СМОЛЕНСКИЙ ШЛЯХ

СМОЛЕНСКИЙ ШЛЯХ

Топ-топ-топ… Топ-топ-топ…

Эхо разносит по сосновому бору топот копыт. Синицы на деревьях перестают петь. Длинноухий заяц выглянул из-за кустика, поглядел и побежал. Лошадей-то он видал, а такого всадника ещё никогда не видел. Лучше спрятаться.

Всадник в треугольной шляпе с галуном. На шее у него блестящая бляха, мундир зелёный с красными отворотами, на ногах высокие сапоги-ботфорты. Он скачет галопом, и ветер раздувает его плащ. Плащ этот, как облако чёрного дыма, реет за его спиной. За ним, в нескольких шагах, скачет ещё один всадник, и тоже в треуголке, в мундире, с ружьём за плечами.

Топ-топ-топ… Топ-топ-топ…

Навстречу им бежит Смоленский шлях — дорога то светлая от песка, то коричневая от грязи, то затопленная водой, то проросшая корнями деревьев. По такой дороге ехать быстро можно только зимой.

А сейчас апрель — медлительная белорусская весна, нежная, таинственная, с последними клочьями тающего снега, с туманами, с тёплыми дождями, с криками зверей в лесу, и не сразу разберёшь, то ли медведи рычат, то ли лоси подрались, то ли туры ломают ветви.

Местность безлюдная. Кончается бор, начинаются бурые, мокрые поля, за ними серые луга и пустоши. Деревеньки малые, с чёрными избами, похожими на грибы, под соломенными крышами, а на крышах гнёзда аистов. Сизый дым столбом поднимается кверху.

Топ-топ-топ… Топ-топ-топ…

В сторону от дороги уходит прямая аллея, обсаженная ясенями. В конце аллеи ров, через него мостик ведёт к тяжёлым, наглухо запертым воротам. На башенке дозорный в меховой шапке с пером, в руках у него мушкет. Это панская усадьба.

Дозорный вглядывается в даль и бормочет сквозь пышные усы:

— О! То не швед, то царский курьер скачет до Москвы! Откуда? Может, от Гродна, может, от Вильна. Царь Пётр всегда в походе… Теперь у Петра две столицы: одна в Москве, другая, новая, говорят, где-то на севере, у самого моря. Но курьеры скачут мимо нас, в старую Москву. Москва — она, говорят, из белого камня, город богатый…

Топ-топ-топ…

Вот ещё одна деревня, но в ней ни души. Ни человеческого голоса, ни гомона птицы, ни скрипа колодезных журавлей.

Подъехав поближе, всадники останавливают коней. Вместо изб обгоревшие срубы. Тихо. Чёрные балки уныло торчат на фоне зеленоватого весеннего неба. Пахнет гарью.

— Смотри, Тимоха, каково разоренье, — говорит царский курьер.

— Пожар, что ли? — откликается его спутник.

Курьер качает головой.

— Гляди на землю. Видишь, копыт сколько! Не иначе, конница прошла.

— Однако войны не было в этих местах, господин поручик. Может статься, паны-шляхта меж собою передрались?

— Нет. Это свейские лазутчики.

— Шведы?

— Думаю, что так. Держи мушкет наготове.

— Слушаю, господин капитан.

Всадники едут рысью, тщательно разглядывая дальний горизонт. Но не видать никого, кроме…

— Эй, Тимоха! Кто там, на пригорке?

— Человек, господин поручик.

— Вижу, что человек. Только мал больно.

Второй всадник приложил руку щитком к глазам и вдруг рассмеялся.

— Паренёк! Босой идёт!

— Ишь ты, глаз у тебя остёр, — проворчал поручик, — и пятки-то босые заметил. А ну, за мной! Эй, парень!

Босой мальчик в длинной холщовой рубашке и широких штанах, услышав за своей спиной топот, заметался и с жалобным криком бросился в кусты.

— Пуганый, — сердито сказал поручик. — Послушай, парень, мы тебя не тронем! Мы свои!

Парень, однако, не отвечал. Поручик подъехал к самому кусту.

— Вставай, — сказал он, — не стыдно тебе людей бояться?

Над кустом появилась растрёпанная голова с вихрами золотого цвета. Из-под выгоревших бесцветных бровей угрюмо смотрели два голубых глаза.

— Послушай, парень…

— А я не парень, — произнёс сиплый голосок, — я хлопец.

Поручик улыбнулся.

— Всё едино… Из какой деревни, хлопец?

— Из Смолятичей. Сгорели мы.

Всадники посмотрели назад, на обугленные срубы.

— А люди где?

