Глава 3 Искусство, литература и философия (466–431)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 3

Искусство, литература и философия (466–431)

Во второй трети V в. для греческой цивилизации характерны уверенность суждений и интеллектуальная отвага, дотоле не встречавшихся. Это был век уверенности, основанной на победе над варварами, на балансе сил в Средиземноморье и на повышающемся материальном процветании. Это был век религии, особенно в государствах материковой Греции с их глубоко укоренившимися местными культами и центрами всегреческих культов. Это был век интеллектуального просвещения, порожденного смелыми размышлениями ионийцев и ускорившегося благодаря обмену идей в благоприятных условиях мира и процветания. Чрезвычайное разнообразие и многосторонность греческого гения в сотнях полисов, каждый из которых отличался индивидуальностью характера и верой в свои институты, находило выражение в строительстве храмов, сопоставимых с европейскими соборами, в создании атомарной теории вселенной, в сочинении пьес, не менее поэтичных, чем шекспировские, и в доведении любых экспериментов в искусстве, мысли и политике до логического завершения.

В этот период великие художники, как и великие мыслители, находились под взаимным влиянием, а творчество таких мастеров, как Поликлет Аргосский и Фидий Афинский, имело значение для всего греческого искусства. Бронзовые статуи Поликлета, созданные в традициях пелопоннесской школы, изображали атлетов-победителей в минуту покоя. Мощному телу Дорифора (юноши с дротиком) благодаря его позе – одна нога как бы поддерживает тело, а вторая расслаблена – присущи гибкость и непринужденность. Отдыхающие амазонка и юноша атлет, левые руки которых покоятся на невысокой колонне, – чудесные примеры физического совершенства. Спокойствие и безмятежность всех этих трех статуй говорят нам о духе, свободном от забот повседневной жизни. Поликлет сочинил трактат, в котором анализировал принципы пропорции и композиции, но его ученики так и не достигли гармоничного баланса энергии и расслабленности, силы и непринужденности, физического совершенства и душевной красоты, которые отмечают воплощенный им идеал героя.

Поликлет изваял из золота и слоновой кости знаменитую статую Геры Аргосской, но величайшим творцом статуй богов был признан Фидий. Его шедевры представляли собой колоссальные статуи высотой 9 —12 м, которым поклонялись в храмах: статуя Зевса Олимпийского из золота и слоновой кости, бронзовая статуя Афины Промахос («Защитницы») на Акрополе и статуя Афины Парфенос («Девы») из золота и слоновой кости в Парфеноне. Величие и роскошь этих статуй, особенно сделанных из золота и слоновой кости, известны главным образом по описаниям более поздних авторов, которые видели в них величайшее выражение божественности. Зевс Фидия считался «Богом мира, хранителем Греции единомышленников, не раздираемой гражданской войной, всеобщим Отцом, Спасителем и Стражем человечества». Такова была концепция божества, внушаемая величием статуи: adeo maiestas operis deum aequavit[46]. Афина Промахос, возвышающаяся над Акрополем так, что моряки из Саронического залива видели кончик ее копья и шлем, охраняла свой город так же, как в Марафонском сражении. Афина Парфенос, стоявшая в святилище Парфенона и державшая в руке Победу, принимала подношения и молитвы граждан и союзников города. Эти несравненные статуи многие столетия оставались прекраснейшими изображениями бога Греции и богини Афин.

Зевсу Олимпийскому и Афине из Афин были посвящены прекраснейшие храмы этого периода. Строгое величие дорического стиля больше соответствовало эстетическим и религиозным настроениям той эпохи и на Пелопоннесе, и в Аттике, чем более пышный и живой ионический стиль. Храм Зевса, построенный в Олимпии из конгломерата, вероятно, между 468-м и 456 гг., и украшенный белой лепниной, имел обычный план с перистилем из шести колонн по каждому фасаду и с тринадцатью колоннами по бокам. На платформу, служащую постаментом для колонн – стилобат, – вели три ступени. С учетом нижней ступени храм имел около 30 м в ширину и 65 м в длину, а его высота достигала 18 м, благодаря чему храм, поднятый на высоком фундаменте, возвышался над Альтисом. В наши дни от него осталось слишком мало, чтобы оценить его пропорции, но о его красоте еще дают представление мраморные скульптуры с фронтонов и из метоп (фото VII).

