РУКУ В РУКУ!

РУКУ В РУКУ!

Весна 1817 года была ранняя и длительная.

В первых числах мая на липах забрезжила молодая, светлая зелень. На Царское Село словно опустилось зелёное облако. Настоящие облака двигались по небу лениво. Их было мало, и они не только не мешали синеве неба, но ещё её подчёркивали.

Белые статуи в свежей зелени выглядели как будто вымытыми. И лебеди на голубеющей воде казались мраморными. Они плыли, не сгибая шеи, словно прислушивались к звукам, которых люди не слышат.

До окончания Лицея осталось несколько недель.

Жанно снова ходил один по парку с учебником под мышкой. В лицейском садике Энгельгардт с воспитанниками старшего курса только что заложили памятник — вернее, плиту, посвященную «местному духу». Егор Антонович был поклонником Царского Села. Он считал, что здесь необыкновенно здоровый воздух, и решил в честь этого поставить плиту «духу», который, как верили древние римляне, живёт в каждом месте и охраняет его от зла. Этот же царскосельский «дух» должен быть добрым гением Лицея. По сему случаю Егор Антонович произнёс небольшую речь и даже утёр слезу платочком.

Император любовался прогулками лицеистов из окна дворца и однажды ласково сказал Энгельгардту:

— Как они милы в мундирах!

Энгельгардт почтительно поклонился.

Для Егора Антоновича всё было в порядке. Но для Жанно жизнь только начиналась и всё было в беспорядке.

Как во сне, вспоминал он дедушкину карету, представление министру, первые дни в Лицее, тоску по дому, потом весёлую компанию первокурсников, ссоры, примирения, двенадцатый год, победу над Пилецким…

«Какие мы тогда несмышлёные были — думал Жанно, — совсем ещё ребятишки!»

Тоска по дому прошла. Жанно привык к лицейской «республике», хотя в ней были разные люди.

Смешной, но чистый душой Вильгельм… Медлительный, умный Дельвиг… Тихий, добрый Матюшкин… Обезьяна-Яковлев, товарищеская душа… И Пушкин, блестящий, горячий, порывистый, то весёлый, то грустный, споров с ним было много, но ссоры ни одной…

Снова в Софии поёт воинская труба и напоминает о тех офицерах, которые мыслят одинаково с ним, Пущиным. И ещё напоминает труба о долге перед отечеством. И ещё — о тайном обществе, о союзе людей благородных и честных.

Вдохновенный профессор Куницын призывал когда-то лицеистов «не отвергать гласа народного». Нашлись люди, которые не отвергают гласа народа — и где? Рядом с царским дворцом! И никто о них не знает!

Сказать Саше?

Саша Пушкин сидел на берегу пруда, опершись локтем о чугунную спинку скамьи, уткнув кулак в щёку. Жанно очень хорошо знал, что в такие минуты с Сашей лучше не разговаривать. Пушкин бесился.

Лебеди один за другим выплывали из ракитника. Над прудом неслись их гортанные весенние крики. Пушкин расстегнул воротник и закинул голову, словно ему душно было. Нет, сейчас говорить с ним не надо. И никому ничего не надо говорить!

Жанно ушёл в глубину Екатерининского парка. Здесь, за причудливым мостиком «Большого Каприза», стояла будочка, в которой генерал Захаржевский держал ручного медвежонка.

Издали слышно было, как бряцает цепь. Медвежонок бегал из стороны в сторону, грыз цепь и ворчал — тоже бесился.

Жанно посмотрел на пленного зверя, покачал головой и прошёл дальше. Майский воздух и в самом деле был необыкновенно вкусный. Он как будто пропитывал насквозь всё тело. Жанно уселся на скамью, развернул учебник. И тут послышался заливистый лай маленькой собачки.

Жанно знал — это лает царский Шарло. Лай был тревожный, злобный, неистовый. Мимо Жанно пробежали двое караульных солдат со штыками наперевес. За ними бежал адъютант с обнажённой шпагой.

Жанно повернулся в другую сторону и с изумлением увидел Паньку.

— Ваше благородие, — отчаянно прошептал Панька, — скорей уходите! Медвежонок с цепи сорвался!

Панька исчез, словно сквозь землю провалился.

Жанно думал было уйти, сделал шаг по тропинке и вдруг лицом к лицу встретился с императором.

