлетворяет только на первые годы после закладки Петербурга; перенесение ее в Петербург тоже оказывается недостаточным: по Неве нельзя выводить оснащенные корабли в море без углубления фарватера. Петербургскую верфь приходится дополнить кронштадтскою гаванью. Но после ряда новых усилий, после новых огромных жертв людьми и деньгами, и Кронштадт перестает удовлетворять: от пресной воды суда гниют вдвое скорее, по условиям места из бухты можно выйти только при восточном ветре, по условиям климата гавань только полгода свободна от льда. За несколько лет до смерти Петр находит новое место: Рогервик, недалеко от Ревеля. Правда, шведы остановились перед страшными расходами и физическими препятствиями для укрепления этой бухты; но Петра такие пустяки не могут остановить. Снова люди десятками тысяч идут на новую работу; «все леса в Лифляндии и Зстляндии сведены» для деревянных ящиков, в которых погружают на морское дно камень, наломанный в соседних скалах. А неумолимые бури из года в год, при Петре и Екатерине, разносят всю людскую работу, так что наконец и этот проект, «стоивший невероятных сумм», приходится бросить[9].
История петровского корабельного флота была выбрана Милюковым в качестве неотразимого примера совершенно точно. Именно здесь ложная функциональность и полная бесчеловечность петровской реформы были продемонстрированы с абсолютной наглядностью.
История корабельного флота оказалась зеркалом великой реформы и еще в одном плане. Создать корабельный флот «большим скачком», несмотря на чудовищные человеческие и материальные жертвы, не удалось. В тридцатые годы, когда для военных операций понадобились корабли, выяснилось, что флота у России фактически нет. Бесчисленные человеческие жизни и всевозможные ресурсы оказались затрачены впустую. Но это был и прообраз государственной реформы, в коей средства неизбежно сформировали результат. Выбор как главного и универсального средства неограниченного насилия над страной, над волей каждого ее гражданина с фатальностью привел к разрыву между страной и новым государством. Этот же выбор определил и характер самого государства. Возросшее на насилии, категорически не учитывавшее интересов отдельного человека, оно могло вызвать только недоверие и враждебность народа. Личная преданность крестьян особам царей и цариц (хотя далеко не всем), лояльность по отношению к самодержавному принципу (до поры до времени), патриотическое чувство к России как отечеству, родине никогда не снимали опасного напряжения во взаимоотношениях народа и государственной машины. Машина же, ощущая опасность, платила народу злым недоверием.
На крови, насилии, подавлении человека возрос жестокий военно-бюрократический монстр, использовавший страну как сырьевую базу.
Эта последняя тенденция с полной ясностью обозначилась в канун «дела царевича Алексея».
После завоевания в 1714 году князем Михаилом Голицыным Финляндии стало ясно, что война идет к концу. Необходимо было думать о послевоенной судьбе армии. Содержать огромную армию разоренной стране было тяжко. Сокращать армию Петр не хотел и не мог, как по причине своих внешнеполитических планов, так и потому, что воинская сила была для него единственным средством держать в повиновении раздраженных, озлобленных подданных. Он создал военную империю и отрезал России пути к «партикулярному государству».
Но и положение в армии было далеко от идиллического. Солдаты дезертировали тысячами. Снабжать корпуса, оперировавшие теперь за пределами собственной страны, было нелегко. Казенное жалованье солдатам и офицерам выплачивалось нерегулярно. Пока полки находились в Европе, положение отчасти спасали реквизиции. Но что будет, когда измученная армия вернется на родину? Не меньшей проблемой было и размещение тех полков, что находились в России, но в ситуации войны постоянно меняли места дислокации.
Территориальный принцип содержания войск, опробованный в 1711 году после Полтавы и Прутского похода, оказался негодным. Во-первых, полки постоянно перемещались с места на место — еще шла война, а во-вторых, не было разработанных способов снабжения их продовольствием.
Поскольку сокращать армию даже после победы Петр не считал возможным, единственным выходом оставалось увеличение и упорядочение налогов.
