«Их благородия» набирают рекрутов

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Их благородия» набирают рекрутов

И всё же, несмотря на историю с «Каморрой народной расправы», чекистам надо отдать должное: они действительно умело и жестоко подавляли политическое сопротивление большевистскому режиму. При этом, конечно, подвергались пыткам, швырялись в тюрьмы, расстреливались сотни тысяч ни в чём не повинных людей. Но уже к 1922 году опасные очаги политического движения сопротивления тоже были подавлены. И 6 февраля 1922 года Всероссийская Чрезвычайная Комиссия упраздняется за ненадобностью.

Но подавить политическое сопротивление — не значит подавить сопротивление вообще. Как мы убедились, многие бывшие офицеры с самого начала уходили именно в уголовное подполье (вспомните корнета Садовского, барона Краверского, прапорщика Дудницкого, Жидковского-Максимова и пр.). К ним постепенно присоединялись те, кто разочаровался в политическом противостоянии новой власти и видел его бесперспективность, но в то же время не желал признавать её, ненавидел и презирал. На уголовное «дно» опускались не только офицеры, но и другие представители дворянства, интеллигенции, купечества, потерявшие опору и цель в жизни. Такую опору они находили в криминальной среде.

Ради объективности следует подчеркнуть: речь идёт не о всём русском офицерстве, оставшемся волею судеб в Советской России. Беспристрастные цифры свидетельствуют о том, что 43 процента офицеров (в том числе и генералов) предпочли служить в Красной Армии! При этом каждый пятый из них до перехода в Красную воевал в Белой Армии! Что касается военной элиты (офицеров Генштаба), на службу Республике Советов перешли 46 процентов военных.

Приводя эти цифры, Вадим Кожинов в своём исследовании «Россия. Век XX» комментирует их следующим образом:

И дело было вовсе не в том, что они прониклись большевистской идеологией; так, в партию из них вступили считанные единицы. Дело было в способности большевиков удержать власть в огромной стране, объятой безграничным «своеволием». Генштаба генерал А. А. Балтийский, одним из первых вступивший в Красную армию, говорил, что и он, «и многие другие офицеры, шедшие по тому же пути, служили царю, потому что считали его первым среди слуг отечества, но он не сумел разрешить стоявших перед Россией задач и отрёкся. Нашлась группа лиц, вышедших из Государственной Думы, которая взяла на себя задачу управления Россией. Что же! Мы пошли с ними… Но они тоже не справились с задачей, привели Россию в состояние полной разрухи и были отброшены. На их место встали большевики. Мы приняли их как правительство… и пришли к полному убеждению, что они правы, что они действительно строят государство».

К этому утверждению, без сомнения, присоединились бы десятки тысяч русских офицеров, пошедших на службу в Красную армию.

Вероятно, большая доля справедливости в этих словах есть. Но ведь, кроме 43 процентов тех, кто пошёл на службу к большевикам, было немало других — непримиримых врагов новой власти, смертельно ненавидевших её! И, стало быть, у них были чрезвычайно веские причины для такой ненависти, раз эти люди не соблазнились даже мыслью о том, что большевики являются оплотом Великой России.

Для них была ненавистна как новая власть, так и население, её поддерживающее. В нём «бывшие» видели ту самую толпу, «быдло», которое вместе с «краснопёрыми» устраивало кровавые оргии, уничтожая всё лучшее, что у представителей «старого мира» связывалось с образом великой России. И «бывшие» мстили — жестоко и безжалостно…

Вот что свидетельствовал в 1921 году председатель Донского областного ревтрибунала Мерен:

— Открытая контрреволюция на территории Донской области потерпела, как и везде, полную неудачу. Главари ударяются в бандитизм чисто уголовный и, пользуясь тяжёлым положением момента — голодом, разрухой, подталкивают слабых, неразвитых людей на уголовные преступления. По делам о бандитизме, хищениях из государственных складов, поджогах и прочем, рассмотренных за последнее время Военной коллегией Ревтрибунала; в большинстве случаев руководителями являются бывшие офицеры и интеллигенты. В указанных явлениях, хоть и уголовного характера, Трибунал усматривает скрытую контрреволюцию. Эти дела будут рассматриваться в ускоренном и упрощённом порядке.

