Время «забайкальских комсомольцев»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Время «забайкальских комсомольцев»

Решение гигантских задач индустриализации страны требовало привлечения огромного числа людей — и прежде всего заключённых как рабочей силы, не требующей затрат по своему воспроизводству. Поэтому количество арестантов, ссыльнопоселенцев и других категорий советских рабов в ходе осуществления первого пятилетнего плана неуклонно растёт. Кто они? Читатель легко поймёт это, возвратившись к главам о коллективизации, травле интеллигенции, «лишенцах»… Основную массу, конечно же, составляют раскулаченные крестьяне. Но не обходят вниманием чекисты «нэпманов» и прочие «осколки позорного прошлого» — всех, у кого наблюдался непорядок с биографическими данными.

Прополов сначала население республики Советов и отсеяв из него путём «чисток» и репрессий «отбросы общества», власть быстро нашла им всем полезное применение. На стройки, в лагеря, на «перековку»!

Авторы сборника «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина», выпущенного в 1934 году и прославлявшего эту великую стройку, с детской непосредственностью описывают этапы заключённых, прибывающих на Север. Мы пропускаем опусы про «заговорщиков» и «шпиёнов», но вчитайтесь внимательно в такие строки:

У громадных первобытных костров разбиваются наспех палатки, сооружаются шалаши, потому что палаток не хватает для всех — эшелоны прибывают и прибывают. В Тугунде происходят самые неожиданные встречи… Встречаются былые студенты, урядники, коммивояжёры со своими клиентами, эсперантисты, антиквары… И квадратные тугие пальцы деревенского бытовика, и тонкие — тридцатипятника, и бледные руки интеллигента — всем одинаково трудно взять топор и подступиться к этому лесу.

Просто потрясающе! Какие же негодяи — эсперантисты! Ну, этим просто на роду написано валить лес рядом с антикварами и коммивояжёрами. Да уже за одно звучание подобных «буржуйских» специальностей не грех бы — сразу к стенке. Но нет, шалишь! Пускай своими бледными руками интеллигента повкалывают на Советскую власть. И, как говаривал легендарный Джон Сильвер: «Те из вас, кто останется в живых, позавидуют мёртвым»… (Впрочем, власть так жестока не ко всем. Гнусные «вредители»-инженеры живут в приличных условиях, поскольку без них «товарищи» никакого канала вырыть не смогут — разве что могилу… Читая сборник, диву даёшься: оказывается, всю техническую сторону «великой стройки» обеспечивали «враги народа»! Которые, впрочем, по ходу дела лихо «перевоспитывались» под влиянием мудрых чекистов. Большая часть подписей под фотографиями инженеров снабжена уточнением — «бывший вредитель»).

Этапы идут и идут. Палаток не хватает. Север, суровое предзимье. И что же наши весёлые писатели (среди которых — Максим Горький, Михаил Зощенко, Всеволод Иванов, Вера Инбер, Алексей Толстой, Лев Славин, Валентин Катаев и ещё немало славных имён)? Они смакуют это — с истинно зощенковским юмором и радостным дебилизмом:

Утро на суровой северной заре, открывается замерзающее озеро…

Ветер колышет брезентовые стены палаток, ветер умело дует в щели — прохладно спать, надо думать о зиме. А тут ещё народу подваливает…

Одеты преступники как кто: кто в рваном, кто в лаптях, кто в папиросном ящике, у иного пиджак кожаный, а задница голая…

Обхохочешься. Особенно если представишь, как легко вымерзали эти люди десятками тысяч — в шёлковых платьицах и узбекских халатах, интеллигентики-студентики. По некоторым приблизительным подсчётам, Беломорканал построен на костях нескольких сот тысяч заключённых.

Немалую долю в общем количестве гулаговских рабов составляли «тридцатипятники»: «урки» — профессиональные уголовники, а также другие продукты общественного «дна» — проститутки, барыги (скупщики краденого), опустившиеся люмпены, потерявшие все социальные связи, и проч.

Работники из уголовников были не ахти какие. Трудиться ни «цветные» (то есть «воры»), ни «полуцвет» (их окружение) не умели и не хотели. Все их «законы» и «понятия» строились на презрении к труду. При этом они уже привыкли к снисходительному отношению со стороны «социально близкой» власти. Поэтому неожиданным и неприятным сюрпризом для «блатных» явилась активность и жёсткость государственной машины, которая посредством 35-й статьи УК стала бесперебойно и без особого разбора выдёргивать уголовников из вольной жизни и забрасывать в «горячие точки» холодного Севера.