На восточном фронтоне над главным входом изображена сцена подготовки к состязанию Пелопса и Эномая на колесницах, в центре которой возвышается Зевс. На западном фронтоне Аполлон взирает на битву лапифов и кентавров на свадьбе Перифоя и Гипподамии. Двенадцать метоп изображают подвиги Геракла, дорийского героя. Мощь и энергия фигур, застывших в муках отчаянной борьбы, великолепно переданы на западном фронтоне, а также в метопах – например, сильная шея и мощное тело быка; но композиция восточного фронтона, пожалуй, слишком симметрична, слишком статична, чтобы удачно передать величие и покой. Отдельные фигуры – например Афина в ее тяжелом дорийском хитоне – превосходно изваяны экспрессивными скупыми линиями и в то же время отличаются изяществом деталей. Эти скульптуры являются достойными предшественниками скульптур Фидия, так же как храм Зевса в Олимпии предшествует Парфенону.

Величайшие скульптуры Фидия известны нам только по описаниям, но представление о его стиле легко получить по мраморным скульптурам Парфенона, изваянным группой скульпторов под его руководством в 447–433 гг. (фото VIII). На фронтонах, от которых осталось несколько фрагментов, изображены рождение Афины и состязание Афины и Посейдона за Аттику; в метопах представлены битвы богов и гигантов, амазонок и афинян, кентавров и лапифов, гибель Трои; на ионических фризах – процессия афинского народа на Панафинейском празднике в присутствии богов. Прошлое и настоящее объединяются в прославлении Афины. Композиция этих сюжетов сочетает движение и покой с поразительным мастерством перспективы и смелостью исполнения. Цельность композиции ни в коей мере не ослабляет внимание к деталям, которые с наивысшей возможной степенью точности передают, например, рельеф конской мускулатуры и шкуры. В изображении тканей прежде всего важна плавность линий, благодаря чему достигается иллюзия движения всадников и покоя парок. По сравнению с ними некоторые скульптуры из Олимпии кажутся статичными или же передающими лишь один момент движения, а не движение. Это невероятное разнообразие сюжетов, поз и деталей (одна Панафинейская процессия имеет в длину 160 м) обладает единством благодаря «величию и точности», характерным для стиля Фидия, и благодаря любви самих художников к Афине Полиас, богине города, которой был посвящен храм.

Парфенон, называемый так по залу, в котором стояла статуя Афины Парфенос, был спроектирован Иктином и Калликратом и построен в 447–438 гг.; скульптуры закончены позже. Храм, выстроенный на известняковом помосте, возвышался над Акрополем и над Афинами, как и в наши дни, его в первую очередь видел путешественник, когда подплывал к Аттике или поднимался на перевал по пути к центральной равнине. Пентелийский мрамор, из которого построен храм, хоть и потерял часть былой белизны, по-прежнему сияет на солнце или неярко блестит в лунном свете, и рассеянный свет как бы затушевывает массивность дорического ордера. Яркие краски, когда-то радовавшие глаз и сообщавшие выразительность архитектурным деталям, давно исчезли, оставив лишь следы в оттенках и на поверхности мрамора. В перистиле ниже уровня капителей краски не применялись, однако синим, красным или золотым выделяли такие детали, как тонкие пояски колонн, триглифы и полочки архитрава. Краски также обогащали изящные скульптуры метоп и более массивные фигуры фронтонов. Фигуры Панафинейской процессии, изваянные в перистиле и потому менее заметные, были выделены краской на синем фоне.

Хотя многие мелкие детали за долгие века исчезли, величие здания производит колоссальное впечатление. Храм имеет большие размеры – 72 м в длину и 33 м в ширину, включая нижние ступени, но они скрадываются гармоничными пропорциями. Продуманность планировки можно проиллюстрировать на примере некоторых хитростей, к которым прибегали, чтобы устранить любые мнимые выступы и провесы в таком огромном строении и доставить интуитивное удовольствие от созерцания изгибов, ослабляющих напряжение прямых линий. Поверхность верхней ступени сделана изогнутой, она выгибается вверх на 10,3 см с боков и на 5,7 см со стороны фасадов, и этот изгиб повторяется в основании, самом помосте и антаблементе, а наверху – в карнизе и тимпане. Колонны, а также стены с внешней стороны от них, наклонены внутрь на 5,7 см, большинство верхних поверхностей здания также слегка отклонено назад или вперед. Поверхность каждой суживающейся колонны не ровная, а выпуклая; высота выпуклости достигает 1,65 см. Это лишь несколько примеров мастерства зодчих и квалификации строителей, благодаря которым Парфенон стал одним из самых выдающихся и великолепных зданий мира.

