Подготовка
Подготовка
«Ч» минус 20». Серия звездных ракет. Телефон — «Ворон». Радио — 44.
— «Луг», «Луг», я «Береза». «Наковальня» готова, черт побери, готова…
От «Ч» минус 20» до «Ч» минус 17» — первый огневой налет.
Дорога от Ленкавицы петляла среди садов и небольших рощиц. Слева поблескивали пруды, заросшие у берегов камышом. Франек поддерживал раненую руку (всего третий день, как в нее попал осколок), и, когда на выбоинах подбрасывало, ее пронизывала острая боль. Михал успокаивал своего спутника, что дорогу он знает как свои пять пальцев — как-никак, а два раза в сутки ему приходилось здесь проезжать, отвозя еду, — и что до 1-й роты уже недалеко.
Но когда въехали на небольшую плотину на лесном озерке, со всех сторон неожиданно загремела артиллерия. Два снаряда, как вспугнутые куропатки, пронеслись почти над самой кабиной.
Подборожный вздрогнул. Это напомнило ему обстрел батальона, рассыпавшегося на открытом лугу.
— Наши бьют,—сказал он, чтобы успокоить самого себя.
— Наши. — Перельман кивнул головой. — Хорошо бьют, можешь мне поверить. Я — артиллерист еще довоенный. Действительную оттрубил в 30-м легком артиллерийском полку, а сентябрьскую кампанию — в 9-м. Ну а потом кое-что еще повидал. А когда однажды радио угольной шахты на Урале передало: «Гей, кто поляк, в штыки»… — Он говорил громко, почти кричал, стараясь перекрыть грохот и свист, поднявшийся вокруг. Рева мотора уже не было слышно.
Неожиданно затормозив, Перельман показал рукой:
— Готово. Узнаешь?
Несколько солдат с такой жадностью опорожняли ящик с гранатами, будто воровали груши в чужом саду.
— Привет! — Старший сержант Бартманович, командовавший взводом после гибели хорунжего Бойко, протянул руку. — Удрал?
— Удрал. Уже могу отделением командовать и из автомата стрелять…
«Ч» минус 17». Серия зеленых ракет. Телефон — «Сорока». Радио — 55.
От «Ч» минус 17» до «Ч» минус 13» — непрерывный огонь.
Когда после первого артиллерийского шквала грохот канонады немного утих, плютоновый Шпихлер выбрался из своего танка, который после купания в Висле все прозвали утопленником, отошел на несколько шагов в сторону и, остановившись между могилами деревенского кладбища, закурил. С минуту он смотрел на деревню и кирпичный завод, методично обрабатываемые гаубицами и минометами.
С могильного холмика, поросшего травой, поднялся советский солдат — невысокий, с мягкими чертами лица — и попросил:
— Дайте прикурить.
Солдат снял каску, чтобы достать свернутую заранее цигарку, и по плечам его рассыпались волосы.
— Что удивляешься? — недружелюбно спросила девушка. — Солдата не видал? Мы из дивизионной разведки.
Она прикурила и, по-мальчишески подтянув брюки, поправила ремень с висящими на нем гранатами и ножом. И вдруг рассмеялась, хлопнув заряжающего по плечу:
— Ну что ты глазеешь? Война кончится, брошу. И курение, и разведку. Честное комсомольское… — заверила она искренне и совсем по-детски.
«Ч» минус 13». Серия голубых ракет. Телефон — «Сова». Радио — 66.
От «Ч» минус 13» до «Ч» минус 10» — второй огневой налет.
Голубые ракеты предупредили батальонную минометную роту: быть в готовности, но пока не открывать огонь. Минометчики должны были переждать первые две минуты налета, а потом усилить его, выпустив за шестьдесят секунд сто пятьдесят мин на окопы высоты Безымянной, и так шпарить до тех пор, пока 3-я рота не достигнет рубежа для решительного броска и но подаст сигнала о прекращении обстрела.
Командиры отделений смотрели на старшего на огневой позиции — подпоручника Яворского. Заряжающие не сводили глаз с командиров отделений, натруженными крестьянскими руками держа у груди мины, словно купленных на базаре поросят. Подносчики поглядывали по сторонам и вперед, где град снарядов сыпался па позиции врага, и еще нет-нет да и бросали взгляд на того солдата, который удрал, но вернулся. Командир на этот раз простил его, по предупредил, что больше не помилует, если что. Так вот подносчики украдкой и поглядывали, не сдрейфит ли этот солдат снова. Андрейчак даже подумал: «У меня в халупе дочка осталась шестимесячная — я не удираю, а он же — холостяк!»