— Разбежались. Вечером пришли конные, старосту вытащили на правеж. «Куда, говорят, хлеб спрятали? Где у вас ямы?» А староста не сказал. А они его тесаками порешили. Пошли по избам, добро хватают, людей тащат. И всё лопочут не по-нашему. Кафтаны на них синие, с желтыми пасами…

Всадники переглянулись.

— Я говорил — шведы, Тимоха!

— Так и есть, господин поручик. Лазутчики свейские. Стало быть, перешли за Буг и ныне стаями, как волки, рыщут…

— Послушай, хлопец! Вы чьи люди?

— Мы вельможного пана Брагинского, — уныло отвечал мальчик.

— А где пан?

— Сбежал. И правитель его сбежал. И всё добро из усадьбы увезли.

— Почуяли войну… — задумчиво проговорил поручик. — А где же ваши? Отец, мать где?

— Отца убили, а мать давно померла. Братья в пущу побегли и козу увели. А я в лугах был на попасе. Как пришёл — туточки аж всё полыхает. Я целу ночь в орешнике сидел. Потом в лес ходил, искал. Нету никого. Пропала деревня.

— Да, — мрачно подтвердил поручик, понюхав струю гари, — пропали ваши Смолятичи. Ищи людей по лесам. Куда же ты собрался?

— В Москву, — сказал мальчик, шмыгнув носом.

— В Москву?! Вишь каков! Как же ты доберёшься до Москвы?

— Дойду. Я, пане, дошлый. Ты не смотри, что я мал… Я…

— А есть что будешь?

— Что добрые люди дадут.

— Слыхал, Тимоха? А зачем тебе, хлопец, в Москву?

— Москва велика. Там учат.

— Чему учат?

— Азбуке. Я учёный, четыре буквы знаю. Аз, буки, веди, глаголь…

— Много, — вздохнув, сказал поручик. — Что же ты, хлопец… Да как тебя звать?

— Алесь.

— Что же ты, Алесь, захотел в дьячки, что ли?

Алесь оглянулся, как бы проверяя, не слышит ли кто. И потом, поднявшись на цыпочки, сообщил приглушённым голосом:

— Я в воинские хочу…

Тут оба всадника захохотали так оглушительно, что лошади их пугливо навострили уши.

— Что вы смеётеся? — произнёс Алесь, свесив углы своего большого пухлого рта. Его красное, рябоватое лицо всё сморщилось от обиды.

— Не обессудь, любезный, — сказал поручик, отдышавшись. — А лет тебе сколько?

— Не знаю. Я тогда родился, когда у хромого Язэпа лошадь увели.

— Эх ты, — проговорил поручик, — думаешь, весь свет знает, когда у вашего Язэпа лошадь увели? А далеко ли Москва?

— Бают, не так далеко. Ежели под субботу выйдешь, то уж на той неделе придёшь.

— Вот как близко! Ну как, Тимоха, с ним быть? Учёный, в Москву собрался, говорит, недалеко…

Тимоха пожал плечами.

— У вас, господин поручик, дело государево. Дозволено ли с мальчишками забавляться на пути?

— Ну, ну, — добродушно сказал поручик, — не бросать же его, сирого и голодного, волкам на потребу.

— Отдать монахам! — сообразил Тимоха. — До Спасо-Голубинского монастыря довезём, а там…

— Пане военный, — подал голос Алесь, — дозвольте спросить, вы куда скачете?

— В Москву! — отвечал поручик.

— Добре! И я с вами!

На этот раз захохотал один Тимоха. Поручик вяло на него посмотрел.

— Хватит глотку драть, — сказал он, — видишь, парень не из дурачков, голова на месте, только мал ещё… Вот что, Алесь! Полезай ко мне на седло. Удержишься?

— Я и без седла могу, — сказал Алесь и взялся грязной рукой за стремя.

— Ну, ну, потише ты! Сзади меня садись и держись за кушак.

— Ваша воля, господин поручик, — подал голос Тимоха, — а только негоже нам попутчиков брать.

— Ничего, — сказал поручик, — довезём до людей, а там подумаем. Послушай, учёный, ежели спросят на заставе, чей ты, отвечай: государева Преображенского полка поручика Павла Ефремова слуга. Запомнишь? Ну, держись! У нас кони не как у вас — галопом скачут…

Топ-топ-топ… Топ-топ-топ…

Пыль поднялась и медленно осела на траву — первая весенняя пыль на солнечной стороне. Лёгкое облачко, ползущее по зеленоватому небу, остановилось и словно задумалось: доедет ли Алесь до Москвы и что ему в Москве делать? Ничего не известно. Облачко не успело добраться до горизонта, как растаяло в воздушном море. Так же исчезли и две конные фигуры — далеко-далеко, за косогором, на краю синего бора.