ГЛАВА IX. Литература и искусство

ГЛАВА IX. Литература и искусство

Обыкновенно говорят, что Пелопоннесская война под­косила расцвет Эллады, и плачевное социальное и политиче­ское состояние Греции в те пятьдесят лет, которые следова­ли за крушением Афинской державы, по-видимому, оправ­дывает этот взгляд. Но так может думать лишь тот, чей взор не проникает дальше поверхности вещей или кто смешивает Афины с Элладою. Для более вдумчивого зрителя IV столе­тие представляет совершенно иную картину. Он видит бод­рую жизнь во всех областях; и если нация была больна, то болезнь ее заключалась именно в избытке силы, который, не находя исхода наружу, разряжался во внутренних столкно­вениях. Никогда, ни ранее, ни позднее, Греция не произвела такого большого количества политических и военных талан­тов; точно так же и в областях литературы, искусства и нау­ки обнаруживалась чрезвычайно оживленная и плодотворная деятельность.

Разумеется, новое время принесло с собою отчасти и новые идеалы. Главный интерес образованных людей в ду­ховной области был обращен уже не на поэзию, а на ритори­ку. Без нее не мог обойтись ни один гражданин, желавший выступить на поприще общественной жизни, да и частному человеку ежеминутно могло понадобиться это новое искус­ство, чтобы на суде защитить себя против обвинений донос­чиков. Таким образом, всякий, кто претендовал на звание человека с высшим образованием, неизбежно должен был пройти риторическую школу, а это в свою очередь вело к постоянному повышению требований, которые предъявля­лись к хорошему оратору.

Против напыщенного красноречия Горгия с его поэти­ческим языком, смелыми метафорами, натянутыми антите­зами, стремлением к строгой соответственности частей пред­ложения и бесконечными периодами, восстал уже в эпоху Пелопоннесской войны Фрасимах из Калхедона, требовав­ший, чтобы слог речи был не чем иным, как идеализирован­

ным повседневным языком; правда, на нем самом еще слиш­ком тяготело влияние Горгия или, вернее, влияние духа вре­мени, чтобы он оказался в силах вполне осуществить это требование. Это удалось уже только Лисию (ок. 440— 380 гг.), афинскому метеку сиракузского происхождения, отец которого Кефал во время Перикла переселился в Пирей и основал там большую оружейную фабрику. Беспритяза­тельная простота его языка, чуждая, однако, всякой триви­альности, делает его в наших глазах первым стилистом древности, и из-за этого достоинства мы слишком часто за­бываем, что он был адвокат-крючкотворец, не брезгающий никаким средством, лишь бы защищаемая им сторона вос­торжествовала; потому что именно судебное красноречие было главным поприщем его деятельности, тем более что, как чужестранцу, доступ на политическую арену был ему закрыт в Афинах.

Аналогичную цель ставил себе современник Лисия, афинянин Поликрат, с той разницею, что он занимался не столько практическим красноречием, сколько риторическим преподаванием. Большая часть его речей были предназначе­ны служить образцами для учеников, и автор особенно охот­но выбирал парадоксальные темы, чтобы показать, как мож­но защитить на вид безнадежное дело. Так, он написал хва­лебную речь в честь мышей, которые-де спасли уже не один город, разгрызая кожаные части вооружения осаждающих и которым даже обязаны своим названием мистерии; в другой речи он доказывал, что Клитемнестра была гораздо лучше Пенелопы. Но самыми знаменитыми его произведениями были защитительная речь в пользу царя Бузеириса, пожи­равшего людей чудовища, которое, по преданию, некогда жило в Египте, и обвинительная речь против Сократа. Разу­меется, у Поликрата не было недостатка в учениках; самым выдающимся из них был Зоил из Амфиполя (ок. 400—330). Он пошел дальше по пути учителя и выбрал мишенью для своих нападок Гомера, что, впрочем, казалось его современ­никам, для которых Гомер был еще живой силою, гораздо менее парадоксальным, чем позднейшим поколениям или нам. Учеником Зоила был Анаксимен из Лампсака, один из самых видных софистов и ораторов своего времени, автор знаменитого исторического сочинения и не менее знамени­того учебника риторики. Царь Филипп поручил ему воспи­тание своего сына Александра, и, по преданию, он сопрово­ждал последнего во время его похода в Азию; сограждане Анаксимена почтили его постановкой статуи в Олимпии.

Однако большинству современников стиль Фрасимаха и его последователей казался слишком простым и бесцветным; им нужен был пафос и те звучные фразы, которые так лас­кают слух южанина. Поэтому Горгий, пока он был жив, ос­тавался, по общему признанию, первым мастером оратор­ского искусства, и его школа имела глубокое влияние на дальнейшее развитие риторики. Из его многочисленных учеников наиболее смелыми новаторами явились Алкидам из Элей в Эолии и Исократ из Афин. В употреблении поэти­ческих слов, в смелости метафор, в полноте выражения Ал­кидам следовал примеру своего учителя; но он научился у Фрасимаха избегать напыщенности Горгия, и как ни изыскан его язык, он никогда не становится неестественным. Его сферою было не столько практическое красноречие, сколько торжественная речь и образец для школы; в выборе тем и он не совсем умел устоять против соблазна парадоксальности, и одним из самых знаменитых его произведений была похвала смерти, где изображались горести человеческой жизни. Он занимался и политической публицистикой и, между прочим, написал брошюру в защиту прав мессенцев против Спарты.