— Слушай, кавалер, — обратился Андрейчак к Генеку Таляреку, наводчику, и кивнул головой па того, «дезертира», но так, чтобы заметил офицер-политработник, к которому обычно обращались «гражданин поручник», хотя погоны он носил без единой звездочки.
— Рядовой, протрите мины ветошью и не крутите носом в ту сторону, откуда ветер не дует, — приказал ему Анфорович.
Андрейчак не успел вытереть уже давно чистые мины, потому что подпоручник Яворский поднял руку и, резко рубанув ладонью воздух, что было силы крикнул:
— Рота!… Огонь!
— Огонь! — повторили пять командиров расчетов, и каждый энергично махнул рукой, словно держал в ней топор.
Стволы с тихим вздохом приняли мины и тут же выплюнули их вверх.
— Залп! — крикнул в телефонную трубку Ежи Жук.
— Залп! — топорща усы, повторил капрал Косьцёлек на наблюдательном пункте.
Поручник Метлицкий внимательно смотрел на секундную стрелку. В грохоте артиллерийской подготовки он различил разрывы своих пяти мин. Ему даже показалось, что он уловил их вспышки в грязно-желтом облаке глиняной пыли.
— Сейчас будет в самый раз, — проговорил Метлицкий, обращаясь к Доманьскому.
— Наших не покалечь. Перенесешь вовремя? — спросил капитан.
— Перенесу. Впрочем, я пойду с тобой, а телефонисты потянут провод.
Доманьский поправил каску, приподнялся на носки, чтобы хоть чуточку быть повыше, и скорее пропел, чем крикнул:
— Штыки-и-и!…
— Штыки-и-и!… Штыки-и-и!… Штыки-и-и! — повторили командиры взводов и отделений, не дожидаясь конца команды.
— Примкнуть!
— Примкнуть… нуть… уть… — пронеслось по окопам, словно несколько раз щелкнул затвор, и вдруг все изумленно прошептали: — Генерал…
— Елки-палки! Верно, генерал, — повторил сержант Чайковский.
— Что, генерал?
— У ветряной мельницы стоит.
От ветряной мельницы остался лишь черный остов, и вот около него вырисовывался «виллис», а в нем стоял человек, рослая крупная фигура которого всем была хорошо знакома, и смотрел в бинокль.
Над лесом засвистало, завыло… Все невольно повернули головы в ту сторону. Над самыми вершинами деревьев пронеслись штурмовики. Они открыли огонь из пушек, выпустили реактивные снаряды, сбросили бомбы.
Тройной удар был неожиданный и мощный, словно гром в горах, усиленный многократным эхом. От этой картины захватывало дыхание. На высоте Безымянной земля горела белым термитным пламенем. Бомбы расшвыривали высоко в воздух глыбы горящей глины.
«Еще одна такая атака, и от моей роты ничего не останется, — подумал Доманьскнй. — Я туда аккурат на похороны поспею».
Нельзя было медлить ни минуты, и Доманьский, приподнявшись на носки, скомандовал:
— Рота…
«Ч» минус 10». Серия желтых ракет. Телефон — «Ястреб». Радио — 77.
— …вперед! — И прежде чем ракеты достигли высшей точки полета, Доманьский выпрямился над бруствером с поднятым вверх автоматом: каждый командир, поднимающий в атаку необстрелянную роту, какую-то долю секунды чувствует себя одиноким.
Нет, он был не один. Краем глаза Доманьский видел, как поднялись сержант Спруж, хорунжий Ласак (откуда-то из Келецкого воеводства), капрал Гарбяк и Патер (гураль[4] из-под Сонча), Рохманковский с рацией на спине.
Ракеты на мгновение задержались вверху и затем рассыпались. Рота перевалила за насыпь, зашуршала сапожищами по стерне, издавая звук, похожий на тот, когда скребут щетину одной бритвой без мыла. Сержант Чайковский большими прыжками пробежал мимо командира.
— Если нам дадут пинка, пусть называется Утиной Гузкой. Ура-а-а! — закричал он вдруг пронзительным голосом.
И вслед за ним сто тринадцать глоток роты одновременно гаркнули:
— Ура-а-а!
Нет, сто двенадцать, потому что в Колодыньского в этот момент попала пуля. Все это произошло, прежде чем радисты трижды выдали в эфир: «Семьдесят семь», прежде чем телефонисты произнесли: «Ястреб».
«От «Ч» минус 10» до «Ч» минус 5» — непрерывный огонь.
Минометная рота не прекращала огонь. Старшина роты Цинамон и Анфорович мобилизовали всех свободных людей, и даже непослушных шоферов, на подноску снарядов. Били из минометов на максимальной скорости, навешивая по две мины из одного ствола.
