МОСКОВСКИЙ ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

МОСКОВСКИЙ ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Петухи пропели на Москве-реке. Ударил колокол в Кремле, и отозвались колокола по всему городу.

На кремлёвских стенах в последний раз прозвучала перекличка часовых:

— Славен город Москва!

— Славен город Орёл!

— Славен город Новгород!

— Славен город Тула!

— Славен город Казань!

И, наконец, от Боровицкой башни долетел отдалённый голос:

— Славен город Санкт-Питербурх!

Караул сменился.

На Красной площади загудели торговые ряды, лавки и ларьки. Заголосили разносчики горячего сбитня и пирогов подовых. Солнце осветило Кремль, и, как пламя на конце свечи, вспыхнула на голубом небе золотая маковка «Ивана Великого».

Москва — город большой и удивительный. То деревянные домишки, прижавшиеся друг к другу, расступаются, чтобы дать место каменным хоромам с затейливыми крышами; то вовсе исчезают дома, и долго тянутся сады, луга, рыбалки и огороды; то снова появляется город, но теперь уже состоящий из отдельных домов, окружённых рощами. И всё это усыпано бесчисленными соборами, церквами, церквушками и просто часовнями, где в солнечный день мрачно и таинственно теплятся в полутьме огоньки свечей и лампад. Стаи галок перелетают с криком с одних крестов на другие.

Колокольный звон тяжко плывёт по городу. Его иногда перебивает барабанная дробь и посвистывание военной флейты. Громко топая сапогами, шагают солдаты в зелёных мундирах. Пузатые лабазники высовываются из полутёмных лавок и, крестясь, шепчут молитвы. Как бы бог не наказал за новомодные платья, кафтаны, чулки и треуголки! Два года тому назад царь приказал всем бороды брить, верхнее платье носить «саксонское», а летом «французскую» одежду.

А ведь борода-то нужна человеку для спасения души… По крайней мере, так говорили в старину.

Бурлит торговая улица у Никольских ворот. В середине этой улицы возвышается величественное здание с башней и огромными воротами. Над воротами изображены лев и единорог.

Это государев Печатный двор.

Маленький, толстый, живой человечек прыгал между лужами и кучами мусора, помогая себе палкой и придерживая рукой на голове треуголку. Он постучал рукояткой палки в наглухо запертые ворота Печатного двора.

— Кто там? — спросил низкий голос.

— Киприанов Василий, библиотекарь.

Открылась прорезанная в воротах дверца. Маленького человечка на Печатном дворе знали. Сторож поклонился ему низко.

— С чем пожаловать изволили?

— Як Ефремову, словолитцу, по делу типографскому, — важно проговорил Киприанов.

— Пожалуйте, сударь, в литейную. Они там с утра с мальчишкой.

— С каким мальчишкой?

— С новым. Не иначе, как в справщики его обучают…

Это была шутка. Справщиками на московском Печатном дворе были люди учёные, знающие не только российскую словесность, но и греческую и латинскую. Они проверяли тексты книг перед печатанием и отвечали за их содержание.

У Михаила Ефремова в литейной и в самом деле находился мальчик лет двенадцати, с вихрастой светлой головой и ясными голубыми глазами. На нём была холщовая рубаха, кое-как подпоясанная верёвкой. На ногах были громадные, поношенные сапоги с загнутыми вверх носками. Он забился в угол и оттуда насторожённо разглядывал мастерскую.

Здесь всё было ему ново: и большая печь, в которой горел яркий огонь; и набор ковшей; и множество инструментов, больших и маленьких; и верстаки, возле которых суетились помощники Ефремова; и сам мастер Ефремов, в кожаном фартуке, с волосами, подвязанными ремешком, с седоватой бородой, расчёсанной «лопатой», большой, рыхлый, с угловатым смуглым лицом, на котором проницательные глаза светились, как угольки.

Киприанов снял с головы треуголку и долго, церемонно раскланивался с хозяином. Ефремов отвечал коротко и устало поклонился один раз и молча вперил в гостя свои светлые глаза.

— Нынче бороду на Москве не скоро сыщешь, — заметил Киприанов.

Ефремов махнул рукой.

— Заплатил, — сказал он, — медною монетою. Ярлык выдали. Хожу в бороде. А о том, что в казну за бороду заплачено, ношу ярлык на шее. Нынче вот как! А?

— Изрядно, — усмехнулся Киприанов, — обрить, оно вроде дешевле…

— Куды мне, старику, бороду брить? Я от молодых лет у верстака, при печатных станах. И штыховал (гравировал), и печатал, и буквы делал. Наше дело важное на Руси — книги делаем. Как же мне без бороды?

— Честь и слава, — сказал Киприанов, проводя рукой по своему гладко выбритому подбородку, — однако и мы ландкарты и таблицы неплохо делаем в нашей новой типографии, и притом бороды не носим — мешает… Вспомни, как его царское величество повелел: Ефремова, словолитца, перевесть в новую гражданскую типографию, что под смотрением господина генерала Брюса… А ты где? Что тебе возле попов-то на старом Печатном дворе околачиваться?

Ефремов с отчаянием замахал теперь уже обеими руками.

— Поликарпов не отпустит! Об этом ему и слова не молвить! Затопчет ногами и прогонит. Он с норовом…

— Вот и выходит не по царской воле, — заметил Киприанов.

— Я человек мастеровой. Поликарпов — мой начальник. Велено мне оставаться на Печатном дворе, а к вам с Брюсом под начало не идти. Да и дело у меня нынче великое. Не время место менять.

— Азбука?

— Она.

— Покажи!

— Не велено показывать.

— Нашёл кого бояться! Я всё и так знаю. Я сам типографщик да ещё и библиотекарь. Сии литеры сочинял сам его величество. А привёз их из военного походу племянник твой поручик Павел Ефремов в сумке под царскою печатью.