Но Алкидама далеко превзошел его товарищ по школе Исократ. Родившись в 436 г. в Афинах и будучи сыном со­стоятельного фабриканта, он получил очень тщательное воспитание; в числе его учителей называют великого софис­та Продика; кроме того, Исократ находился в сношениях и с Сократом. Для завершения своего образования он отправил­ся в Фессалию, где слушал Горгия. Когда затем его семья вследствие катастрофы, постигшей Афины в конце Пело­поннесской войны, потеряла свое состояние, Исократ, как и многие другие, был вынужден приняться за эксплуатацию своих знаний с целью добыть средства для существования.

Он начал писать судебные речи, но вскоре убедился, что деятельность адвоката не по нему; его голос был слишком слаб, и он никогда не сумел освободиться от той робости, которая всегда овладевает тонко организованными натурами при выступлении перед многолюдной толпой. Поэтому он, следуя примеру своего учителя, обратился к торжественной речи; только он не сам произносил свои речи, как делал Гор­гий, а распространял их книгопродавческим путем. При этом он, как и Горгий, старался проводить в общество свои поли­тические идеалы и таким образом вознаграждал себя за не­возможность практической общественной деятельности, обусловленную его природными свойствами. Самым совер­шенным его произведением в этой области является Панеги­рик, изданный к Олимпийским празднествам 380 г., хвалеб­ная речь в честь Афин, имеющая, однако, главной целью призвать эллинов к единению и побудить их к войне против исконного врага Эллады — персидского царя. Если эта речь, разумеется, и не могла непосредственно повлиять на ход по­литических событий, то как ораторское произведение она имела громадный успех и сразу доставила своему автору славу первого оратора своего времени. С тех пор Исократ до глубокой старости неутомимо работал на этом поприще; уже почти столетним стариком он написал свое второе главное произведение — Панафинейскую речь (окончена в 339 г.), как и Панегирик — речь во славу Афин, где, однако, уже очень ясно обнаруживается старческая слабость автора.

Не меньшим успехом, чем писательская деятельность Исократа, сопровождалась его деятельность в качестве учи­теля красноречия. Со всех концов Греции стекались ученики к нему в Афины и — что редко удается учителям — он су­мел на всех своих учеников наложить печать своего духа, не подавив в них, однако, самостоятельного творчества. Поэто­му он мог гордиться тем, что множество лучших людей его времени обязаны ему своим образованием: историки Феопомп из Хиоса и Эфор из Кимы (Кумы) в Эолии, Феодект из Фаселиды, равно замечательный как трагик и как оратор, риторы Навкрат из Эрифр, Филиск из Милета и Исократ из Аполлонии, афинские государственные деятели Андротион из Гаргетта и Леодамант из Ахарн. Сын Конона Тимофей также был учеником Исократа и до его смерти был связан с ним тесными дружескими узами. Притом влияние Исократа отнюдь не ограничивалось его школою; повсюду в эллин­ском мире читались его речи, и он с полным правом мог ска­зать о себе, что его враги и соперники втайне еще более удивляются и еще усерднее подражают ему, чем его собст­венные ученики. Тот почет, которым он пользовался в Элла­де, доставил ему знакомство с целым рядом государей и по­литических деятелей, как, например, с владыкой Фессалии Ясоном Ферским, с Никоклом, царем Саламина на Кипре, с Дионисием Сиракузским, с Архидамом Спартанским, с ми­нистром и полководцем Филиппа Македонского Антипатром и с самим царем Филиппом.

В стиле Исократ держится середины между аффектиро­ванной манерой Горгия и беспритязательной простотой Фрасимаха и Лисия. Как последние, и он говорит языком повседневной жизни, избегая всяких поэтических оборотов, хотя и тщательно подбирая выражения; он умеренно пользу­ется риторическими фигурами и особенно заботится о благо­звучности ритма и приятной округленности периодов. С большей последовательностью, чем кто-либо до него, Исо­крат избегал разрывов, к чему стремился уже Алкидам. С неутомимым усердием он шлифовал свои произведения; по преданию, он работал над Панегириком десять лет. Но именно эта тщательная отделка всех деталей вредит впечат­лению, производимому его речами; это плоды кабинетного труда, затейливости которых мы удивляемся, но которые в настоящее время уже не находят отзвука в нашем сердце. Правда, современники в большинстве были другого мнения; для них Исократ был недосягаемым мастером слога, хотя уже и тогда существовала сильная оппозиция против него. Так, Исократ коренным образом повлиял на развитие грече­ской прозы, а, следовательно, и прозы всех культурных на­родов.

Теми природными свойствами, которых недоставало Исократу, в незаурядной мере владел его младший совре­менник и соотечественник Демосфен из аттического дема

Пеании (род. около 384 г.). Он также был сыном богатого фабриканта, и когда после ранней смерти отца его дело под руководством неспособных опекунов пришло в упадок, Де­мосфен, подобно Исократу, принужден был взяться за ре­месло адвоката. Его учителем был Исей из Халкиды, один из самых отъявленных плутов, какой когда-либо существовал между адвокатами; и Демосфен, едва достигнув совершен­нолетия, совершенно в духе наставника начал свою карьеру обвинением против своих опекунов, полным сознательных искажений истины. Он вскоре приобрел известность в каче­стве защитника, а также выдвинулся и в политических про­цессах; затем, лет 30 от роду, он начал свою деятельность в качестве народного оратора, и благодаря ей в короткое вре­мя достиг руководящего положения в Афинах, которое с не­большими перерывами и занимал до своей смерти.

