Граф Панельный и Нюха Гопница

Граф Панельный и Нюха Гопница

Новая власть использовала для раскола в уголовном мире и другие хорошо продуманные методы. Особенно ярко это проявилось в период расцвета новой экономической политики — НЭПа. В обществе насаждалось активное неприятие «нэпманов» — прослойки новых собственников, мелких предпринимателей, зажиточной части населения. Пресса того времени, например, даже печатая криминальную хронику, выполняла совершенно определённую идеологическую задачу — не только напугать обывателя, но прежде всего возбудить чувство злорадства по отношению к новой буржуазии, которая в первую очередь становилась объектом преступлений. Действительно, жертвами краж и ограблений были в основном достаточно имущие граждане. В Питере 1922–1923 годов громкую известность получили дела, связанные с ограблением квартир меховщика Богачёва на улице Плеханова, ювелира Аникеева в Чернышёвом переулке, убийство семьи мясоторговца Розенберга с Охты, жены владельца мучного лабаза… Обывателю помельче как бы исподволь навязывалась мысль, что уж его-то минует сия горькая чаша. Работяг, мелких советских служащих власть защитит, а «буржуи», «нэпманы» пусть защищаются сами. То есть уголовникам ненавязчиво указывалось направление, в котором можно было действовать относительно безопасно.

Вспомним стихотворение «Стоящим на посту» того же Владимира Маяковского, обращённое к работникам милиции, где поэт проводит эту мысль прямо и без всяких недомолвок:

Если выудят

миллион

из кассы скряжьей,

новый

с рабочих

сдерёт задарма.

На мелочь глаз!

На мелкие кражи,

потрошащие

тощий

рабочий карман!

Правда, пролетарский поэт, натравливая «урок» на «нэпманов», всё-таки призывает защищать «тощий пролетарский карман». Сама же власть ни о тощем, ни о толстом кармане особо не заботилась (в новом УК карманные, равно как и квартирные кражи наказывались очень мягко; нередко «крадунов» даже не водворяли в места лишения свободы). Для неё главным было, чтобы уголовники «трясли пузатых», но не замахивались на государство. Преступления против «буржуев» служили в средствах массовой информации объектом любования, подробности таких дел смаковались, по отношению к потерпевшим сквозило плохо скрытое злорадство…

Не вызывает поэтому удивления то, что в 20-е годы в городском фольклоре возникают и культивируются истории и легенды о «благородных разбойниках».

Один из них, конечно, Леонид Пантёлкин — легендарный Лёнька Пантелеев

А любопытно всё-таки порою открывать для себя удивительные параллели, уловить странную перекличку эпох! Многие из нас, конечно, слышали иронический шлягер Александра Кальянова о капитане Каталкине, у которого «серые глаза» и который «мафии гроза». Но вряд ли кому в голову придёт, что это — своеобразная вариация песни, популярной в Петрограде 20-х годов:

Лёнька Пантелеев, сыщиков гроза,

На руке браслетка, синие глаза.

У него открытый ворот в стужу и в мороз —

Сразу видно, что матрос.

Насчёт матроса — это уж, конечно, безымянный сочинитель лишку хватил. Матросом Лёнька никогда не был. Вот чекистом одно время служил — это точно. Однако причисление бандита к матросам не случайно. Для многих в то время образ «человека в бушлате» ассоциировался прежде всего с непримиримостью к врагам революции.

Подобного рода легенды поддерживали и сами чекисты. Лев Шейнин, служивший в то время следователем Ленинградского областного суда, приписывал Пантелееву «бандитское молодечество и щегольство», «возвышенную любовь».

Лёнька Пантелеев, сыщиков гроза, и его уголовное дело. Фотография налётчика сделана в морге.

А непосредственный участник ликвидации пантелеевской банды — комиссар милиции И. В. Бодунов вообще рисует образ чуть ли не «рыцаря без страха и упрёка». Он пишет, что питерский налётчик «очень отличался от обычного бандита, он не пил, не жил той грязной недостойной жизнью, которой обычно живут преступники, он любил одну женщину и был ей верен». Думается, в этой связи справедливо замечание доктора исторических наук Натальи Левиной о том, что подобные утверждения «можно объяснить влиянием не только традиций городских обывательских легенд, но и политической конъюнктуры, требовавшей изображение нэпа явлением совершенно чуждым и враждебным маленькому человеку» («Лёнька Пантелеев — сыщиков гроза…», журнал «Родина» № 1,1995 г.). В то далёкое время людям упорно вбивалась в головы мысль: грабить богатого позволительно.

Что касается бандита Пантёлкина, он не был российским Робин Гудом и стрелял, не задумываясь о классовой принадлежности жертвы. Так, убегая с места очередного убийства, питерский налётчик застрелил мимоходом старушку, шедшую с рынка, а также водителя, который под дулом пистолета вывез его с места преступления. В другой раз, спасаясь бегством во время налёта оперативников на притон, Лёнька по пути убил дворника, подметавшего улицу.