Мы подходим здесь к одной из наиболее острых проблем истории сталинского ГУЛАГа. Большая часть обличителей и разоблачителей тоталитарной системы Советского государства упорно настаивает на том, что сталинская репрессивная машина якобы обрушивалась в первую очередь на своих политических противников или на безвинных граждан, которые попадали под молотилку очередной «разоблачительной» кампании. Профессиональный уголовный мир подобными исследователями как бы выводится из-под ударов тоталитарного молота — на том основании, что власть рассматривала профессиональных преступников в качестве «социально близких элементов» и использовала их для подавления общей массы арестантов. Обличителей не смущает даже то, что многие факты и статистические данные нередко противоречат такому взгляду на вещи.

Нет никакого сомнения в том, что и государственная власть, и администрация мест лишения свободы действительно заигрывали с «блатарями», проводили мысль об их «социальной близости» рабоче-крестьянской власти и использовали «воров» и их «пристяжь» для расправ над «политическими» заключёнными. Однако вместе с тем власть неуклонно и добросовестно (с её точки зрения) выполняла также функцию подавления в отношении уголовного мира. Причём выполняла её на всём протяжении существования первого в мире государства рабочих и крестьян.

Это совершенно естественно вытекает из характера любой тоталитарной системы. Как известно, тоталитарное государство характеризуется полным (тотальным) контролем со стороны органов государственной власти над всеми сферами жизни общества. Не составляет исключения и преступность. Более того: тоталитарное государство наиболее действенно борется с уголовщиной. Ведь преступник — это тот, кто преступает законы государства, всё равно какого — тоталитарного или демократического. Организованная же преступность представляет собой фактически теневую структуру, противостоящую государственной и даже в некотором смысле (для определённого круга лиц) заменяющую её. Если в демократическом государстве борьба против такого рода структуры затруднена обязательным соблюдением строго обусловленных правовых норм, которыми должны руководствоваться все, в том числе и органы правопорядка, то тоталитарное государство стремится устранить подобный «очаг скрытой оппозиции» любыми доступными средствами.

Правда, у фашистских тоталитарных систем было значительное преимущество перед сталинским тоталитаризмом. Их идеология строилась на националистическом принципе, то есть на принципе превосходства, исключительности своей нации (гитлеризм, итальянский фашизм). Сталинская система подавления личности построена на классовом принципе, то есть на превосходстве пролетариата и крестьянства над «имущими» классами (а также над «прослойками» типа интеллигенции, которая, по определению Ленина, представляет не мозг нации, а говно).

Итальянский и германский фашизм довольно быстро и эффективно расправились с внутренней преступностью под знаменем борьбы за «чистоту нации», объявив уголовников (а заодно проституток, бродяг, инвалидов и пр.) «отбросами» и «недочеловеками», многих уничтожив физически, остальных загнав в концлагеря. Муссолини удалось даже нанести сокрушительный удар по сицилийской мафии.

Большевики же изначально делали ставку на «угнетённых», к которым причисляли не только рабочих и крестьян, но и людей, волею обстоятельств вынужденных заниматься преступным промыслом (то есть тоже выступавших против законов «эксплуататорского» государства). Отказаться от этой установки идеологи большевизма не могли. Преступность считалась «пережитком прошлого» и его порождением, в новых условиях (по мысли «революционных теоретиков») для её существования не было социальной базы. Спорить с этим — значит быть оппортунистом, выступать против всепобеждающей теории марксизма-ленинизма (сталинизма). Бывшие преступники по мере победного шествия социализма должны понять, что теперь-то, когда мир насилья разрушен и кто был ничем, тот стал всем, нет смысла грабить, разбойничать и воровать! У экспроприаторов всё экспроприировано, а рабочих и крестьян свой социально близкий брат «уркаган» «трясти» не станет — посовестится. Теперь ему самое время встать в общий строй и идти навстречу большому человеческому счастью.

К несчастью, практика опровергла эти красивые теории. Да и в руководстве страной хотя и стояли догматики-утописты, но задачи им приходилось решать реальные. Поэтому бравые чекисты в первые послереволюционные годы легко и без особых колебаний «шлёпали» не только «контриков» и «буржуев», но вместе с ними — многочисленную «шпану», «деловых ребят» и прочий уголовный сброд.

Время для заигрывания с уголовным миром появилось в период нэпа и особенно в связи с необходимостью нанести удар по «жиганскому» течению в преступной среде. Венцом выражения «симпатии» к «уркам» явился знаменитый уголовный кодекс 1926 года с его смешными сроками наказания для «социально близких».