В области риторической техники Демосфен, конечно, многому научился от Исократа; как и последний, он неуто­мимо отделывал свои речи и также не умел говорить без подготовки. В остальном же трудно представить себе боль­ший контраст, чем тот, который обнаруживается между ре­чами этих двух ораторов. Он обусловлен отчасти различием характеров, отчасти различием сфер, в которых они действо­вали, и публики, к которой они обращались. Исократ писал для образованных людей Эллады; афинские же суды при­сяжных и собрание самодержавного народа на Пниксе со­стояли преимущественно из пролетариев и мещан, и орато­ру, который хотел влиять на эти слои общества, не остава­лось ничего другого, как спускаться до духовного уровня толпы. Отсюда то безграничное оплевывание противников, то бесстыдное искажение истины, то поверхностное отно­шение даже к важнейшим вопросам, которые характеризуют большинство речей, произносившихся в Афинском народ­ном собрании и в афинских судах и от которых несвободны и речи Демосфена; отсюда и та театральная декламация, ко­торую, по преданию, сам Демосфен признавал главнейшим ресурсом ораторского искусства. Но в этой области достига­ли совершенства и другие; что возвышает Демосфена над всеми ораторами его времени и делает его одним из вели­чайших ораторов всех времен, — это сила его страсти, его возвышенный пафос, могучий поток его слов, которые, по гомеровскому сравнению, как град из грозовой тучи, осыпа­ют противника, неодолимо увлекают слушателя за собою и не дают ему заметить скудости доказательств. Притом Де­мосфен, как далеко ни шел он в уступках вкусам своей пуб­лики, никогда не впадал в низменный тон демагогов и сико­фантов, полновластно господствовавший в его время на афинской трибуне; и если он часто говорил в угоду толпе, то все-таки, когда нужно было, у него всегда хватало мужества открыто и смело отстаивать свои убеждения. Тем не менее лишь потомство вполне оценило Демосфена как оратора и даже, как обыкновенно случается, поставило его выше, чем он при всей своей величине заслуживает. Для современни­ков же Исократ оставался неподражаемым, классическим образцом. Такой великий теоретик, как Аристотель, в своей риторике лишь мимоходом упоминает Демосфена и свои примеры заимствует предпочтительно из речей Исократа; Теофраст закончил свой очерк развития ораторского искус­ства также Исократом.

Не менее замечательным оратором, хотя и в другом ро­де, был сверстник Демосфена Эсхин, родом из аттического округа Кофокид. Он родился около 390 г. и происходил из хорошей фамилии, которая, однако, как и многие другие, потеряла свое состояние во время Пелопоннесской войны. После этого его отец Атромет поступил на военную службу в Азии, а затем, по возвращении домой, перебивался обуче­нием детей, тогда как жена его Главкофея посвящала ве­рующих во фригийские таинства, которые в то время, как мы знаем, имели много последователей в Афинах. Таким обра­зом, Эсхин вырос в нужде; первоначально он попытал сча­стья в качестве трагического актера, затем вступил мелким чиновником на государственную службу и благодаря своим способностям постепенно возвысился до видного положе­ния, как и его братья, из которых один, Афобет, занимал важный пост в финансовом ведомстве, а другой, Филохарис, достиг даже высшей должности в государстве — стратега. Несмотря на свой выдающийся ораторский талант, Эсхин никогда не унижался до занятия адвокатурою, равно как — или только в старости — до преподавания риторики; даже из речей, произнесенных им в защиту собственного дела, он издал только три — с политической целью и для оправдания против клевет своих противников. Эти речи принадлежат к самым совершенным образцам красноречия всех времен и вполне выдерживают сравнение с речами, которые произнес при тех же процессах его противник Демосфен; по силе вы­ражения они почти не уступают последним и превосходят их истинно аттической грацией и изяществом.

Третьим из великих афинских ораторов этого времени был Гиперид из дема Коллита, приблизительно ровесник Демосфена и Эсхина. Получив образование в школе Исокра­та, он занялся адвокатской деятельностью и благодаря ей вскоре приобрел влияние и богатство. На политическое по­прище он выступил впервые при разбирательстве той серии политических процессов, которая около времени сражения при Мантинее привела к падению Каллистрата и его партии (выше, с.203—204); но руководящего влияния он достиг лишь в позднейшие годы. Это был жуир, знаток в гастроно­мии и интимный друг красивых гетер; одной из знамени­тейших его речей была защита Фрины от обвинения ее в ко­щунстве (выше, с.7). Как оратора, иные в древности ставили его еще выше Демосфена: по простоте, естественности и прозрачной ясности своего стиля он более всего напоминает Лисия, хотя, соответственно вкусу времени, его периоды по­строены несравненно искуснее. Зато он был лишен потря­сающей силы демосфеновского красноречия и далеко усту­пает в грациозности Эсхину и в полнозвучности торжест­венным речам Исократа.

Век Исократа и Демосфена породил еще и множество других отличных ораторов, из которых, впрочем, большин­ство вскоре были забыты; только афинский государственный деятель Ликург и адвокат Динарх из Коринфа были воспри­няты в сонм классических ораторов. Некоторые из наиболее замечательных ораторов вообще пренебрегали опубликова­нием своих речей — например, Каллистрат из Афидны, за­щитительная речь которого в его процессе по поводу потери Оропа (выше, с. 187) осталась незабвенной для всех, кто ее слышал, и Демад из Пеании, может быть, величайший ора­торский гений, какого произвела Эллада. Он природным та­лантом возмещал недостаток школьного образования и часто достигал одним метким словом большего эффекта, чем дру­гие — кропотливо отделанными речами. Такой знаток, как Теофраст, сказал, что в то время как Демосфен — оратор, лишь „достойный Афин", Демад — „выше Афин".