Первые наметки новой системы появились уже осенью 1715 года, когда царь приказал Роману Брюсу, младшему брату знаменитого фельдмаршала Якова Брюса, «осведомитца, с коликого числа мужиков у шведов был солдат и драгун, и по чему было положено на двор, или на гак, или поголовщину, и каким образом оных и их офицеров держали на квартирах». Для Петра, и, как мы увидим, не только для него, шведские установления были высшим образцом…
Идея нового налогового принципа — податной реформы — зрела в голове Петра, под давлением обстоятельств, в 1716–1717 годы, те самые годы, когда и разворачивалось «дело Алексея». И обстоятельства эти были более серьезными, чем просто необходимость разместить и удовольствовать армию во избежание ее разложения. Речь шла, по сути дела, о следующем этапе военизации государства, о переходе военно-бюрократической системы управления к военному способу управления страной. Как и церковная реформа, новые планы Петра были реакцией на усугубляющийся внутриполитический кризис, который отнюдь не снимали внешнеполитические успехи.
Сложной реакцией на эти планы и стало «дело Алексея».
За 10 апреля 1717 года в реестре дел, рассмотренных царем, записано: «О разделении войск по крестьянам сухопутных и рекрут морских, кроме гвардии и провианта».
Основные принципы реформы были разработаны к концу 1718 года.
Главная идея заключалась в том, чтобы армейские полки, распределенные по всей России, стали на содержание жителей соответствующих местностей. То есть чтобы армия финансировалась не централизованно, а на местах. В местности, которая была отведена тому или иному полку, армейское начальство становилось хозяином положения.
Но для того чтобы осуществить этот план, необходимо было определить реальное число налогоплательщиков, то есть произвести перепись населения, высчитать, сколько податных душ необходимо для содержания одного солдата (это число менялось в зависимости от рода войск), равно как и наладить механизм взимания подати и передачи ее армии. Задача реформы диктовала смену принципа налогообложения: вместо «двора» — семьи — налоговой единицей теперь становилась «душа» — мужчина любого возраста, даже новорожденный[10].
Перепись населения производилась долго, тяжко. Люди понимали смысл происходящего или догадывались о нем. На Россию налагалась густая фискальная сеть, сквозь ячейки которой невозможно было проскользнуть. Дело было не только и не столько в увеличении налога, но и в резком изменении социального статуса множества жителей страны. Реформа была направлена на то, чтобы ввергнуть в крепостное состояние максимум населения. Охватить всю страну безжалостным учетом и каждого пригвоздить к месту. Реформа меняла не только статус, но и самовосприятие человека. Вчера еще свободный, он сегодня оказывался рабом. Естественно, что масса людей пыталась ускользнуть от переписи. «Утайщиками» бывали и помещики, пытающиеся таким образом сбавить будущий налог, и сами завтрашние тяглецы, стремящиеся избежать перехода в крепостное состояние. Перепись, производившаяся главным образом силами гвардии и армии, превращалась в военную операцию. Страна конвульсивно сопротивлялась переходу на новый уровень несвободы. Государство соответственно реагировало на сопротивление.
Ревизоры первоначально имели право прибегать к пытке только с разрешения царя. Генерал Чернышев, один из деятелей переписи, пожаловался Петру, что это правило связывает ревизорам руки. Петр отменил ограничения. Отныне офицер-ревизор мог истязать подозреваемых, ни на кого не оглядываясь.
Наказания за «утайку» были многообразны. У помещиков конфисковывали деревни, старост били кнутом и вырывали ноздри. Кары простирались от ссылки на галеры «в вечную работу» до смертной казни.
Податная реформа и новый принцип содержания армии радикально изменили ситуацию в стране. Поступления в казну увеличились в три раза. Размещение полков среди населения, наделение офицеров фискальной и полицейской властью резко укрепили абсолютную власть государства, снизив до минимума возможность сопротивления снизу.
Страна превратилась в сырьевую базу военной машины.
Одним из последствий податной реформы стало тотальное закрепощение. Указом от 1 июня 1722 года Петр прямо и ясно повелел, чтобы в государстве не было более так называемых «вольных государевых гулящих людей». Все свободные люди, жившие работами по найму, — этот мощный резерв для развития свободной экономики — должны были стать либо крепостными рабами, либо солдатами. Это меняло и экономическую перспективу, и социально-психологическую атмосферу в стране.
Историк И. Д. Беляев обратил внимание на еще один в стране опасный аспект реформы:
В обязанности владельцев платить подати за крестьян и рабов заключалось, по-видимому, только перемещение ответственности с крестьян на владельцев; но за сим перемещением скрывалось страшное разобщение крестьянина с государством: между им и государством стал господин, и, таким образом, крестьянин сделался ответственным только перед господином: с него спали государственные непосредственные обязанности, а с тем вместе он утратил и все права как член государства, ибо в его положении, подготовленном прежним временем, права без обязанностей были невозможны[11].