Строительство пропилей по проекту Мнесикла началось в 437 г., но так и не было закончено. Как и Парфенон, пропилеи строились из пентелийского мрамора с небольшим количеством черного известняка из Элевсина; двери и балки были деревянные. Пропилеи представляли собой единственный вход на Акрополь. К ним вели не ступени, а наклонная дорога, по которой могли подниматься процессии с колесницами. Дорога входила в ворота высотой 7 м и шириной почти в 4 м, а по бокам в главной стене были сделаны два дверных проема меньшего размера. К ним поднимались по четырем ступеням, выводящим на стилобаты, – каждый с тремя дорическими колоннами, поддерживающими внешний или западный фасады, – а затем по пяти ступеням к дверному порогу. Поскольку внешний портик был довольно длинным, мраморную крышу поддерживали шесть ионических колонн – по три на стилобатах по обе стороны дороги. Внутренний портик с тремя дорическими колоннами с каждой стороны дороги, поддерживающими восточный фасад, был намного короче и поэтому не нуждался в ионийских колоннах, чтобы поддерживать длинный «потолок из белого мрамора, не имеющий равных по красоте и размерам блоков». Кроме портиков и входов, в первоначальный план входили еще два западных крыла, но они так и не были построены. Даже в современном разрушенном состоянии пропилеи образуют грандиозный и величественный вход на Акрополь, в котором гармонично соединились мощь дорического и изящество ионического стилей. Мастерство, с каким строение приспособлено к особенностям рельефа, и технические ухищрения, соперничающие с теми, что применены в Парфеноне, меркнут перед общим впечатлением величия.

В 449–432 гг. четыре храма, построенные из мрамора по проекту неизвестного архитектора, были посвящены Афине и Гефесту на холме к западу от Агоры, Аресу – на Агоре, Посейдону – на мысе Сунион и Немезиде – в Рамноне. Эти храмы имеют такие общие черты планировки, как размещение третьей колонны по обе стороны перистиля на одном уровне с антами порога перед целлой. Ни один из этих храмов не может соперничать с Парфеноном и пропилеями, но они также являются образцами вершин зодчества и строительства. К Гефестеону вернулась часть былого величия и красоты благодаря раскопкам на Агоре, а остатки перистиля, по-прежнему венчающие крайнюю оконечность «омываемого морскими волнами лесистого мыса» Сунион, приветствуют моряка, входящего в Саронический залив по пути в Афины.

В Олимпии и в некоторых метопах Парфенона мы встречаемся с широко распространенными сюжетами из греческой религии. Они же служили темами для первого великого живописца, Полигнота Тасосского, чьи настенные росписи, изображавшие сцены из «Илиады» и «Одиссеи», видел Павсаний в Афинах, Платее и Дельфах. Полигнот пользовался только четырьмя красками: белой, красной, черной и охрой; он почти не применял оттенков и с большой экспрессией изображал действия и эмоции. По мнению Аристотеля, Полигнот как живописец и Софокл как драматург показывали людей, превосходящих нас душевными качествами и раскрывающими эти качества; то же самое можно сказать о скульптурах Поликлета.

Интерес к героической тематике был настолько распространен, а любовь к этим качествам, ценившимся во многих государствах греческого мира, настолько глубока, что они стали основной темой первого обширного исторического труда, сочиненного в Греции. Геродот Галикарнасский написал историю Персидских войн, в которой он противопоставил культуру Греции культуре негреческого мира. Геродот, родившийся на узкой береговой полосе, где встречаются Греция и Азия, много путешествовал по всему известному миру. Все, что он видел и слышал, служило пищей для его пытливого ума – и погребальные ритуалы скифских царей, и курдючные овцы Аравии, и происхождение финикийцев, и плавания вокруг Африки, и цвет ливийской соли; он изложил свой обширный и разнообразный материал в традиционной форме сказок (logoi), созданной его ионийскими предшественниками – логографами. Как «Гомер» превзошел авторов эпических песен, создав великую эпическую поэму, так и Геродот превзошел своих предшественников, вплетая свои «сказки» в историческую канву. Его плавный стиль даже в переводе обладает непревзойденной прозрачностью и очарованием, превосходно подходя для устного чтения длинного рассказа. Полем его исследований служило все протяжение человеческой памяти и границы известного мира; он сочинял собственные «сказки» или привязывал «сказки» предшественников к конкретным районам. Единство его материала обеспечивалось не только складом его ума, но и центральной драматичной темой – конфликтом между Западом и Востоком.