Одновременно с художественной речью развивалась ху­дожественная форма диалога. Ее колыбелью была драма; сиракузец Софрон в эпоху Пелопоннесской войны проложил для нее путь своими „мимами", сценами из народной жизни в разговорной форме и в прозе. Приблизительно в это же время жил Алексамен из Теоса, который первый начал обле­кать в форму диалога научные исследования. Для нас древ­нейшим образцом этого вида литературы является знамени­тый диалог между афинянами и мелосцами о значении права сильного в международных отношениях, который мы нахо­дим в фукидидовой „Истории". Но усовершенствован был диалог лишь в сократовской школе, которая нашла в нем средство облечь в литературную форму своеобразную педа­гогическую методу своего основателя. Особенно славились „Сократовские разговоры" Антисфена, который, прежде чем обратиться к философии, был ритором, и Эсхина из Сфетта, который наряду с философскими исследованиями занимался также составлением судебных речей и, значит, должен был обладать серьезным риторическим образованием. Настоя­щим же классиком сократовского диалога стал Платон. Поэт от природы, он остался им и после того, как бросил в огонь свои юношеские поэтические произведения и всецело посвя­тил себя философии. Его сочинения — в значительной сте­пени поэмы в прозе, подобно мимам Софрона, которые Пла­тон ставил чрезвычайно высоко и которые, по преданию, служили ему образцом со стороны стиля; он стремился вы­зывать в читателях иллюзию, будто они присутствуют при действительном собеседовании. Однако с течением времени Платон пришел к сознанию, что форма диалога малопригод­на для систематического изложения философских учений, и потому его позднейшие произведения, как „Тимей" и „Зако­ны", по форме более приближаются к искусственной речи, хотя внешняя оболочка диалога еще сохраняется. При этом и он не сумел избегнуть влияния Исократа; впрочем, его по­пытка помериться с профессиональными риторами в области хвалебного красноречия не прибавила ему лавров; эта дея­тельность шла вразрез с основными свойствами его натуры. — Величайший ученик Платона, Аристотель, также начал свою литературную деятельность философскими диалогами, сладостная плавность которых восхвалялась древними; но и он вскоре понял, что эта художественная форма непригодна для научного исследования. Вследствие этого он в своих систематических сочинениях впал в противоположную крайность, именно рассматривал форму как вещь второсте­пенной важности, причем риторические украшения, привыч­ка к которым вошла уже в его плоть и кровь, составляют странный контраст с безыскусственностью целого.

Ввиду блестящего развития риторики поэзия должна была отступить на второй план. Где раньше сочиняли гимн, теперь писали торжественную речь, и даже на пиршествах элегия и сколион все более вытеснялись произнесением ре­чей или собеседованиями на философские темы. На великих национальных празднествах со времени выступления Горгия в Олимпии, наряду с поэтическими и музыкальными произ­ведениями, неизменно произносились речи. Мало того, фи­лософия дошла до того, что стала отвергать почти всю преж­нюю поэзию, как безнравственную; на этом основании Пла­тон, как ни тяжело это было ему, изгонял из своего идеаль­ного государства даже Гомера и драму, и из всей поэзии ос­тавлял лишь гимны во славу бессмертных богов и песни в честь заслуженных мужей.

Однако вначале это движение захватило лишь те круги общества, которые занимали руководящее положение в об­ласти духовной жизни. Масса и теперь, как раньше, требова­ла привычных поэтических развлечений, так что во внешних побуждениях к поэтическому творчеству и в этот период не было недостатка. Как и до сих пор, аттический театр еже­годно требовал целого ряда новых драматических произве­дений, и если Афины после крушения их державы уже не были в состоянии тратить на искусство такие суммы, как раньше, то поэзия щедро вознаграждалась за этот ущерб в других частях Греции. Драматические представления, кото­рые до сих пор ставились только в Афинах и некоторых дру­гих больших городах, начали теперь все более распростра­няться в греческом мире. Повсюду возникали театры; осо­бенно княжеские дворы Пеллы и Фер, Галикарнаса и Сира­куз старались стяжать славу поощрением искусства и напе­рерыв привлекали к себе первые силы. Нарождающаяся мо­нархия давала знать о себе и в этой области; но пока афин­ский театр все еще оставался художественным центром Эл­лады.

Согласно с этим IV столетие обнаруживает в области драмы такую производительность, которая в смысле объема по меньшей мере может сравниться с производительностью V века, а вероятно, и превосходит ее. Не без основания ко­медия осмеивает

Глупцов, что драмы пишут

На сотни миль длинней, чем Еврипид.

Без сомнения, среди этой массы произведений было не­мало превосходных пьес. Прежде всего следует назвать здесь Агафона из Афин, одержавшего первую свою победу еще совсем молодым человеком в 416 г. и позднее пересе­лившегося в Македонию; затем Каркина из Акраганта, кото­рый подвизался преимущественно на своей родине, в Сици­лии, при дворе сиракузских тиранов; далее, приемного сына Исократа, Афарея, и его ученика Феодекта из Фаселиды; на­конец, и впереди всех, афинянина Астидама, первого траги­ка, на долю которого выпала честь увидеть свою статую в афинском театре (340 г.). Но все они несли тяжелую участь эпигонов. „Луг муз был стравлен", — жалуется один поэт этого времени. Еврипид остался непонятым большею частью своих современников, — а следующее поколение нашло у него выражение своих высших эстетических и этических идеалов. Поэтому вся драматическая литература IV столетия носит на себе печать Еврипида и представляет собою даль­нейшее развитие тех художественных принципов, которые выработал великий трагик. Сюжеты по-прежнему заимству­ются из области мифа, содержание которого, разумеется, все более исчерпывалось, что побуждало поэтов снова и снова возвращаться к одним и тем же сюжетам; естественным по­следствием такого положения вещей было то, что поэты стремились проявить оригинальность каким бы то ни было способом. Никому не приходило в голову обратиться к исто­рии VI или V столетий, столь богатой трагическими мотива­ми, а сделанная Агафоном в его „Анфосе" попытка вывести на трагическую сцену свободно выдуманную фабулу не на­шла последователей. Еще менее осмеливались нарушать традиционные законы техники. Хор уже у Еврипида был часто лишь слабо связан с действием пьесы; но совершенно отбросить эти путы не решались, хотя мысль об этом должна была напрашиваться сама собою и хотя комедия уже показа­ла в этом отношении хороший пример. Таким образом путь к дальнейшему плодотворному развитию трагедии был пре­гражден, и лучшие таланты изнемогали в усилиях превзойти свои образцы или даже только сравняться с ними.