Этим было положено начало опасному процессу — отчуждению от государства массы населения. Это отчуждение усугублялось затем указами и Анны Иоанновны, и Екатерины II, отдававшими крестьян в полную собственность господам. И беда тут не только в нравственном или экономическом уроне. Так заложен был фундамент катастрофического явления — социально-психологической и политической разорванности нации. Так спровоцировано было у народа ощущение тяжкой обиды, переросшей постепенно в неискоренимое сознание непримиримости интересов крестьян и дворян. Миллионы граждан почувствовали себя преданными неправедным государством.
Вред крепостного права оказался ошеломляюще многообразен. А именно податная реформа Петра окончательно определила тот катастрофический путь" на который столкнули крестьянство[12].
Государственная система, складывавшаяся в 1716–1718 годах, при ее видимой целесообразности с точки зрения сиюминутных интересов военной машины, подводила чудовищную мину под будущее страны. Здесь истоки тех кровавых катаклизмов, которые сотрясали затем Россию в течение столетий и сотрясают ее по сию пору.
Отъятие у большинства населения статуса гражданина привело к тяжкому психологическому дискомфорту, способствовавшему неразрешимому социальному озлоблению. Недаром проницательный Сперанский собирался в начале XIX века в качестве одной из первых мер для умиротворения страны уравнять крепостного мужика перед законом с другими сословиями, то есть вернуть ему гражданское достоинство еще до полной отмены рабства.
Именно в конце 1710-х годов в истории страны наступал перелом, результатом коего стало положение, горько охарактеризованное почти через сто лет тем же Сперанским: "Я вижу в России два состояния — рабы государевы и рабы помещичьи. Первые называются свободными только по отношению, действительно же свободных людей в России нет…"[13]
Теперь необходимо отвлечься от судеб и самоощущения массы народа и хотя бы приблизительно прикинуть, как должен был чувствовать себя человек другого слоя — человек из петровского окружения, обладающий чувством собственного достоинства.
Времена Ивана Грозного давно миновали. В царствования предшественников Петра достоинство русского аристократа, несмотря на то что он считался государевым рабом, охранялось достаточно прочной системой сословной иерархии. С воцарением Петра это чувство защищенности рухнуло. Нет надобности повторять здесь известные факты издевательств молодого царя и его "компании" над стариками боярами. Но, по свидетельствам современников, и зрелый Петр отнюдь не чуждался обидно-шутовских проделок по отношению к своим соратникам разного ранга.
Люди новой элиты — гвардейские офицеры, — в которых сам царь всемерно старался воспитать ощущение личной значимости, вовсе не были застрахованы от тягчайшего унижения.
Объективный и педантичный до наивности бытописатель Петербурга начала двадцатых годов камер-юнкер герцога Голштинского Берхгольц предлагает нам удивительные свидетельства: "…все сенаторы, заседавшие поутру в Сенате, имели приказание не снимать там масок… До сих пор еще все члены императорских коллегий обязаны по утрам являться на службу в масках, что мне кажется неприличным, тем более что многие из них наряжены так, как вовсе не подобает старикам, судьям и советникам: но в этом случае все делается по старой русской поговорке: "да будет царская воля""[14].
Знаменитый князь Репнин отказался исполнить каприз Ивана Грозного, отказался надеть маску — личину, и был в наказание зарезан. Но и угроза смерти не подвигла его поступиться достоинством.
Полтора века самодержавия сильно расшатали гордость русской аристократии, обескровили ее здоровую оппозиционность. Петровские вельможи безропотно носили и шутовские личины, и маскарадные костюмы не только во время забав, но и в Сенате, в коллегиях.
Пушкин писал о Петре: "История представляет около его всеобщее рабство… Впрочем, все состояния, окованные без разбора, были равны пред его дубинкою"[15].
Любой офицер мог быть подвергнут публичной порке. Как записал тот же Берхгольц, "одного поручика, состоявшего при императорском дворе, отослали на галерный двор и перед тем жестоко высекли". Есть у него и другие свидетельства о телесных наказаниях гвардейских офицеров.
Кроме равенства перед дубинкою — равенства перед наказанием — было равенство перед унижением. И не нужно этого недооценивать. Попрание человеческого достоинства и месть за это — одни из сильнейших двигателей исторических переворотов. Это чувство способно охватить общество сверху донизу. Ненависть российского крестьянства к дворянству, к помещикам вызвана была отнюдь не только экономическими причинами и не только жестокостью отдельных господ. Само по себе положение безответного раба было нестерпимо унизительно для крестьянина, часто по-человечески презиравшего своего барина. Ничто так не стимулирует ненависть, как некомпенсированное чувство унижения.