Любопытно, что в настоящее время подобные оценки ситуации тех далёких лет некоторые историки подвергают сомнению. Так, Владимир Сидоров, комментируя приведённые выше строки, рассматривает их как «глубоко неверную…официальную версию о политически-контрреволюционных истоках уголовного бандитизма». В подтверждение своих слов он приводит аналитическую сводку «Донского статистического сборника» 1922 года. Вот что пишет «Сборник»:

«Цифры говорят, что на путь бандитизма в первую очередь шёл элемент, наиболее пострадавший от голода в 1921 г., это лица, занимавшиеся сельским хозяйством или работавшие по найму в сельском хозяйстве. Большая часть из них — это разорившиеся хлеборобы, пришедшие из деревень в город на заработки, другая часть — жители городских окраин, занимавшиеся раньше сельским хозяйством. Далее идут чернорабочие, демобилизованные красноармейцы, сокращённые по штату советские служащие и безработные. Все эти материально необеспеченные люди, не находя применения своему труду, организовали шайки, держа в постоянном страхе население городов».

Не подвергая сомнению приведённые данные, заметим, однако, что они ни в коем случае не опровергают версию о «белом бандитизме». Разумеется, мелких бандитских шаек в первые послевоенные годы было множество, и разбоем занимались голодные, потерявшие социальную ориентацию люди. Но ведь по данным статистического сборника не составишь представления о том, кто стоял во главе этих шаек, кто ими руководил и направлял их деятельность! Мерен не утверждал, что большинство бандитов были «контрреволюционерами»; он имел в виду только главарей.

Говоря о бандитизме, следует обратить внимание и на то, что в период революции и гражданской войны уголовники из «благородных» и профессиональные преступники нередко действовали вместе. Подчёркиваем: в основном это касалось грабителей и налётчиков (для других криминальных «специальностей» нужны опыт, знания, долгая практика, которыми «бывшие» не обладали). Боевые офицеры умело разрабатывали планы операций, прекрасно владели оружием (нередко — приёмами рукопашного боя), отличались самообладанием, смелостью, не боялись рисковать жизнью. Подкупало уголовников и то, что в преступную среду бывшие дворяне привносили своеобразные представления о чести, сохраняли особую манеру говорить и держаться «с шиком», представляли для криминалитета привлекательность как осколки «красивой жизни» (которую всегда ценили профессиональные преступники).

Однако такой союз продолжался не слишком долго. Всё-таки «бывшие», «белая кость» не могли и не желали держаться на равных с какими-то «уркаганами». Даже если они этого не показывали явно, такое отношение всё равно чувствовалось. Кроме того, что касается офицеров, стремление управлять и командовать было у них уже в крови — во всяком случае, командовать теми, кто в их понимании ниже по рангу, социальному происхождению, интеллекту. Однако опытные преступники с дореволюционным стажем согласиться на такое «распределение обязанностей» не желали. «Королям» уголовно-арестантского мира не нужны были отцы-командиры.

И тогда «их благородия» стали искать своё, особое место в криминальном мире России. Место, конечно, ведущее, на вершине уголовной пирамиды. И они его нашли.

Этому способствовал ряд обстоятельств. По всей России промышляли миллионы беспризорников (по официальным данным, их насчитывалось более 7 миллионов). Беспризорничество — последствие двух войн (первой мировой и гражданской), голода, разрухи, эпидемий и массовых миграций — было бичом общества не только в первые послевоенные годы, но даже в период расцвета нэпа. Беспризорные представляли собой серьёзную социальную проблему. Большая часть из них жила попрошайничеством, воровством и разбоями. Они исполняли жалостливые песни на вокзалах и в вагонах поездов о своей горькой судьбе или хищными сворами налетали на прохожих и мелких уличных торговцев. Ютились беспризорники в разрушенных городских зданиях, заколоченных на зиму лотерейных будках, кладбищенских склепах, старых вагонах, отогнанных в тупики, в кочегарках списанных паровозов, асфальтовых чанах, бочках из-под цемента… На обывателей наводили ужас слухи о проституции, наркомании, венерических болезнях среди бродяжек. Беспризорники часто этим пользовались, вымогая у граждан деньги под угрозой «укусить» и «заразить».

Беспризорники первой половины 20-х годов.

Однако огромная армия бродяг-малолеток представляла собой и более серьёзную опасность. Имеются сведения о налётах беспризорщины на целые деревни. Озлобленные и озверевшие, пропитанные цинизмом ребята не останавливались и перед пролитием чужой крови. Что уж говорить о покушении на чужую собственность… По данным М. Гернета, среди задержанных за воровство и содержавшихся в местах заключения Москвы преступников львиную долю составляли подростки 16-ти и юноши 20-ти лет (следует учитывать при этом, что ребята моложе 14-ти вообще не содержались в местах заключения). Еженедельник советской юстиции «Юный пролетарий» приводил в 1924-м году следующие цифры: если в 1913-1916-м годах в Петербурге было возбуждено около 9-ти тысяч дел в отношении лиц, не достигших восемнадцатилетия, то в 1919 — 1922-м — почти 23 тысячи. В правонарушения имущественного характера вовлекались в основном беспризорные.