А общество также все более убеждалось в том, что про­дукты современной драматической литературы далеко не могут сравниться с великими образцами минувших дней. Поэтому вошло в обычай, наряду с произведениями новей­ших поэтов, ставить также пьесы великих трагиков V века, преимущественно, разумеется, Еврипида. После сражения при Херонее, по предложению оратора Ликурга, были по­ставлены в афинском театре бронзовые статуи Эсхила, Со­фокла и Еврипида, и в то же время установлен официальный текст их произведений, которым должны были руководиться актеры. С течением времени классическая трагедия все бо­лее вытесняла из репертуара пьесы новейшего времени и в конце концов обрекла их на забвение, часто, без сомнения, незаслуженное.

Иначе обстояло дело с комедией. В то время как трагики V века, подавленные великими образцами классической эпо­хи, не сумели достигнуть самостоятельного значения, коме­дия имела счастливую возможность черпать свой материал из современной жизни. Правда, эпоха Пелопоннесской вой­ны создала и в области комедии великие образцы, которые никогда не были превзойдены и кипучей свежести, могучей силы которых даже никогда не достигали позднейшие по­эты. Но произведения Кратина, Эвполиса, Аристофана и их товарищей, полные намеков на события дня и посвященные изображению исключительно афинской жизни, никогда не могли проникнуть за пределы Афин, и даже здесь были не­понятны уже ближайшему поколению. Притом, более тон­кий вкус нового времени уже не терпел на сцене тех пошло­стей, которые еще в современниках Аристофана не вызыва­ли никакого раздражения. Таким образом, аттическая коме­дия свернула теперь на тот путь, который был указан Эпихармом. Политика все более отходит на задний план; лите­ратурные вопросы обсуждаются еще часто, но главным со­держанием комедии становятся мелкие отношения повсе­дневной жизни, причем главную роль играют гетеры, пара­зиты и слуги, и с бесконечными подробностями изобража­ются пиры. Лирические части, безусловно, отступают перед диалогом. Первые признаки этого направления обнаружи­ваются уже в последних пьесах Аристофана; еще ярче вы­ступает оно у младших современников Аристофана — Пла­тона-комика, Феопомпа и Стратфиса, деятельность которых, начавшись во время Пелопоннесской войны, захватила зна­чительную часть IV столетия. Эвбул, подвизавшийся на дра­матическом поприще от Беотийской войны до времени Де­мосфена, уже всецело принадлежит новому направлению. Так как комедия утратила теперь свой специфически афин­ский характер, то в этой отрасли литературы могли работать и иностранцы. Действительно, между знаменитейшими представителями этой т.н. „средней комедии" мы встречаем, рядом с афинянином Антифаном, родосца Анаксандрида и Алексиса из Фурий в Нижней Италии. Но все они, без раз­личия происхождения, писали главным образом для афин­ского театра и изображали в своих пьесах афинскую жизнь.

В области эпоса также начала обнаруживаться новая жизнь. Хэрил из Самоса на исходе V века осмелился взять сюжет для своей поэмы не из мифологии, как требовала тра­диция, а из истории, воспев Персидские войны. Разумеется, значительная часть этой эпопеи представляла песнь во славу Афин, и афиняне вознаградили поэта, постановив, чтобы впредь рапсоды публично декламировали его поэму наряду с гомеровскими песнями. Впрочем, именно в этой патриотиче­ской тенденции, по-видимому, и заключалась главная заслуга Хэрила. Его совершенно затмил его ионийский соотечествен­ник Антимах, который в своей „Фиваиде" снова, по обычаю, разработал мифологический сюжет. Наиболее славилась его элегия „Лида", где поэт изливал свою скорбь по поводу смер­ти своей возлюбленной и искал утешения в воспоминаниях о других несчастных любовниках, которых в таком изобилии выводил перед ним миф. Такой знаток, как Платон, очень вы­соко ставил Антимаха, и если позднейшие поколения порица­ли напыщенную пространность его композиции, то они все-таки усердно читали его и не менее усердно ему подражали. Для элегии александрийского периода „Лида" послужила об­разцом.