Из-за особенностей мышления Геродота назвали «отцом истории». В то время как другие записывали, Геродот исследовал: почему додонских жриц называют голубками, почему разливается Нил, почему скифы – кочевой народ, почему Греция и Персия начали войну и т. д. Смысл истории (historia) в исследовании, и письменная история есть результат исследований. Именно в таком смысле следует читать первые слова труда Геродота: «Таков вывод исследований Геродота Галикарнасского: время не должно лишать человечество прошлого, нельзя предавать забвению великие и чудесные деяния греков и негреков, а также и причину, почему они затеяли войну друг с другом». Однако одних исследований недостаточно, нужно иметь еще твердые суждения для оценки точности итога. Геродот предпочитал писать лишь о том, что знал сам, но нередко ему приходилось полагаться на слухи. Из-за этого он порой приводит несколько различных рассказов и выделяет один из них как наиболее вероятный, но не совершает характерную ошибку – не считает наиболее вероятный ответ безусловно истинным. Иногда он с чрезмерным доверием относится к событиям далекого времени или в дальних странах, иногда он просто тонет в колоссальном объеме информации, но в целом он предстает неизменным приверженцем здравого смысла, подкрепляя его жизненным опытом.

Центральной идеей Персидских войн, а следовательно, и своего сочинения, Геродот считал столкновение двух культур, или, точнее, двух групп культур – греческой и негреческой, и такой широкий подход обогащал метод Геродота и способствовал углубленному пониманию темы. В политическом смысле Геродот рассматривал это столкновение как борьбу духа свободы с проявлениями деспотизма, и он всецело осознавал значение итога этой борьбы для будущего всего мира. Его финальное исследование касается конечных причин исторических событий. Случайность, по его мнению, играет столь важную роль в жизни каждого человека, что того нельзя назвать счастливым, пока смерть не освободит его из-под власти случая. В жизни народов и великих людей, определявших судьбу народов, Геродот видел проявление божественной воли, наказывающей чрезмерные амбиции, неблагочестие и пустую самонадеянность. Бог, вмешиваясь в людские дела, ревнив и несет гибель: он сокрушает престолы великих мира сего, и под их обломками часто гибнут бедные и невинные. Так и в мире природы божественное провидение обеспечивает равновесие между враждующими видами. Вера и наблюдения не позволили Геродоту пойти дальше, он не осмелился вслед за Эсхилом оправдать деяния Бога в терминах людского правосудия.

Конечно, его история не лишена недостатков. Как и его современники, Геродот верил в действенность оракулов, в вещие сны, в явления «героев». Как путешественник, долго не имевший родного города, он расширил свои представления о человечестве, но оставил без внимания полисную политику. Поэтому он оценил величие афинской демократии, но не смог понять природу и причины реформ Клисфена. Не был он и полководцем: он мог описывать снаряжение и разбираться в принципах, но не понимал и не мог воссоздать тактику, применявшуюся в сухопутных и морских сражениях. В духе своей эпохи он вкладывал в уста своих персонажей речи для оживления повествования и для передачи их суждений, но отнюдь не утверждал, что эти речи повторяют то, что действительно говорили Крез или Ксеркс. Однако эти, по мнению современного читателя, недостатки и странности становятся совершенно несущественными, если принять во внимание широту интересов Геродота и его оригинальность, а также его уверенные и здравые суждения о людях и жизни.

Как мы видим на примере Геродота, путешествовать стало намного проще, чем когда-либо раньше. Всеобщий мир, безопасность мореплавания и рост торговли способствовали обмену товаров и идей между людьми, особенно в Афинах, центре морской торговли. Хорошим примером служит сам Геродот. Он жил в Галикарнассе и на Самосе, около 445 г. приезжал в Афины, где устраивал публичные чтения, и в 443 г. стал гражданином Фурий. Такая легкость перемещений оказалась особенно полезна для философских школ. Анаксагор, Эмпедокл и Зенон – современники Геродота и Софокла – знали учения друг друг и критиковали их. В то время наибольшим влиянием пользовался Анаксагор, поскольку он жил и учил в Афинах, став близким другом и учителем Перикла.