К беспризорникам вплотную примыкали и так называемые «босяки» — разношерстный уголовный сброд, люмпены, которые при любой власти составляют костяк уголовного «дна». Их отличие от преступников-профессионалов в том, что у «босяков» нет ни особой специализации, ни кастовых правил, ни традиций. Они идут за тем, кто сильнее, кто обещает более крупный куш. Впрочем, и этот куш они способны только прогулять, пустить на ветер. Различие же между босяками и беспризорниками зачастую заключалось лишь в том, что первые были постарше и имели больше криминального опыта. В разных городах существовали свои «босяцкие» районы. В Ростове — Богатяновка, в Москве сначала — Хитров рынок, успешно разгромленный чекистами, позже — Марьина Роща, Сокольники; в Одессе — Пересыпь и Молдаванка; в Тбилиси — Авлабар; в Киеве — Подол; в Питере — Лиговка…

К босяцкому миру в начале 20-х годов примыкала и разношёрстная масса анархистов разного толка, матросов-кронштадтцев, восстание которых было подавлено Советской властью в 1921 году, недоучившихся гимназистов, потерявших дом и семью, и проч.

Итак, кадровые офицеры, люди с большим военным опытом, с навыками ведения боевых действий, умелые организаторы и руководители, вливаясь в ряды российского преступного мира, прежде всего стремились подчинить себе эту разношёрстную армию босяков. И поначалу это им довольно легко удалось: сказались высокий интеллектуальный уровень, волевые качества, боевое прошлое.

Вот лишь один из примеров. В апреле 1924 года в Ленинградской губернии появилась вооружённая банда конокрадов. Только в Лужском уезде из крестьянских дворов в короткий срок было угнано 118 лошадей. Нередко угоны сопровождались убийством владельца.

Сотрудники уголовного розыска установили приметы преступников, изучили их тактику — и начали за ними настоящую охоту. Вскоре они почувствовали, что имеют дело с опасным, серьёзным, отчаянным противником, который просто так отступать не привык и способен на яростное сопротивление. Вооружённые столкновения часто перерастали в настоящие бои. Для обычных конокрадов-уголовников это было уже слишком.

В одной из перестрелок под Ленинградом, на Троицком поле, недалеко от Шлиссельбургского шоссе, сотрудникам угро удалось схватить бандита, который назвал себя Никаноровым. Однако выяснилось, что это — бывший штабс-капитан царской армии Анискевич. После революции он уже приговаривался военным трибуналом к десяти годам лишения свободы за бандитизм. По отбытии части срока он был освобождён, но решил вернуться к прежнему занятию. Позже удалось задержать и других членов банды. Среди конокрадов было чёткое разделение труда: одни грабили и убивали, другие (семинарист Петропавловский) подделывали документы на лошадей, третьи — перекрашивали животных и продавали на ярмарках цыганам.

Грозной силой стали в руках бывших кадровых офицеров и мальчишки-беспризорники: «Массовое появление беспризорников восходит к годам гражданской войны 1918–1921 гг. Они образовали крупные, очень опасные банды» (Ж. Росси. «Справочник по ГУЛАГу»), О том же пишет Ю. Щеглов: «В ряде случаев беспризорные образовывали сообщества, объединённые жёсткой дисциплиной и авторитетом вожака» (Комментарий к роману Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев»).

Нельзя сказать, что, укоренившись в уголовном мире, «бывшие» значительно изменили его характер. Конечно, преступления, которые они подготавливали и совершали (как в одиночку, так и во главе банд), были необычайно жестоки и дерзки, а главное — очень часто направлены против представителей власти и общественных институтов. Однако в первые послереволюционные годы, когда кровь, жестокость, грабежи и убийства были фактически нормой в уголовном мире, этим трудно было кого-то удивить.

И всё же отличие было, и отличие принципиальное. Если другие бандиты и грабители занимались своим ремеслом и без колебания проливали кровь исключительно в корыстных целях, «бывшие» делали это прежде всего из ненависти к режиму, то есть из идейных соображений. Так же они пытались воспитать и своих подручных-«волчат»: ненавидеть советскую власть, всю жизнь бороться против неё, не останавливаясь перед большой кровью.