В собственной лирике текст в эту эпоху все более отсту­пал перед композицией. Сообразно с этим теперь разрабаты­вались преимущественно одноголосная песня или, как гово­рили греки, ном, и опера, дифирамб. Это было результатом нового направления, которое с половины V века обнаружи­лось в области музыки. Начало этому движению положили Меланиппид из Мелоса и Фринис из Митилены в эпоху Перикла; до совершенства новое направление было доведено Тимофеем из Милета, Филоксеном из Киферы и Кинесием из Афин, действовавшими на исходе V и начале IV столетия. Всеми средствами старались они добиться более полного зву­кового эффекта; инструменты были усовершенствованы, ис­кусственные ритмы, излюбленные Пиндаром и его современ­никами, были отброшены, как стеснительные узы, и заменены более простыми формами; композиторы уже не боялись ме­нять тональность в одной и той же пьесе. Они стремились прежде всего к реализму; так, Филоксен и Тимофей в музы­кальных звуках изображали мычание стад Киклопа, гул бури и даже обстоятельства, которыми сопровождалось рождение Дионисия. Поклонники старины, конечно, оплакивали „упа­док" музыки, как это повторилось и в наши дни по поводу музыкальной реформы подобного же рода. Но, как ныне, так и тогда противодействие оказалось бесплодным; новая эпоха требовала нового искусства, и творцы его знали, что им при­надлежит будущее. Тимофей, вождь всего этого движения, не поколебался открыто бросить в лицо своим злобным крити­кам такие слова:

Не стану петь, как пели встарь — Мне новый лад милее; Царит теперь бог юный — Зевс, Низвергнут старый Кронос.

Прочь, старая муза!

Предсказание сбылось; старая музыка пала, и скоро Ти­мофей и Филоксен уже сами были классиками; их песни изу­чались в школах, и их большие композиции ставились на сце­не еще спустя столетия.

Высокого совершенства достигла в это время и инстру­ментальная музыка. Игра на флейте издревле процветала в Фивах; но лишь в эпоху Перикла здесь в лице Пронома явил­ся композитор, чьи пьесы для флейты приобрели известность во всей Греции. Его сын Эниад продолжал деятельность от­ца; мы узнаем, что он в 388 г. одержал победу в Афинах. Но Эниада затмил его соотечественник Антигенид, первый флейтист-виртуоз своего времени (ок. 400—360). Он примк­нул к Филоксену, в чьих дифирамбах исполнял аккомпане­мент, но писал и самостоятельные пьесы, долго охранявшие его имя от забвения. Из его многочисленных учеников большую известность приобрели в эпоху Филиппа и Алек­сандра Исмений и Тимофей, оба из Фив. В соседних с Бео­тией областях также усердно занимались авлетикой: в конце IV века мы находим среди первоклассных артистов Телефа­на из Мегары и Эвдокса из Халкиды.

В Афинах авлетике никогда не удавалось пустить проч­ные корни; зато здесь достигла высокого совершенства кифаристика благодаря двум артистам, жившим в первой по­ловине IV века, Кефисодоту из Ахарн и особенно Стратонику. Стратоник, по преданию, первый основал школу инстру­ментальной музыки.

Все великие музыканты V и IV веков являлись вместе с тем и артистами-исполнителями, и своей славою были обя­заны столько же виртуозности своей игры, сколько достоин­ствам своих композиций. Но, разумеется, невозможно было требовать, чтобы композитор обладал и красивым голосом, в особенности если он продолжал работать до поздней старос­ти, как Тимофей Милетский. Притом, для постановки новых сложных дифирамбов требовались не только хорошие со­листы, но и обученный хор и хороший оркестр. Таким обра­зом возникло сословие профессиональных театральных пев­цов и музыкантов. Такая же перемена произошла на траги­ческой и комической сцене. Если Эсхил и несколько раз еще Софокл сами выступали в своих пьесах, то успехи сцениче­ского искусства и обусловленная ими большая требователь­ность публики вскоре привели к образованию класса акте­ров, и поэты стали ограничиваться тем, что руководили ра­зучиванием своих пьес. Хотя социальное положение актеров и тогда, как во все времена, было вообще далеко не почет­ным, тем не менее выдающиеся таланты достигали громкой славы, и в IV веке в Афинах вошло в обычай вносить и их имена в официальные списки поставленных на сцене пьес. В этом сословии господствовала строгая иерархия; трагиче­ские актеры гнушались выступать в комедиях, и протагонист относился с презрением к девтерагонисту и тритагонисту. Очень характерно для истории развития этих отношений, что из эпохи расцвета аттической трагедии до нас не дошло ни одно имя какого-либо знаменитого актера; напротив, в середине IV века источники называют нам в качестве вы­дающихся протагонистов на трагические роли Феодора, Неоптолема и Аристодема, в эпоху Александра — Фессала и Афенодора; из знаменитых комических актеров этого же времени можно назвать олинфянина Сатира и Ликона из Скарфея.

Развитие пластического искусства в IV веке немногим разнится от развития поэзии за тот же период; как и поэзия, пластика жила успехами, достигнутыми в предшествовав­шую эпоху. Но здесь великие образцы V столетия действо­вали не столь подавляющим образом, как в области поэзии, ибо поэтическое произведение может быть распространено в неограниченном количестве копий, тогда как произведение искусства привязано к месту своего нахождения и никакая репродукция не может заменить оригинала. Притом техника пластических искусств в эпоху Перикла далеко еще не дос­тигла той степени совершенства, какую обнаруживает в это же время поэтическая техника. Поэтому деятели на поприще образовательных искусств имели в IV веке больше простора для художественного творчества, чем поэты этого времени.

Пластические искусства отнюдь не могли жаловаться и на недостаток внешнего поощрения. Правда, Афины и в этой области лишаются того руководящего положения, которое они занимали при Перикле. Пелопоннесская война поглоща­ла почти все наличные средства; затем последовали круше­ние государства и революция, и когда Афины несколько оп­равились от этой катастрофы, пришлось прежде всего поза­ботиться о восстановлении укреплений и арсеналов. Лишь со времени Филократова мира Афины снова могли думать о постройке зданий, не служащих непосредственно практиче­ским нуждам. Тем не менее в течение всего этого века Афи­ны оставались главным средоточием греческой художест­венной деятельности; только их художники работали почти исключительно на иностранных заказчиков.