В результате к началу 30-х годов, несмотря на новый всплеск преступности, сложилась ситуация, которую можно охарактеризовать известной поговоркой — «Поздно, Вася, пить боржоми». Теперь признать «блатных» врагами общества значило бы расписаться в собственной несостоятельности и бессилии. Как это вдруг по мере продвижения к торжеству социализма «социально близкие» неожиданно оказались неисправимыми негодяями?

Классовая теория сыграла с идеологами тоталитарного социализма дурную шутку: она ограничила их в средствах борьбы с преступностью! Нельзя было единым махом вырезать, расстрелять, утопить на баржах весь «социальный мусор» (как это делали германские фашисты). Приходилось искать другие способы — соответственно общей идеологической линии. Так и появляется гениальная идея «перековки трудом». А далее — 35-я статья и «весёлый лагерный развод»…

Мы не будем слишком подробно останавливаться на том вкладе, который внесли заключённые в дело индустриализации СССР. Совершенно очевидно, что на плечи советских арестантов легла основная тяжесть вывода страны из жуткого экономического кризиса. Достаточно хотя бы перечислить лишь некоторые значительные объекты, строителями которых были почти исключительно зэки. Это строительство таких крупных городов, как Магадан (начатое 1933 г.), Магнитогорск (построен с 1929 по 1931 гг.), Комсомольск-на-Амуре (1932 г.), Кузнецк, и многих других. Это — трасса Байкало-Амурской магистрали, которую прокладывали заключённые исправительно-трудовых лагерей БАМлага (их эстафету подхватили в 70-е годы комсомольцы — впрочем, тоже совершенно безуспешно), Беломорско-Балтийского канала (1331–1933 гг.), позже — канала Волго-Дон (начат в конце 30-х г.)… Это — разработка и добыча угля, урана, нефти, леса, торфа, ценных металлов, в том числе золота… Дорога в светлое будущее была выложена штабелями замёрзших, умерших от голода, надорвавшихся на непосильных работах зэков.

Многое делалось руками спецпереселенцев из числа раскулаченных крестьян. Учитывался опыт, накопленный царским правительством в деле освоения новых земель. Только на одном заседании 8 июля 1931 года Ягода и его помощники отправляют 34.800 семей спецпереселенцев для удовлетворения заявок Востокугля, Уралугля, Востокстали, Цветметзолота, Союзторфа, Союзлеспрома. А сколько было ещё таких заседаний за четыре года…

Но нам прежде всего важно определить, насколько серьёзно политика «перековки трудом» проводилась в отношении представителей профессионального преступного мира. Приходилось ли «уркам», «блатным», ворам» вкалывать на «великих стройках», мёрзнуть в бараках, загибаться от непосильной тяжести работ? Приносила ли реальные результаты чекистская система «перевоспитания»?

Ответить на этот вопрос не так просто. Во многом можно согласиться с Александром Солженицыным и другими исследователями этого периода советской лагерной истории. Загнав уголовников в лагеря, власть продолжала с ними свою игру в «социально близких». Отношение к ним было несколько иным, нежели к «вредителям» и «контрикам». Если кто и мог рассчитывать в первую очередь на доверие лагерной администрации, так это именно «блатари». И чекисты всегда готовы были оказать такое доверие.

Но — существовал целый ряд нюансов, которые мешали сближению «воров» и чекистов. Первое: тот самый «воровской закон», который запрещал «честному вору» работать. Работа была позорной во всех её проявлениях, в том числе и на руководящих должностях. «Законом» запрещалось также занимать «хлебные» должности лагерной обслуги. Жить в местах лишения свободы полагалось исключительно за счёт «фраеров» — грабить их, облагать данью, заставлять вкалывать на «блатных»…

До начала «великого скачка» такое положение не вызывало возражений. Однако индустриализация и теория «трудовой перековки» уголовников несколько изменили правила игры. Органы ОГПУ становились теперь не только надзирателями за заключёнными, но и производственниками, на которых сверху спускались гигантские планы. И эти планы надо было выполнять. Но не самим же браться за кайло! В работу должны были включаться арестанты — и вкалывать ударно, независимо от социального происхождения. В том числе и «блатные».

На первых порах чекисты восприняли теорию «перековки трудом» слишком буквально. Они сколачивали бригады не только из «кулаков» и «буржуев», но и из гоп-стопников, ширмачей, скокарей, марвихеров, штопорил, майданников… Раз ты социально близкий — докажи ударным трудом! Понятно, что «честных воров» и их окружение такой подход не устраивал. Они всячески сопротивлялись — «держали стойку». С отступников они спрашивали строго, вплоть до физического уничтожения.