Анаксагор из Клазомен (ок. 500–428 гг.) был создателем оригинальных теорий о материи и разуме. Частицы материи, утверждал он, могут бесконечно делиться и отличаются бесконечным разнообразием, благодаря чему их количество, размеры и свойства неограниченны. Материальный объект состоит из множества частиц всех видов; его конкретные свойства определяются преобладанием частиц определенного вида в его составных частях. Поскольку в любом материальном объекте встречаются частицы любых видов, то «всякая вещь включает в себя все вещи» и «частью всего будет все». Далее он объявлял «рождение», «рост» и «смерть» всего лишь этапами в процессе упорядочения и переупорядочения частиц. Однако он делал одно исключение, выделяя особую, независимую и существующую саму по себе субстанцию – Разум (nous) – самую тонкую и чистую из всех субстанций. Разум присутствует в некоторых объектах, особенно в человеке и других существах, обладающих душой (psyche), но не во всех. И там, где он присутствует, он управляет этим объектом.

От этих определений Анаксагор переходит к космогонии. Сперва была инертная материя, неразделенная смесь, окруженная верхним и нижним слоями атмосферы бесконечной протяженности. Движение материи задал Разум; он привел в движение некую малую частицу материи, и от нее движение передалось другим частицам, набирая скорость и затрагивая все большую область. Это движение было круговым, отчего центробежная сила разбрасывала частицы, и те соединялись и разъединялись, образуя и изменяя предметы. Этот процесс продолжается и поныне, так как Разум непрерывно порождает движение, распространяющееся по бесконечным пространствам вселенной (или по бесконечному числу вселенных). Покольку Разум управляет всем, в чем он присутствует, Разум управляет и бесконечной вселенной. Таким образом, Разум является порождающей и управляющей силой, осознающей последствия своих действий.

Анаксагор в своей космогонии обошелся без каких-либо религиозных идей. Он пытался создать материалистическое объяснение мира, и, вероятно, хотя доказать это невозможно, он считал Разум особой формой материи. Для него жар, холод, сухость, влага, плотность, разреженность, яркость, темнота были не абстрактными понятиями, а физическими свойствами, присущими всем вещам в том смысле, что материальный предмет содержит горячие частицы и холодные частицы, сухие частицы и влажные частицы и т. д. Он полагался на свидетельства органов чувств и точно отмечал ту точку на шкале, в которой они переставали воспринимать размер, тепло и т. д. Считая все предметы материальными, он утверждал, что солнце, луна и звезды состоят из материи и движутся по круговым траекториям под воздействием Разума; что луна отражает свет солнца, а радуги и затмения вызываются естественными причинами (которые он вполне корректно анализирует).

Анаксагор наверняка полемизировал с Эмпедоклом из Акраганта (ок. 493–433 гг.), который видоизменил некоторые представления Парменида и Пифагора. Эмпедокл утверждал, что ограниченные в количествах Земля, Вода, Огонь и Воздух являются четырьмя элементами, или «корнями», из которых состоят все вещи, а Любовь и Борьбу называл двумя непрерывно действующими силами, которые представлял себе, возможно, как жидкости или течения. Кроме того, существует еще «непреодолимая воля» судьбы (aisa) – выражаясь современным языком, закон природы, – управляющая приливами и отливами Любви и Борьбы.

В какой-то момент времени, возможно в начале времен, Любовь преобладала, а Борьба почти отсутствовала. Затем четыре элемента, содержащиеся в сфере конечного объема, полностью перемешались под влиянием протекающей между ними Любви, и образовалась однородная плотная смесь. В этот момент, когда все было единым, Борьба находилась на периферии сферы. После этого она потекла назад в смесь, разъединяя то, что соединила Любовь, превращая единство в множество, и, наконец, возобладала, а количество Любви сократилось до минимума. Таким образом, существуют две крайние точки – в одной преобладает Любовь, создавая однородную смесь, в другой преобладает Борьба, разъединяя четыре элемента на четыре несвязанные части. За исключением этих крайних точек, которые, вероятно, рассматривались Эмпедоклом как короткие моменты цикла, две силы – Любовь и Борьба – постоянно пронизывают смесь, соединяя и разъединяя элементы, как художник смешивает краски, и таким образом создают и уничтожают все вещи, как художник создает и уничтожает деревья, людей и богов своими красками.