Во времена пугачевщины, равно как и в 1917 году, русское дворянство (а вместе с ним и весь образованный слой) расплачивалось за унижение собственного народа — расплачивалось без разбора правых и виноватых. Русские революции в огромной мере замешены были на яростном чувстве человеческой обиды, копившейся поколениями…
Любой вельможа, за очень небольшим исключением, мог быть лично избит царем. Иногда за провинность, иногда просто под горячую руку. Никакие заслуги не спасали от унижения.
Вспомним, что эти люди хлебнули воздуха Европы, узнали, каков статус европейского аристократа, дворянина и даже мещанина.
Но не менее важным, конечно же, был постоянный страх за свою жизнь. Вопль генерал-прокурора Сената Ягужинского в 1730 году: "Долго ли нам терпеть, что нам головы секут!" — в концентрированной форме выражал тоскливую обиду целой социально-политической группы, верно служившей царю, но не ощущавшей себя в безопасности ни единого дня.
Можно возразить — Петр без вины не наказывал. Но, во-первых, по доносу, по навету — а Петр поощрял и культивировал доносительство — любой мог подвергнуться розыску на дыбе. А во-вторых, и это самое главное, встает отчаянный вопрос: почему они воровали, расхищали казну, растаскивали государство, которое сами же и строили?! Почему несметно богатый Меншиков, беззаветно преданный своему государю, был крупнейшим казнокрадом и саботажником?
Преступления против государства нарастали как снежная лавина, вовлекая и тех, кто призван был с этими преступлениями бороться.
Тот же Берхгольц, глядя со стороны, с простодушным изумлением рисует удивительные ситуации: "В тот же день, после обеда, я ездил с некоторыми из наших в Русскую слободу смотреть князя Гагарина, повешенного недалеко от большой новой биржи. Он был прежде губернатором всей Сибири и делал, говорят, очень много добра сосланным туда пленным шведам, для которых, в первые три года своего управления, истратил будто бы до 15 000 рублей собственных денег. Его вызвали сюда, как говорят, за страшное расхищение царской казны. Он не хотел признаваться в своих проступках и потому несколько раз был жестоко наказываем кнутом… Он был повешен перед окнами Юстиц-коллегии, в присутствии государя и всех своих здешних знатных родственников. Спустя некоторое время его перевезли на то место, где я видел его висящим на другой, большой виселице. Там, на обширной площади, стояло много шестов с воткнутыми на них головами, между которыми, на особо устроенном эшафоте, виднелись головы брата вдовствующей царицы и еще четырех знатных господ. Говорят, что тело этого князя Гагарина, для большего устрашения, будет повешено в третий раз по ту сторону реки и потом отошлется в Сибирь, где должно сгнить на виселице; но я сомневаюсь в этом, потому что оно теперь уже почти сгнило… Он был одним из знатнейших и богатейших вельмож в России"[16].
Разумеется, Берхгольц не может взять в толк причин, по которым богатейший Гагарин занимается казнокрадством, прекрасно зная, что может с ним случиться.
Но голштинский камер-юнкер и не пытается разгадать эту страшную загадку. Он только делает вывод, что судьба Гагарина "может для многих служить примером; она показывает всему свету власть царя и строгость его наказаний, которая не отличает знатного от незнатного".
Почему они воровали — богатые, взысканные милостями царя, наделенные обширными поместьями?!
Петр относил этот парадокс на счет порочности человеческой натуры. Он полагал, что хорошо налаженная система контроля и наказания все исправит. Он ввел институт фискалов, разнообразные способы контроля…
Гагарина казнили в июле 1721 года.
Система контроля все совершенствовалась и разрасталась.
В январе 1724 года казнили того, кто должен был всех заставить блюсти государственный интерес, — обер-фискала Нестерова, этого рыцаря государственного надзора.