Однако вся история «воровского ордена» показывает, что исполнение «закона» и строгое следование «правилам» зависят прежде всего от условий, в которых вынуждены действовать профессиональные преступники. А обстановка складывалась явно не в пользу «блатных».

Во-первых, уголовникам приходилось жить в тех же жутких условиях лагерных строек, что и остальным заключённым. Разумеется, они, как опытные старожилы мест лишения свободы, более чем кто-либо другой могли приспособиться к этим условиям, притесняя «фраеров» и выбирая для себя лучшее из худшего. Но выбор был не слишком богат.

Никто не собирался устанавливать для «воров» специальную диету — ели то же, что и другие. Грабили работяг — это безусловно. Но и с тех взять можно было немного, только часть пайка. А что тот паёк? На строительстве тракта Чибью — Крутая (тяжёлые работы) при выполнении нормы зэк получал в день 1 кг чёрного хлеба (вернее, должен был получать). На остальных работах — 600–800 г. При невыполнении норм — 300–400 г. В штрафном изоляторе — 200 г. В ежедневный рацион буровиков входило 75 г крупы и 11 г жира. Прочим рабочим — 60 г крупы и 8 г жира. Месячная норма мяса — 2 кг. Мясо — только солонина, которая чаще всего заменялась рыбой. Из овощей — турнепс, редко — кислая капуста. Ни сливочного, ни растительного масла, ни молочных продуктов заключённым не полагалось. О посылках и передачах можно было не мечтать.

Во-вторых, лютые чекисты, видя сопротивление «воровского мира», повели себя жестоко. Без особых церемоний они создавали из «блатарей» так называемые РУРы — роты усиленного режима. Такие роты действовали ещё на Соловках для устрашения арестантов. Но в период «трудовой перековки» этот опыт особенно пригодился. РУРы были изолированы от основной массы заключённых и состояли исключительно из уголовников. Штрафной паёк, холодные шалаши и палатки: хочешь — вкалывай, обустраивайся, зарабатывай пожрать. Не хочешь — подыхай. Работаешь — из РУРа переведут в обычную бригаду.

Вообще на первых этапах индустриализации отношение чекистов к уголовникам было достаточно прохладным. Опирались прежде всего не на «социально близких», а на «классово близких». Именно они могли рассчитывать на самые серьёзные поблажки. Так, 12 апреля 1930 года Генрих Ягода, в то время заместитель председателя ОГПУ, даёт следующее указание своим подчинённым (товарищам Бокию, Шанину, Эйхмансу и прочим деятелям лагерной системы):

Надо быстрейшим темпом колонизовать Север. Заключённых перевести на поселковое положение до отбытия срока наказания. Надо сделать так: группе (1500 чел.) отборных заключённых в разных районах дать лес и предложить строить избы… Посёлок от 200 до 300 дворов. Управляется комендантом. В свободное время, когда лесозаготовки окончены, они (заключённые), особенно слабосильные, разводят огороды, свиней, косят траву, ловят рыбу, первое время живя на пайке, потом — за свой счёт. К ним присоединить ссыльных, которых также включить в посёлок.

Енох Гершонович Иегуда, он же Генрих Григорьевич Яго?да.

Начальник управления лагерей Л. И. Коган принял меры для воплощения идеи в жизнь. И что интересно: колонистами-поселенцами становились в подавляющем большинстве выходцы из рабочих и крестьян, осуждённые за бытовые преступления! Из осуждённых по уголовным статьям «вольную» получали лишь те, кто мог вызвать в район колонизации членов семьи! Другими словами, люди, не потерявшие своих социальных связей. Таким образом, «блатные» лишались такой льготы (как мы помним, они не могли, согласно своим «понятиям» и «правилам», обзаводиться семьёй и поддерживать родственные связи).

Наконец, в-третьих, нельзя сбрасывать со счетов мощную пропагандистскую кампанию по обработке «воров» и других уголовников, которая велась чекистами постоянно и бесперебойно. Громкие похвалы, значки ударников, выдвижение на руководящие зэковские должности (не говоря уже о системе зачётов рабочих дней, которая позволяла выйти из лагеря значительно раньше срока) — всё это способствовало «искушению» жуликов.