Именно белое офицерство вырабатывает в этот период и культивирует в среде своих подручных ряд жёстких установлений-законов:

— не обрастать имуществом, не иметь семьи;

— если же есть родные, отказаться от них;

— ни в коем случае не работать, жить только преступным ремеслом;

— не брать оружия из рук власти, не служить в армии. Разумеется, для бывшего белогвардейца становился врагом каждый, кто шёл служить ненавистной Совдепии с оружием в руках;

— не участвовать ни в каких политических акциях новой власти, не поддерживать их (всевозможные революционные празднества, митинги, демонстрации, выборы в органы администрации, вступление в комсомол и пр.) и далее в том же духе.

До революции, в уголовном мире царской России, этих жёстких установлений не существовало. Одному босяку не было никакого дела до того, есть ли у другого родные, знается ли он с ними, работал ли он когда-нибудь или нет… А уж о службе в армии вообще никто не задумывался! Более того, среди разношёрстных обитателей дореволюционного российского «дна» было немало беглых солдат. Нет, разумеется, «профессионалы», с пренебрежением относились к новичкам, к тем, кто не по «велению души», а волею случая и обстоятельств попадал в преступный мир (в тюрьмах их называли «брус лягавый»). Но такое отношение основывалось только на различии криминального опыта и навыков, а не на каких-то особых «законах».

Чем же объяснить все эти жёсткие табу, возникшие в криминальной бандитской среде 20-х годов? Только тем, что они выработаны «бывшими». В новом обществе представители прежних имущих классов (не смирившиеся с революционными переменами) оказались изгоями, у которых отобрали всё, что можно отобрать — отчий дом, семью, веру, надежды на будущее, место в обществе… Путей примирения с новым режимом не было. Оставалось одно — мстить. Ради этого «бывшие» отказывались от всего. Но такого же отречения они требовали и от тех, кого сделали своими подручными: беспризорников, бродяг, босяков, пополнявших «белобандитскую» армию уголовного мира.

Примерно в это же время возникает одно из важнейших понятий, которое живет и в современном уголовно-арестантском сообществе — «пацан». Конечно, слово «пацан» было известно и до описываемых нами событий, но исключительно в среде простонародной. Так пренебрежительно окликали — и окликают до сих пор — подростков, мальчишек. Слово это — производное от древнееврейского «потц» (мужской половой член) и является уменьшительным от него — «потцен».

Некоторые исследователи считают «пацан» производным от «пацюк» — так на юге называют крысу или поросенка. Маловероятно. В пользу еврейской версии говорит и то, что слово не отмечено в словаре Даля; вероятно, оно появилось позднее. Впрочем, язык местечкового еврейства оказал определенное влияние на русские южные говоры.

Но в преступной среде слову «пацан» придаётся совершенно иной смысл. «Пацан» — это настоящий преступник, соблюдающий все законы и традиции блатного мира.

Именно в годы разгула беспризорщины в бандах, возглавляемых «бывшими», и возник этот термин. Малолетки назывались «пацанами», главари банд — «паханами» (уголовными «отцами» мальчишек). Таким образом, и слово «пахан», известное ещё среди «уркаганов» старой России, приобрело дополнительный смысловой оттенок.

Белогвардейцы привнесли в уголовный мир также требования жёсткой воинской дисциплины. Младшие беспрекословно подчинялись старшим, неисполнение приказов которых каралось смертью (как на фронте в военное время). Попав в банду, человек не мог самостоятельно уйти из неё. Это расценивалось как дезертирство и тоже наказывалось физическим уничтожением отступника.

Как отмечалось выше, на первых порах «идейные» банды не особо выделялись среди других (грабежи и разбои были преступлениями типичными). Но постепенно положение стало меняться. Чекисты и милиция набирались оперативного опыта, безжалостно подавляя вооружённую уголовщину. Уже к 1923 году мелкие, непрофессиональные бандформирования были в большинстве своём разгромлены. Сравним цифры: в первые четыре месяца 1922 г. в Ростове совершено 137 бандитских преступлений; за этот же период 1923 г. — 31, то есть в 4 раза меньше. 72 бандита расстреляны, 57 оказались за решёткой, 53 — осуждены условно (видимо, с учётом их «социального происхождения»). Газета «Советский Юг» писала в то время:

«На расцвете бандитизма в Ростове в 1922 г. в значительной степени сказались и голод 1921 г., и вызванная им безработица, значительно пополнившая ряды бандитов.

Этот случайный элемент, может быть, под влиянием суровых кар, может быть, отчасти и под влиянием улучшения общего экономического положения отхлынул от бандитизма, дав в 1923 г. сильное понижение его».

Другими словами, снижение произошло в результате ухода из преступной среды случайных людей — под влиянием самых разных обстоятельств. Остались в основном бандиты «идейные» и «профессионалы».