— Верно, так, — смущённо сказал словолитец, — и мальчишку заодно… — Он кивнул головой в сторону Алеся. — Племянник мой хотел было определить его в навигацкую школу…

— Взяли?

— Не взяли. Поликарпов говорит: «Навигацкая школа не есть для детей крестьянских». Да и в грамоте малый плох, хотя четыре буквы и выучил.

— Эй, послушай, — сказал Киприанов, как бы осенённый внезапной мыслью, — отдай парнишку монахам!

— Зачем? — сердито спросил Ефремов.

— Ты стар и вдов. Куда тебе с детьми возиться?

— Не пойду в монахи, — неожиданно сказал мальчик.

Оба собеседника посмотрели на него с удивлением.

— Кто тебя спрашивает? — сказал Киприанов. — Ты кто?

— Государева Преображенского полка поручика Павла Ефремова слуга.

— Не по годам боек, — проговорил озадаченный Киприанов.

Словолитец улыбнулся.

— И разумом горазд, — добавил он. — Что бы из него печатника сделать?

Киприанов захохотал.

Алесь вздрогнул. Так точно смеялся Тимоха, подручный поручика Ефремова, когда Алесь попросился в Москву.

— Печатника! Ты у Поликарпова спроси. Он ногами затопает!

— И спрошу, — сердито отвечал Ефремов.

— Да грамоте его обучи. Ещё как сказать, научится ли…

— Может статься, и научится, — сказал Ефремов, — я уже давно учеников ищу.

Киприанов достал из-за обшлага своего кафтана клетчатый платок и тщательно вытер лицо.

— Развеселил ты меня, Михаила Ефремыч, — проговорил он, — но не во гнев тебе будь сказано: грамота есть наука, она не для крестьянских сынов сотворена.

— И мы с тобой не боярские сыны, — отвечал Ефремов, — я из московских посадских, а ты из тяглых людей Кадашевской сотни. Однако книги строим и азбуки льём.

Аицо Киприанова сразу стало серьёзным.

— Так что же, покажешь новую азбуку-то?

Ефремов направился к бочке и тщательно вымыл руки. Потом подошёл к шкафчику, отпер его, перекрестился и обеими руками вынул лист.

На этом листе столбиком были изображены буквы — чёрные, жирные, узорные, с завитушками, похожие на вышивку.

— Уставные буквы знаешь, — сказал Ефремов, — а гляди рядом. Рядом были изображены другие буквы — тонкие, ясные, стройные.

— Новая российская азбука, — торжественно произнёс словолитец. Киприанов просиял. Как-никак, а был он типографщик, и книжник, и великий знаток своего дела.

Он вытащил из внутреннего кармана увеличительное стекло в роговой оправе и стал изучать буквы.

— «Аз» хорош, — бормотал он, — «буки» хорош… «Покой» толстоват… «Рцы» недовольно хорош, узок…

— Ты без стекла смотри, — сказал Ефремов. — Они для того и сделаны, чтоб разом видно было всякому зрячему человеку.

— Хороши! — вздохнул Киприанов. — Что бы ко мне, в типографию…

— Тебе зачем? Ты таблицы делаешь.

— Ох нет, — тихо сказал Киприанов, — не таблицы… Календарь!

— Какой календарь?

— «Календарь повсемественный, под смотрением его превосходительства господина генерал-лейтенанта Якова Вилимовича Брюса… — проговорил Киприанов, произнося слова нараспев, — изобретением от библиотекаря Василья Киприанова…» Первый календарь российский для всех грамотных людей!

— Да что в нём?

— Всё! На каждый месяц таблица: таблица стояний луны, таблица затмений, а под нею вирши…

— Какие такие вирши?

Егда бо луна под солнце подходяше.

Тогда же убо свет весь помрачаше,

А солнце же бо затмение творяше…

— Мудрено, — сказал Ефремов.

— Подумай и поймёшь! А про весну красную, лето любезное и осень блаженную и всякая девка поймёт.

Киприанов даже раскраснелся от волнения. На его лысоватом лбу выступили капли пота.

— А ты не хочешь ко мне в типографию идти, — прибавил он и снова полез за платком.

— Да разве моя воля? — отозвался Ефремов.

— Ежели меня к царю позовут, я скажу на Фёдора Поликарпова, — прорвался Киприанов, — что царского указа не исполнил и словолитца Ефремова не отдал. На том прости. Мне пора в типографию… — Он посмотрел на мальчика. — Небось беглый? От помещика?

— Беглый, — отвечал Ефремов.

— Я-то не скажу, а кто другой на него скажет — и заберут у тебя мальчишку. В монастырь! Попомни!

Киприанов решительно надел треуголку.

— И ещё я тебе скажу, друг любезный: дошло до меня, что азбука сия послана была в голландский город Амстердам…

— Зачем?

— Затем, чтоб сделать по ней буквы. И по первопутку зимой в Москву привезть. А приедут с азбукой голландские мастера первостатейные. И будут тою азбукой печатать книги и ведомости.

Ефремов пожал плечами.

— Мы бы и сами обошлись, — сказал он.

— Они латынщики и грамотеи. На всяком языке печатают. Теперь по-русски будут, на вашем Печатном дворе. То ли дело моя, гражданская типография — кого хочу, того беру! Сам себе хозяин! Ну, будь здоров!

Киприанов вышел на двор и глубоко вдохнул в себя воздух.

— Календарь, — бурчал он под нос, — он же месяцеслов… Изрядно! Да ещё и лавку завести бы, продавать бы книги… Ефремова всё же переманим, а мальчишку бродячего — в монастырь. Отменно хорошо!

И он запрыгал по лужам, помогая себе палкой.