После сражения при Эгоспотамах одну минуту казалось, что Спарта и в области художественной деятельности наме­рена выступить наследницей Афин. В Дельфах и Спарте бы­ли воздвигнуты великолепные памятники победы; но возоб­новление войны вскоре положило конец этим стремлениям. Расцвет Фив после битвы при Левктрах почти совсем не по­родил крупных монументальных памятников. Зато усердно культивировалось искусство в монархических государствах, которые в это время возникли или достигли большого значе­ния, особенно в Карии, Сицилии и Македонии; разумеется, оно должно было подчиняться и тем требованиям, которые предъявляли к нему властелины этих стран.

В области архитектуры постройка храмов все еще зани­мала первое место, хотя уже не в такой степени, как в пред­шествовавшую эпоху. Афины, несмотря на финансовые за­труднения, которые они испытывали во время Пелопоннес­ской войны, нашли средства отстроить святилище Афины Полиас на Акрополе, по благородной строгости стиля — ис­тинный шедевр ионийской школы. Около этого же времени на террасе близ Пропилей, откуда открывается волшебный вид, был воздвигнут тот небольшой храм богини Победы, который в нашем веке после освобождения Греции был вос­становлен из античных обломков и теперь опять, как неко­гда, сторожит вход на Акрополь. На Делосе близ старого храма Аполлона был построен новый большой храм в честь бога-хранителя острова. В Тегее храм Афины Алеа около 395 г. был уничтожен пожаром; новый храм, воздвигнутый под руководством Скопаса, был величайшим и прекрасней­шим храмом всего Пелопоннеса. Приблизительно в это же время близ Эпидавра был воздвигнут великолепный храм Асклепия. Особенно оживленную деятельность обнаружива­ла в этой области Иония, где, наконец, начали восстановлять разрушенные некогда персами храмы. Храм Аполлона Дидимского в Бранхидах близ Милета был великолепно рес­таврирован зодчими Пеонием и Дафнисом. В Приене Пифей, творец Мавсолейона, построил большой храм городской бо­гини Афины, который затем был освящен Александром. Сгоревший в 356 г. Артемисион в Эфесе был еще в более роскошном виде восстановлен Дейнократом; он был теперь самым большим из всех греческих храмов и позднее считал­ся одним из семи чудес света.

В огромном большинстве случаев при постройке храмов следовали тем образцам, которые создала предшествовавшая эпоха, и держались двух традиционных стилей, дорийского и ионийского, тогда как новоизобретенный коринфский стиль применялся лишь изредка, да и то лишь в отделке внутрен­них частей храма. Лишь в очень редких случаях зодчие пы­тались идти самостоятельными путями. Таков был колос­сальный храм Зевса в Акраганте, самый большой из всех храмов Сицилии и после эфесского Артемисиона, вероятно, из всех греческих храмов вообще, который строился вплоть до разрушения города карфагенянами (406 г.) и вследствие этой катастрофы остался неоконченным. Здесь, именно вви­ду огромных размеров здания, колоннада была заменена стеною, украшенной полуколоннами, фасад имел, вместо обычного четного числа колонн, семь полуколонн; внутри громадные фигуры гигантов служили опорами для балок ко­рабля. Еще смелее уклонились от традиции строители храма Афины Полиас, т.н. Эрехтейона, на Акрополе в Афинах. Здесь также нет колоннады; вместо нее мы находим три пор­тика, из которых в одном колонны заменены статуями, изо­бражающими девушек. В это же время был изобретен круг­лый храм. Самым знаменитым образчиком этого вида хра­мов был „фолос", построенный в половине IV века младшим Поликлетом в священной области Асклепия близ Эпидавра. Это было круглое святилище, снаружи окруженное перисти­лем из ионийских колонн, внутри украшенное коринфскими колоннами, — по тщательной отделке деталей, быть может, самое совершенное создание греческой архитектуры. Круг­лый же храм, но меньших размеров, представлял собой Филиппейон в Олимпии, воздвигнутый Александром в честь его отца и украшенный статуями обоих великих царей Ма­кедонии, царицы Олимпиады и родителей Филиппа. Это был ионийский периптер, внутри украшенный коринфскими по­луколоннами. В форме небольших круглых храмов строи­лись, вероятно, и монументы, воздвигавшиеся в память одержанных в театре побед; таков памятник Лисикрата (от 335/334 г.), который еще теперь стоит в Афинах у подошвы Акрополя, — одно из немногих зданий коринфского стиля, какие уцелели от той эпохи.

Но рядом с постройкою храмов к архитектуре предъяв­лялись теперь все в больших размерах и требования иного рода. Каждый греческий город хотел иметь свой каменный театр, возможно более великолепный. Самым красивым зда­нием этого рода считался театр, который построил в свя­щенном округе Эпидавра, рядом со своим „фолосом", млад­ший Поликлет и который, за исключением сцены, почти вполне сохранился до наших дней. Афины не хотели отстать и приступили к перестройке своего старого театра внизу Ак­рополя, которая и была закончена во время правления Ликурга при Александре. Тогда же был заложен панафинейский стадий в южной части города, по ту сторону Илиса. Те­перь все более входило в обычай созывать Народное собра­ние в театре. Однако и тут участники собрания ничем не бы­ли защищены против непогоды; вследствие этого в наиболее благоустроенном городе этого времени — Мегалополе — напали на мысль устроить крытое помещение для заседаний аркадского союзного собрания, т.н. „десяти тысяч". Это Ферсилейон, названный так по имени своего основателя, представлял собой прямоугольную залу с пилястрами, на которых покоилась крыша; в общем он походил на храм Деметры в Элевсине, но был еще несколько больше его, вме­щая около шести тыс. человек. Но, по-видимому, этот при­мер не нашел подражателей.