— Отбой! — крикнул телефонист.
— Стой! Кончай, черт побери, хватит!
Солдаты, угоревшие от порохового смрада, оглохшие от грохота выстрелов, не сообразили сразу, что от них требуется.
— Внимание! Сосредоточение огня номер два, кирпичный завод…
— Командир просит… — Жук подал трубку.
— Да… Понятно. Сейчас дадим…
— Сейчас дадут, — сказал поручник Метлицкий.
Вместе с Доманьским и его связными они находились как раз на кончике мыска этого сапога, на который походила высота Безымянная. Впереди, в ста двадцати метрах, над глиняными карьерами зеленели кусты. В пятидесяти метрах левее шел бой: это взвод Шабловского, очищая ходы сообщения гранатами, продвигался вперед, но почему-то казалось, что вот-вот он остановится. Еще хлестче стали бить автоматы. От кирпичного завода строчило уже с дюжину ручных пулеметов. Очереди неслись низко над землей, подстригая все на своем пути. Ранило Рублевского и Косиньского.
— Когда дадут?
— Сейчас. Меняют прицел.
— Надо было сразу.
— Надо было.
Будто у самого уха оглушительно ударила пушка.
— Вот тебе и на… — (Два снаряда пролетели над головой.) — Дождались. Эти сволочи уже бьют… — (Четвертый снаряд!)—А наши, противотанковые?…— (Резине выстрелы противотанковых ружей.) — Нет, тоже заговорили… — Доманьский улыбнулся, будто удивленный.
Петр Вельтер вел свой взвод противотанковых ружей сразу за пехотой. Солдаты порядком вспотели. Вместе с боеприпасами на каждого приходилось по четверти центнера груза. Замполит и старшина роты, старшие сержанты Коврыго и Зелиньский, тоже были нагружены, как мулы, ящиками с боеприпасами. Когда стрелки добежали до окопов, Вельтер подал команду: «Ружья вперед!» Бойцы быстро установили ружья, причем одно от другого на таком расстоянии, чтобы вражеский снаряд, если уж упадет сюда, не накрыл всех сразу.
После второго снаряда, разорвавшегося поблизости, бойцы открыли огонь. Мариан Гавлик — совсем молодой, ему и двадцати еще нет, но выдержанный и настойчивый, — хорошо попал: танк сразу задымил. Капник, высунувшись, влепил еще один раз в броню, но и сам схлопотал пулю и опустился на дно окопа. Его перепачканный глиной рот искривился в растерянной улыбке:
— Санитар!
Зелиньский первым подбежал к раненому. Фронтовую закалку он получил еще в сентябре. Познанец родом, он сражался в армии генерала Кутшебы под Кутно, отступал к Модлину, оборонял Варшаву. В то время он был плютоновым. Осмотрев рану, Зелиньский спросил:
— Можешь сам идти? Тогда дуй отсюда, да поживее…
В зарослях лозы над глиняными карьерами перебегали группами гренадеры. Прямо по центру, от выщербленной трубы, стреляя на ходу, наползали еще два танка.
— Гражданин капитан, они готовятся к контратаке.
— Сам вижу. — Доманьский кивнул головой. — Всем во взводы, держите людей в руках! — приказал оп подофицерам, собравшимся вокруг него.
Наконец над головами пронеслась первая волна мин. Четыре из них накрыли немецкие позиции, одна же разорвалась совсем близко.
— Эх вы, стрелки! Один ствол на прежнем прицеле. Ноги повырываю! — крестил своих по телефону Метлицкий.
— Если летчики такие же умники, то они нас прикончат. — Доманьский выхватил у связного ракетницу и одну за другой выпустил вверх четыре ракеты: красную — зеленую, красную — зеленую.
Головной штурмовик послал два реактивных снаряда в зелено-желтое пятно — кирпичный завод и освободил бомбодержатели прямо над головами пригнувшихся и окопах солдат. Темные сигары секунду преследовали самолет, затем со свистом отстали и, описав дугу, скользнули вниз, взметнув фонтаны воды и пламени в глиняных карьерах.
— Ура-а-а! — пронеслось по окопам.
«Если б сейчас поднять людей и в нужную минуту иметь возможность чуть придержать снаряды, чтобы они точно падали на кирпичный завод», — подумал командир роты. Однако не было ни силы, которая бы в мгновение ока подняла укрытые в окопах отделения, ни такого надежного рычага управления, с помощью которого можно было бы перемещать запланированный огонь. Нужно действовать согласно расписанию, как движется поезд по рельсам до станции назначения. Было еще только 11 часов 10 минут.
«Ч» минус 5». Серия черных ракет. Телефон — «Кукушка». Радио — 88.