Космология Эмпедокла, вероятно, являлась приложением к новой религии, которую он проповедовал. В момент первого творения Любовь была сильнее Борьбы, и поэтому люди были невинными, животные – миролюбивыми, и никто не проливал крови. Сейчас Борьба на подъеме, чем объясняется изобилие зла, зверств и крови. Только что сотворенные люди поклонялись одной лишь Любви, которой они приносили жертвы миррой, ладаном и медом, не так как сейчас – кровью, а боги были сотворены не в человеческом облике, а как «чистый, невыразимый разум, пронизывающий быстрыми мыслями всю вселенную». Некоторая форма разума (phronesis или noema), которую мы можем назвать душой, была присуща всем вещам, получившим ее, видимо, в момент первого творения, и Эмпедокл верил, что эти души переходят из одного сотворенного предмета в другой в течение многовекового процесса создания и воссоздания вещей. «Когда-то я был, – писал он, – юношей и девушкой, чащей, птицей и рыбой в соленом море».

Души могут вселяться в любую сотворенную вещь, включая богов. Поэтому бог, обагривший руки кровью или нарушивший клятву, обречен на тридцать тысяч лет земной жизни в различных смертных телах, полной страданий. «Таков и я, – писал Эмпедокл, – изгнанный с небес, скиталец, доверившийся свирепой Борьбе». Называя себя богом на земле, он объяснял природу мира своим последователям, мужчинам и женщинам, которые поклонялись ему в Акраганте – великом городе у желтой реки.

Космология и религия Эмпедокла известны нам лишь по отрывкам из двух поэм, так что многое остается неясным. Тем не менее его эпические каденции доносят до нас эмоциональную силу, с которой поэт атакует рассудочную логику иных натурфилософов, и его великие идеи – особенно дуализм Любви и Борьбы, принявших облик Добра и Зла, и переселение душ – вновь и вновь встречаются нам в последующие века, когда теории ионийского философа были давно забыты. Эмпедокл был важной фигурой и как биолог и физиолог. Он исследовал глаз и сердце и строил теории оплодотворения, дыхания и кровообращения.

Проблемы движения и концепции конечного и бесконечного, так интересовавшие Анаксагора и Эмпедокла, стали основой для провокационных теорий их современника Зенона Элейского, чье учение дошло до нас лишь в форме парадоксальных утверждений. Известен парадокс об Ахилле, который гонится за черепахой. Ахилл никогда не догонит черепаху, потому что всякий раз, как он оказывается в точке, в которой только что была черепаха, та уже снова впереди; точно так же и стрела в полете занимает в каждый данный момент пространство, равное ей самой, и, следовательно, покоится, а не летит. Утверждения Зенона, первое из которых основано на бесконечном делении конечного расстояния, а второе – на неделимых моментах времени, вероятно, вдохновили Левкиппа Милетского, который посетил Элею около 450 г., развить идею о бесконечном числе неделимых частиц в бесконечном пространстве. Эти неделимые частицы он называл атомами (atomon), а пространство – пустотой (kenon).

В дальнейшем гипотезу Левкиппа о существовании атомов в атомную теорию вселенной развил его ученик Демокрит Абдерский (ок. 460–370 гг.). Атомы, бесконечно разнообразные и бесконечные количеством, находятся в бесконечном пространстве и в результате беспорядочного кружения сталкиваются, сцепляются и образуют все материальные предметы. Атомы представляют собой единственную объективную реальность (aletheia) в природе (physis), а единственными свойствами атомов являются количество, форма и непроницаемость. Все прочие атрибуты материи, такие, как цвет, вкус и температура, существуют лишь в воображении людей (doxa), которое порождается органами чувств и является побочной и смутной формой восприятия, основанной на условностях (nomos), а не на реальности. Подлинное понимание дает человеку лишь разум (dianoia), которому постижимы невидимые и неосязаемые атомы.