Новые задачи поставила зодчеству монархия, которая в течение IV столетия все более упрочивалась в Греции и в конце концов сделалась господствующей формой правления. Вернее, это были те старые задачи, на которых греческая архитектура развилась в микенский период, — постройка дворцов и гробниц. Особенно славился дворец любителя ис­кусств Архелая в Пелле, преимущественно, впрочем, благо­даря фрескам Зевксиса. которыми были украшены его стены; замечательным архитектурным памятником был, вероятно, и дворец Дионисия в Сиракузах. Богатые частные люди стара­лись подражать государям, и потому греческие города нача­ли украшаться великолепными постройками, часто остав­лявшими в тени общественные здания. Может быть, совер­шеннейшим и во всяком случае знаменитейшим произведе­нием искусства этой эпохи была гробница, построенная по поручению Мавсола Карийского в Галикарнасе зодчими Пифеем и Сатиром для него самого и для его жены Артемисии. На мощном фундаменте, где находилась усыпальница, возвышался ионический храм, крыша которого была укра­шена четырехконной колесницей. Первые художники того времени соперничали в украшении мавзолея скульптурными работами, и в продолжение всей древности он считался од­ним из чудес света.

Более самостоятельности, чем архитектура, обнаружи­вает по отношению к искусству предшествующего периода пластика этого времени. Художники V столетия считали главною своей задачей выработку типов богов, и то, что бы­ло создано ими в этой области, осталось образцом для всех позднейших эпох. Но софистическое движение, поколебав­шее старую веру в богов, нанесло смертельный удар и рели­гиозному искусству. Характерно для духовного направления нового времени, что теперь почти совсем уже не создают статуй из золота и слоновой кости, которые представляли зрителям божество во всем его неземном величии. И теперь еще в большом количестве изготовлялись мраморные и бронзовые статуи богов; но если художники и считали свои статуи изображениями богов, это были уже не боги, а только возведенные в совершенство человеческие образы. Афроди­та Книдская Праксителя, быть может, знаменитейшее скульптурное произведение всего этого периода, представ­ляла собою не что иное, как изображение идеально красивой женщины; уже полная нагота богини должна была устранять всякое чувство благоговения. Мало того, изображения богов в эту эпоху очень часто превращаются в простые жанровые картины; таков Гермес Праксителя в Олимпии, играющий с младенцем Дионисом, таков Аполлон-Савроктон того же мастера, где могучий бог, умертвивший своими стрелами Пифийского дракона, обратился в мальчика, который пыта­ется пронзить ящерицу. Таким образом искусство этой эпохи в смысле величия далеко уступает искусству Фидия и его современников, но взамен так же далеко превосходит его умением выражать в лице и позе движения души. Такого произведения, как группа Ниобид, V век не мог бы создать.

Чрезвычайно плодотворное поле деятельности открыл пластике все более распространявшийся теперь обычай воз­двигать статуи заслуженным людям. Демократия V века бы­ла очень скупа на эту почесть; в Афинах ее были удостоены только тираноубийцы Гармодий и Аристогитон. Конон, по­бедитель при Книде, восстановивший морское владычество Афин, был первым, кому оказан был этот почет. Раз таким образом старый принцип был нарушен, Афины быстро по­шли вперед по этому пути; подобно Конону, и его сын Ти­мофей, и полководцы Ификрат и Хабрий были почтены по­становкою статуй; того же отличия удостаивались дружест­венные государи, как Эвагор Кипрский, боспорские тираны, македонские цари Филипп и Александр; наконец дошло до того, что Деметрию из Фалер, который в 317—307 гг. управ­лял Афинами именем Кассандра, был воздвигнут целый ряд статуй. Остальная Греция не отставала от Афин; Сиракузы воздвигли статую еще Гелону, и вскоре почетные статуи сделались там настолько многочисленными, что при финан­совых затруднениях во время Тимолеона правительство на­шло выгодным расплавить их, чтобы употребить добытые отсюда средства на государственные потребности. В конце концов начали воздвигать статуи и выдающимся литератур­ным деятелям, например, в Афинах трагику Астидаму и вскоре после того — трем творцам трагедии, Эсхилу, Со­фоклу и Еврипиду. Приблизительно в это же время Сираку­зы воздвигли статую своему великому поэту Эпихарму. На этих работах портретная пластика развилась до такой тонко­сти характеристики, которая далеко оставляла за собою все, что было достигнуто в этой области предшествовавшим пе­риодом.

Одно из первых мест между пионерами нового направ­ления в скульптуре принадлежит Скопасу, происходившему со знаменитого своим мрамором острова Парос. Его отец Аристандр работал в Пелопоннесе рядом с Поликлетом на исходе V и начале IV века, и сам Скопас руководил там рес­таврацией храма Афины в Тегее. Позднее, около 350 г., мы находим его в числе художников, которым поручена была внутренняя отделка Мавсолейона в Галикарнасе. Среди ос­тальных его произведений одним из самых знаменитых была мраморная группа, изображавшая Ахилла и его мать Фетиду, окруженных нереидами, тритонами и другими мифическими морскими существами. Он ли или Пракситель был творцом группы Ниобид, было уже в древности спорным вопросом; вероятность говорит более в пользу Скопаса. Дошедшая до нас копия этой группы, украшающая теперь музей Уффици во Флоренции, есть, правда, лишь бездарное произведение времен императорского Рима, которое едва дает представле­ние о художественных приемах творца оригинала; но и в ней мы удивляемся могучему пафосу и потрясающему выраже­нию душевных мук на лице матери, перед глазами которой ее дочери одна за другой падают под стрелами Аполлона и Артемиды.