Берхгольц писал: "Поутру возвещено было с барабанным боем, что на другой день на противоположной стороне Невы, против биржи, будут совершены разные казни. Говорят, что одна из них ожидает обер-фискала Нестерова… В 9 часов утра я отправился на ту сторону реки, чтобы посмотреть на назначенные там казни. Под высокой виселицей (на которой за несколько лет сначала повесили князя Гагарина) устроен был эшафот, а позади его поставлены четыре высоких шеста с колесами, спицы которых на пол-аршина были обиты железом. Шесты эти предназначались для воткнутия голов преступников, когда тела их будут привязаны к колесам. Первый, которому отрубили голову, был один фискал, клеврет обер-фискала Нестерова, служивший последнему орудием для многих обманов. Когда ему прочли его приговор, он обратился лицом к церкви в Петропавловской крепости и несколько раз перекрестился, потом повернулся к окнам Ревизион-коллегии, откуда император со многими вельможами смотрел на казни, и несколько раз поклонился; наконец один, в сопровождении двух прислужников палача, взошел на эшафот, снял с себя верхнюю одежду, поцеловал палача, поклонился стоявшему вокруг народу, стал на колени и бодро положил на плаху голову, которая отсечена была топором. После него точно таким же образом обезглавлены были два старика. За ними следовал обер-фискал Нестеров, который, говорят, позволял себе страшные злоупотребления и плутни, но ни в чем не сознался, сколько его ни пытали и ни уличали посредством свидетелей и даже собственных его писем. Это был дородный и видный мужчина с седыми, почти белыми волосами. Прежде он имел большое значение и был в большой милости у императора, который, говорят, еще недавно отдавал ему справедливость и отзывался о нем как об одном из лучших своих стариков докладчиков и дельцов. Давая ему место обер-фискала, государь в то же время даже наградил его большим числом крестьян, чтоб он мог прилично жить и не имел надобности прибегать к воровству. Тем не менее, однако ж, он неимоверно обворовывал его величество и страшно обманывал подданных, так что сделал казне ущербу всего по крайней мере до 300 000 рублей… Его заживо колесовали, и именно так, что сперва раздробили ему одну руку и одну ногу, потом другую руку и другую ногу… Наконец его, все еще живого, повлекли к тому месту, где отрублены были головы трем другим, положили лицом в их кровь и тоже обезглавили"[17].
На Нестерова Петр надеялся как на каменную гору…
Последние десять-пятнадцать лет петровского царствования — непрерывная череда следствий, пыток, казней. Воровство, казнокрадство, "похищение государственного интереса".
Незапятнанными оставались единицы. В делах фигурировали даже такие персоны, как фельдмаршал Шереметев и кабинет-секретарь Макаров, генерал-адмирал Апраксин, избежавшие, правда, наказания.
Воровали и выходцы из старой знати, и "новые люди". Мы не говорим о мелкой сошке, которой надо было жить, и семью содержать, и на старость прикопить. Мы говорим о тех, кто был богат, иногда — несметно, как Меншиков.
Не помогали ни ужасающие по жестокости наказания, ни все пронизывающий контроль.
Порок вовсе не был изначально присущ этим людям. Порочна была система, выраставшая на их глазах, при их активнейшем участии. Государство, которое они строили под водительством царя-реформатора, несмотря на принесенные ими жертвы и понесенные ими труды, оказалось для них чужим и чуждым. Они строили нечто, не воспринимавшееся ими как Россия, как отечество, как своя страна. Они строили машину, которую невозможно было любить. Они видели, как эта машина грабит народ, и оттягивали на себя часть награбленного.
Мир в их сознании распадался. Характер человеческих отношений оказывался извращенным, ненадежным, принципиально не соответствующим заповедям. Если священник, нарушая тайну исповеди, обязан донести на доверившегося ему христианина и Бог это терпит, то чего требовать от нас, грешных! Кому доверять?
Рассматривая отношения между сподвижниками Петра, удивляешься их взаимной ненависти, неестественности их союзов и мгновенности разрушения этих союзов. Совершенно прав историк Н. И. Павленко, утверждающий в фундаментальном труде "Петр Великий", изданном в 1990 году, что личное начало играло огромную роль в политике Петровской эпохи. Но какое это было болезненное начало!..
Можно с уверенностью сказать — и вышеприведенные факты тому свидетельство, — что унижение человеческого достоинства каждого заложено было в самой сути возводимой системы, и это не только отталкивало, отчуждало от молодого государства людей с высоким ощущением своего достоинства, но и развращало тех, кто готов был стерпеть от царя любое унижение. Они терпели, но для их духовного устройства это не проходило бесследно, искажая само их мировосприятие.
В период "дела Алексея", период церковной и податной реформ, когда жестокая структура и порочная суть нового государства выявились с полной очевидностью, симптомы психологического и духовного кризиса также должны были выявиться с особой остротой.