В этой космологии не было места Любви и Борьбе или Добру и Злу. Вместо перводвижущей силы при сотворении мира можно назвать лишь круговорот атомов во вселенной. Случайностями и переменами, составляющими жизнь человека на земле, возможно, управляют Случай или Необходимость, но это отнюдь не какие-то сверхъестественные существа или объекты. Левкипп отдавал предпочтение Необходимости, утвержддая, что «ничего не происходит случайно; все имеет предназначение и совершается по необходимости» (logos и ananke), но многие его последователи на первое место ставили Случай, бесцельно пользующийся стечением обстоятельств. При оценке значения Левкиппа и Демокрита следует подчеркнуть, что они были не учеными, исходящими из наблюдений и экспериментов и проверяющими свои теории практикой, а всего лишь философами, чьи размышления касались природы человеческой мысли в той же мере, что и природы вселенной. Поэтому их теории имели намного большее влияние на мораль и религию, чем на технологию, тогда находившуюся в зародыше.

В этот век интеллектуальных открытий Афины стали центром искусства и философии. Они были пионерами в исследовании нового мира, а в своем политическом устройстве, ставшем образцом для остальных государств, довели принципы свободы и равенства до логического завершения. Но в то же время Афины были центром религии, где люди в течение поколений поклонялись Афине и героям своих демов. Новое и старое сплавлялось в тигле аттической драмы, которую питал огонь религии, потому что религия была огнем жизни. В 458 г. афиняне, сидя на склоне холма под Акрополем, смотрели великую трилогию, в которой Эсхил подтвердил величие Зевса, сына Крона, царя богов. Возможно, впервые в истории при постановке использовались декорации, нарисованные Агафархом, и они подвигли Анаксагора и Демокрита на исследования в области перспективы. Религия и рационализм вскоре вступили в конфликт, и после этого другой поэт, превосходящий Эсхила величием, в драмах, которые ставил на склоне Акрополя, учил своих сограждан, что важнейшей частью всякой религии является понимание.

Софокл (ок. 496–406 гг.) был другом Кимона, эллинотамием в год, когда наследник Кимона подвергся остракизму (443), коллегой Перикла, а позже Никия в качестве полководца и государственным советником (proboulos) после сицилийской катастрофы. Он был верным слугой государства, его демократического устройства и Афинской империи и придерживался ортодоксальной религии своего времени не по традиции, а по убеждениям. Его наиболее выдающейся чертой была невозмутимость – следствие отваги и проницательности, примирявшая Софокла и с жизнью, и со смертью. Для него реальность Бога не вызывала сомнений; божественная воля управляла жизнью и всеми ее событиями, и от нее не мог уклониться ни один человек. Как и Геродот, с которым Софокла связывали узы дружбы, он не пытался исследовать божественные поступки и сформулировать их в виде законов природы; ему было достаточно наблюдать, как они воздействуют на государство, семью и личность. Он разделял традиционные убеждения, что за нарушением должного порядка в семье или государстве следует божественное воздаяние, которому подверглись Фивы и род Лабдакидов в «Эдипе-царе», «Эдипе в Колоне» и «Антигоне», и что орудиями божественного воздаяния выступают люди, такие, как Деянира в «Трахинянках» и Орест с Электрой в «Электре».

В центре софокловской трагедии человек как гражданин и как личность. В рамках непреодолимого божественного плана человек не волен управлять своей судьбой, но волен достойно встретить ее. Эдип по неведению убил отца и женился на матери, но, узнав об этом, он по своей воле вырвал себе глаза. Точно так же ситуации, в которых оказались Аякс, Антигона, Электра и Филоктет, не были созданы ими самими, но каждый из них в этой ситуации руководствовался своей свободной волей. В своих благороднейших поступках они следовали неписаным законам, провозглашенным Антигоной: «Законы непреложные, неписаные, вековечные, предписанные не вчера и не сегодня, и кем – неизвестно». Они являются божественными законами в противоположность указам Креонта; мы можем назвать их законами совести, но Софокл называл их законами понимания; они одновременно представляют и идеалы, установленные Богом для людей, и идеалы, принятые в Афинах Перикла. Персонажи в драмах Софокла показывают человека в его благороднейших проявлениях, будучи родом из благородного века, когда люди анализировали жизненные реалии и храбро встречали их, не пытаясь уклониться.