Пантелеев был не единственным мифологическим «героем-уголовником». Например, почти в каждом районе Петрограда имелся свой «защитник обездоленных». Многие из них, в отличие от Лёньки, в действительности не существовали, были плодом народной фантазии. В Коломне ходили слухи о Моте Беспалом, «короле скопского двора» — бесхозного здания, служившего притоном для уголовного сброда. Поэт В. Шефнер рассказывает в своих воспоминаниях о легенде, согласно которой Мотя «советской власти вреда не причинял, грабил только «нэпманов-буржуев», бедным же оставлял подарки с записками: «Где Бог не может — там Мотя поможет». На Васильевском острове якобы гулял Граф Панельный со своей подругой Нюхой Гопницей, девахой редкостной красоты. Граф, разумеется, ни в коем разе не позволял себе грабить пролетариев.

Смакование сюжета об ограбленных толстосумах в середине 20-х годов становится одним из излюбленных мотивов как городского фольклора, так и эстрады. Примером тому — душещипательный городской романс «Кирпичики». Наряду с «Маршем Будённого» и «Стенькой Разиным», «Кирпичики» были одной из самых популярных песен. Автор музыки — Валентин Кручинин, слов — поэт Павел Герман (автор таких шлягеров, как романс «Только раз бывает в жизни встреча» и «Авиамарш» — «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»). Что касается содержания «Кирпичиков», первоначально речь шла о тяжёлой судьбе безработных:

Где-то в городе, на окраине,

Я в рабочей семье родилась,

Лет шестнадцати, горе мыкая,

На кирпичный завод подалась.

На заводе я Сеньку встретила,

И с тех пор, как заслышу гудок,

Руки вымою и бегу к нему

В мастерскую, накинув платок.

Но, как водится, безработица

По заводу ударила вдруг.

Сенька вылетел, а за ним и я,

И ещё двести семьдесят душ.

Далее — в том же духе. Завершается романс оптимистической картиной о том, как «После вольного/ Счастья Смольного/ Развернулась рабочая грудь» и пролетарии «по камешку, по кирпичику/ Собирали весь этот завод».

Писатель А. Яковлев сообщал:

Знаменитые «Кирпичики» облетели Москву в три месяца: в феврале прошлого (1925. — А.С.) года на юбилейном вечере по случаю 100-летия Малого театра группа молодых актёров впервые пропела эту песенку, а во время первомайских торжеств «Кирпичики» уже распевались за Пресненской заставой фабричными девушками.

Дальнейшая судьба песни складывалась по законам фольклорного жанра: стали возникать варианты, посвящённые злободневным темам — растратчикам, алиментам и проч.:

Куплетист Креминский выступил с пародией, которая называлась «Кирпичиада». Он показал, как эту песню пели бы в хоре, оперетте, в русском хоре, как её изобразила бы цыганская певица, как исполнили бы её в художественном чтении и, наконец, в драме» (И. Набатов. «Заметки эстрадного сатирика»).

По мотивам «Кирпичиков» был создан одноименный фильм, вышедший на экраны в конце 1925 года, в котором судьба работницы Маруси и кочегара Семёна разворачивается на историко-революционном фоне. Песня пользовалась огромной популярностью не только в 20-е годы, но и на протяжении последующих нескольких десятков лет.

Но одной из самых известных переработок «Кирпичиков» (которая сохранилась вплоть до наших дней, когда уже первоисточник совершенно забыт) оказалась «уркаганская», которую с огромным удовольствием распевали в дальнейшем уголовники по тюрьмам и лагерям. В новом варианте всё сводилось к тому, как ловко была ограблена вечером парочка «буржуев»:

Где-то в городе, на окраине.

Где стена закрывает проход,

Из кино вдвоём с модной дамочкой

Шёл, шикарно одет, паренёк.

А навстречу им в переулочке

Трое типов каких-то идут:

«Разреши, браток, папиросочку,

Не сочти ты, товарищ, за труд».

А на дамочке шубка беличья,

И поверх — воротник из бобра,

А как вынул он портсигарчик свой —

В нём без малого фунт серебра!

Ну, как водится, безработица —

«Скидавайте штаны и пинджак!»

Усадили их на кирпичики

И велели ботинки сымать…

Кавалер хотел воспротивиться,

Но с бандитом шутить не моги:

Даст кирпичиком по затылочку —

Разлетятся на части мозги!

Горько плакала эта дамочка,

Утирая слезу рукавом:

«Как пойдём мы в ночь непроглядную,

В непролазной грязи босиком?»

И ответил ей жулик ласково:

«Выбирайте посуше вы путь —

И по камешкам, по кирпичикам

Доберётесь домой как-нибудь!»

Жалко, не было тут фотографа

Эту бедную пару заснять:

Она, дамочка, в панталончиках,

А на ём и кальсон не видать!!

Таким образом, лихой грабёж «буржуев» становился предметом любования, поводом для злорадства, для издевательства.

Разумеется, подобные настроения в обществе не могли не влиять на формирование мировоззрения самой уголовной среды.