И многие уголовники не выдержали: пошли «пахать» наравне с «мужиками», а нередко — опережая их! В этом, кстати, нет ничего странного. Впоследствии это повторится не однажды, в том числе и в послевоенном ГУЛАГе. По свидетельствам многих зэков, даже «воры», оказавшись в условиях, когда приходится выбирать между работой и «доходиловкой», то есть медленной смертью, выбирали работу — и вкалывали так, что пар из ушей шёл (см., например, воспоминания Льва Копелева). То же самое случилось и в особлагах, где «блатные» оказались в меньшинстве и не могли «держать масть» за счёт других арестантов. Ян Цилинский вспоминает:

Авторитетный вор по кличке Колечка, забыв былое величие и превратившись в презренного фраера, грузил медную руду в вагонетки. При попытках поднять голову блатари подвергались избиению. Военнопленные ограничивались зуботычинами, а бандеровцы били зверски и до полусмерти. («Записки прижизненно реабилитированного»)

Правда, в отношении 30-х годов следует сделать существенное замечание. Да, за работу брались многие «урки». Но, видимо, это не относилось к тем, кто прошёл обряд «коронации» и стал «честным вором». Не случайно и в это время, и позже в лагерях было так много отказчиков от работы среди уголовников. Эти — отчаянно, из последних сил сопротивлялись «перековке», придерживаясь жёстких норм «воровского закона» (в конце концов для многих из них это окончилось печально. Но об этом — позже, в главе о «ежовых рукавицах» полковника Гаранина).

Автор настоящего исследования не может в полной мере согласиться с выводами Солженицына о том, что якобы все «урки» в 30-е годы на «стройках социализма» занимались только тем, что «заряжали туфту» и нещадно эксплуатировали остальных зэков при полном попустительстве чекистов. Наверняка в конце концов дело к этому и свелось. И быть иначе не могло. Потому что надо же было чекистам-воспитателям рапортовать о том, что их старания по «перековке» «блатарей» увенчались успехом! Потому что многочисленные инструкции требовали оказывать доверие уголовникам-рецидивистам. Потому что пособия-монографии (например, Иды Авербах, которую часто цитирует Солженицын) призывали «использовать лучшие свойства блатных» — романтику, азарт, самолюбие, разжигать классовую ненависть к кулакам и контрреволюционерам.

Однако, прежде чем опереться на «блатной актив», лагерная администрация должна была чётко указать «уркам» их место. Да, чекистам надо было опереться на «блатарей» — но не на «блатарей» независимых, живущих по своим, «воровским» «понятиям», а на жуликов, принявших правила игры в «перековку». Сначала ты обязан признать, что исправился, стал «новым человеком». И лишь тогда отношение к тебе будет особое.

Пока «воровской» мир не понял этих правил и упорствовал, стоя на своём («я честный вор, тяжелее кошелька ничего в руках не держал!»), — до тех пор чекисты гнули его и ломали. И напрасно Александр Исаевич иронизирует по поводу некоторых отрывков из книги о Беломорканале. Сочинение действительно мерзкое. Однако и из него можно кое-что почерпнуть. Например, Солженицын с издёвкой цитирует слова одного из работяг-«блатарей»: Скалы у нас такие, что буры ломаются. Ничего, берём». И тут же саркастически вопрошает: «Чем же берут? И кто берёт?». Развивая далее мысль о том, что «блатные» вкалывать ни за что не будут, а заставляют они «фраеров».

Лазарь Коган.

Но на самом деле заставлять-то было некого! Это видно даже из цитируемого отрывка:

Высокий парень в бушлате подходит к столу:

— Мы — бурильщики телекинских скал. Скалы у нас такие, что буры ломаются. Ничего — берём. Коллектив наш насквозь шпанский — ничего твёрже сахара не грызли…

…Губатого сменяет пожилой человек в потрёпанном красноармейском шлеме:

— Привет ударному слёту от коллектива «Перерождение»! В нашем коллективе почти все — бывшие токаря по хлебу, слесаря по карману. Приехали в эту трущобу — панихиду запели: пропадём на камнях. Но потом взялись за ум. Дорог наделали. Бараков настроили. Трудновато приходится, но ведь мы никогда не работали…

Тачколазы на Беломорканале.

С трудом верится, чтобы авторы специально придумывали бригады из уголовников — ради красного словца. Изучение организации работ на Беломорканале (без оценок и комментариев) подтверждает, что существовало много бригад исключительно из уголовников и жуликам нередко приходилось махать кайлом не меньше других.

Конечно, было и другое: отдельные кухни для бригадиров-«блатарей» с усиленным пайком; воровство и грабежи; издевательства «блатных начальничков» над зэками из «кулаков» и «контриков»… Правда, было это уже значительно позже. После того, как «блатное братство» доказало свою лояльность и «перевоспитание».