Александр I в одной руке держал треуголку, а другой натягивал поводок собачки. Лицо у него было в красных пятнах, лоб в поту.

Увидев Жанно, он вздрогнул и яростно округлил свои выпуклые голубые глаза. Несколько секунд он смотрел на Пущина взглядом лютого зверя, как будто хотел вцепиться ему в горло. И вдруг стремительно бросился в сторону. Жанно застыл на месте.

Царь с треском пробился сквозь кусты и пропал. За ним выпрыгнули на тропинку два адъютанта.

— Где его величество? — крикнул один из них.

Жанно мотнул головой в ту сторону, куда убежал царь.

— А, чёрт возьми, что вы тут делаете? — пробасил один из адъютантов. — Убирайтесь прочь!

Оба бросились вслед за царём.

Но Жанно не ушёл. Он стоял один в тени аллеи до тех пор, пока за деревьями не хлопнули два выстрела. Тут только он очнулся.

«Это зверя застрелили», — сообразил он.

Жанно побежал в Лицей. Возле самых ворот он наткнулся на Сашу Пушкина. Пушкин был теперь застёгнут на все пуговицы и вид имел самый спокойный. Жанно рассказал ему обо всём.

— Послушай, — добавил он, — ты посмотрел бы на его глаза! Поверишь ли, он смертельно испугался! Сначала от медвежонка, потом от меня побежал! О, Саша, это… царь бессовестный!

Пушкин улыбнулся.

— Эх! — сказал он. — Нашёлся один добрый человек, да и тот медведь…

Выпуск Лицея прошёл тихо. Первую награду получил Вольховский, вторую Горчаков.

На церемонии были император и министр. Император явно скучал. Энгельгардт рассказал о жизни Лицея за шесть лет. Куницын прочёл «Постановление о выпуске». Потом всех окончивших по очереди представили императору с объяснением присуждённых им чинов и наград.

Александр I смотрел на лицеистов устало и принуждённо. Видно было, что думает он вовсе о другом. Когда представление окончилось, он встрепенулся и сказал монотонным голосом, что отечество ждёт от сынов своих службы верной. Он коротко поблагодарил директора и воспитателей. Потом помолчал и прибавил, что по-прежнему «не оставит Лицей своим вниманием». Потом поднялся с кресла, и все встали.

Император кивнул головой и решительно зашагал к выходу. Вслед ему быстро зазвенели шпоры адъютантов. Энгельгардт, поклонившись, растерянно посмотрел на министра. Думали, что царь останется до конца церемонии, но он ушёл, почти убежал.

— Прошу вас, продолжайте, Егор Антонович, — упавшим голосом сказал министр.

Лицейский хор спел песню, сочинённую Дельвигом. Пели дружно, но грустно:

Шесть лет промчалось, как мечтанье,

В объятьях сладкой тишины,

И уж отечества призванье

Гремит нам: «Шествуйте, сыны!»

Сам Дельвиг пел со слезами на глазах. Вильгельм не пел, а обводил глазами зал, профессоров, мальчиков в синих мундирах — одного за другим — и вдруг закрыл лицо руками. Пушкин низко опустил голову.

Простимся, братья! Руку в руку!

Обнимемся в последний раз!

Судьба на вечную разлуку,

Быть может, породнила нас!..

Кончили петь и сразу смешались. Кюхельбекер обнимал Малиновского, Яковлев — Матюшкина, Пушкин — Дельвига. Всей толпой лицеисты окружили Энгельгардта, и он стал раздавать окончившим чугунные кольца — знак вечной и доброй памяти о Лицее.

Пущина на церемонии не было. Он лежал больной в госпитале. Пушкин и Кюхля принесли ему чугунное кольцо и рассказали обо всём. Жанно надел чугунное кольцо на палец, посмотрел на него рассеянно и проговорил тихо:

— Что же, братцы… простимся?

Вильгельм вдруг бросился к нему.

— Жанно, мы не оставим друг друга! — взволнованно говорил он. — Неужто забудем? Ведь у нас дело… дело общее! Александр, скажи ему!

Пушкин сидел нахохлившись.

— На вечную разлуку? — проговорил он как в полусне. — Кто знает? Всё может быть… Прощай, Лицей! Теперь уж по-настоящему — прощай! Мы взрослые!