Артиллеристы сбросили с себя пропитанные потом рубашки. На темных лицах сверкают лишь белки глаз да зубы в полуоткрытых ртах.
— Заряжай — готово — огонь! — эти отрывистые команды сливаются в одно многосложное слово.
Пустые гильзы, падая, подскакивают на дне окопов и подкатываются под ноги артиллеристов.
— Отбрасывай! Только не руками — обожжешься.
Гаубицы и минометы ведут навесной огонь, пушки бьют прямой наводкой. И наконец раздается многоголосый рокот моторов танков: это вместо «Богородицы» в былые времена перед атакой конницы.
От «Ч» минус 5 до «Ч». Третий огневой налет.
— «Береза» докладывает, что «наковальня» сдвинута на двести метров восточнее придорожного креста.
— Хорошо.
— 3-я рота остановлена огнем из танков и автоматического оружия на высоте Безымянной.
— Хорошо.
Межицан с той минуты, как вернулся от ветряной мельницы на командный пункт, не выпускает трубки изо рта. Сейчас на каждое донесение можно только отвечать «хорошо»: каша уже варится в котле, и тыкать вилкой — не имеет смысла.
Командиры подготовили подразделения бригады и выработали оперативный план. Техники позаботились о броневых машинах и оружии. Снабженцы подвезли горючее, снаряды и хлеб. Политработники морально подготовили бойцов к бою. Теперь все решают солдаты!
Девятый «ильюшин» взмыл вверх, лег на крыло, сделал крутой вираж и вновь занял свое место в строю.
— Я «Ласточка», — раздался хриплый бас в наушниках радиостанции наведения. — Мы кончили. Как работали?
— Работали хорошо, — говорит в микрофон советский летчик, майор. Он стоит у своей автомашины на гребне высоты Ветряной.
— Квока, где ты? — спрашивает по телефону капитан Вонсовский.
— На месте, — отвечает плютоновый. — Ласковский ранен.
Автоматчиков из батальонной разведки маловато, но им удалось достичь восточного склона высоты Безымянной. Сейчас они сидят там, укрывшись в воронках.
— Квока[5] — фамилия звучит как закодированное название, — через три минуты поднимаемся.
— Ясно, — отвечает преемник раненого Волчаньского и сдвигает на лоб каску, чтобы выглядеть суровее.
Кулик и Вонсовский еще ночью решили, что должны помочь 3-й роте: как увидят, что автоматчики идут, тоже поднимутся…
— Берите, берите гранаты! — покрикивает капрал Шопа. — Я не буду за вами носить.
— Мне можно? — спрашивает русская девушка. Из-под каски выбиваются светлые локоны. — Мы — разведчики.
— Можно, — отвечает парень и невольно краснеет. — Конечно, можно. Бери, сколько хочешь. Погоди, я тебе выберу самые красивые…
— Пошли, ребята! — Плютоновый Квока, вылезая из воронки, махнул рукой. — Поможем «коту в сапогах».
Взвод разведки торопится, ускоряет шаг. На гребне высоты разведчики видят, что атакующие уже выскочили из окопов. Капитан Доманьский бежит по насыпи, размахивая автоматом. То здесь, то там прямо у его ног пули поднимают фонтанчики песка.
— Ура-а-а! Ура-а-а! — Этот призыв прорывается сквозь грохот, поднимает солдат из окопов и укрытий.
Танковый снаряд вспахал землю — убит Зигмунт Завильский, ранены Каневский и Ласковый.
— Вперед! — Рота поднялась, бросилась вперед. Солдат гонит ярость, а отлогий склон высоты лишь ускоряет движение.
На территории кирпичного завода рвутся снаряды, лопаются мины из минометов поручника Мотлицкого, но в немецких наводчиков, защищенных броней, они еще не попали. Вот хлестанули пулеметные очереди из немецких танков — ранило плютонового Гачиньского и Патера, упал, сраженный, минометчик Эдвард Раули.
Генерал надевает трехгранный танковый шлем, затягивает тесемку, прижимающую ларингофоны, и говорит иначе, чем обычно, — с волнением и гневом в голосе.
— Пора, ребята. За матерей и сестер! За Польшу! Прямо в морду, чтоб летели вверх тормашками.
Эти слова генерала отзываются в десятках наушников, эхом повторяются в окопах, на стерне, в воронках, где сотни солдат в вылинявших, пропитанных потом мундирах сжимают побелевшими пальцами оружие. За минуту, за секунду до того, как стихнет гром артиллерии, они должны будут выйти из окопов, поднять головы. Голова у каждого одна, но — черт побери! — ведь они шли год, а может, и все пять лот, к этой минуте, которая сейчас наступит.