Интерес Софокла к человеку-гражданину и человеку-личности отличается от интереса Эсхила, направленного в первую очередь на группы. Хотя первая победа Софокла относится к 468 г., первые дошедшие до нас драмы (ок. 441 г.) были созданы в тот период, когда Софокл уже отказался от формы трилогии, ввел в действие третьего актера, снизил роль хора и повысил значение диалога. Эти изменения сопровождались смещением точки зрения с группы на личность, с божественных законов на поступки людей, с религиозных откровений на дискуссии о принципах. В определенные кризисные моменты человек руководствуется законами совести – помогая преследуемым, хороня мертвых, преодолевая трусость, – но в большинстве ситуаций он должен обдумать свои действия, решая, что полезно для государства, семьи и его самого, и противопоставляя правильное правильному и неправильное неправильному. Диалоги Софокла прежде всего касаются подобных решений: право Аякса на самоубийство и право Агамемнона оставить его без погребения, право Креонта отвергнуть предателя Полиника и право Антигоны похоронить своего брата, права Эдипа как царя, Тиресия как жреца, Иокасты как матери-жены или проблемы, вставшие перед афинским царем Тесеем, когда оскверненный осквернитель Эдип просит у него защиты от царя Фив.

Аттическая драма, развитая Софоклом, представляла собой превосходное средство для выражения его идей. Хор с религиозной и социальной точек зрения комментировал поступки, имевшие религиозные и социальные последствия. В прекрасных стихах Софокла содержится философия существования человека, простирающаяся от его славных достижений до положенных ему пределов. Изображая персонажи, Софокл не следует дотошному реализму; он рисует их смелыми мазками, демонстрирующими качества, которые управляют их поступками, – гордый дух Аякса, любовь, дающая силы Антигоне, импульсивная решительность Эдипа, нежность Деяниры. Диалоги, а также речи посланцев, сообщающих об уже происшедших событиях, Софокл писал ямбом, ритм и стиль которого наиболее близки к разговорной речи; это заставляло зрителей поверить в реальность ситуаций и событий. Аристотель во время написания своей «Поэтики» считал, что никто не сравнится с Софоклом в умении использовать известные темы аттической трагедии. Софокл лучше, чем кто-либо другой, умел наполнять сердца зрителей жалостью и страхом, когда на их глазах люди, превосходящие их благородством, шли навстречу катастрофе, к которой их влекли собственные ошибки. В момент наивысшего напряжения герой прозревал и одновременно с вершин процветания низвергался в пучину бедствий, как Софокл с непревзойденным мастерством продемонстрировал в «Эдипе-царе».

После смерти 90-летнего Софокла была поставлена его последняя трагедия – «Эдип в Колоне». Престарелый Эдип, когда-то известный своей храбростью и проницательностью, теперь слепой нищий, изгнанный из Фив пария. Однако его храбрость и проницательность ничуть не притупились. Он смирился с той жизнью, какую дал ему Бог, придя к смирению через долгие годы страданий, через самоуважение, зная, что невиновен в сознательном убийстве отца и инцесте, и доказав свое раскаяние тем, что вырвал глаза. К Эдипу-старику возвращается благородство, оскверненное Эдипом-царем.

Главная проблема драмы касается места последнего упокоения изгоя. Выполняя неписаный закон перикловских Афин, требовавший защищать слабых, Тесей дает Эдипу убежище. Там благодаря божественному вмешательству кончается жизнь Эдипа, исполнившего свое предназаначение: он пророчествует, что его могила защитит Афины от фиванского вторжения.

Жизнь не оставляла в покое и престарелого Софокла. Его любимые Афины оказались на грани гибели, граждане города в военном безумии нарушали и писаные, и неписаные законы, а боги словно отвернулись от Колона – именно они, по всеобщему убеждению, наслали на город мор и вызвали лунное затмение в Сиракузах. В «Эдипе в Колоне» хор поет: «Лучше вообще не рождаться, а если уж родился, лучше без малейшей задержки вернуться туда, откуда пришел. Ибо когда проходит юность с ее страстями и безрассудствами, человека подстерегают удары несчастий, и вот уже с ним все горести – зависть, мятежи, раздоры, войны и погибель. А его последний удел – старость, унизительная, бессильная, неприступная, недружелюбная, в которой спутником человека остаются лишь беды из бед». Такой крик из груди Софокла на пороге смерти исторгла боль, но не отчаяние. В «Эдипе в Колоне» Софокл провозгласил свою нерушимую веру в человека, в Афины и в богов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.