Плац

Плац

Я в принципе не согласен с «теорией руин» Шпеера, согласно которой нельзя использовать железобетон для культовых сооружений. Наш начальник политотдела, полковник Кузнецов (рост — метр шестьдесят, любимая поговорка — «И я посмотрел Де Голлю в глаза») был одержим манией созидать. Построил на плацу стенды из швеллеров. За усердие был переведен в Москву, где перекопал какой-то важный правительственный кабель, за что и был уволен.

Обилие стройматериалов действительно побуждало к строительству. Я за два дня из железобетонных плит построил на плацу трибуну для начальства. Дорожные плиты были взяты на старом старте, благо, техника позволяла, поднимала до ста тонн. Единственной проблемой было вырубить звезду размером с хороший письменный стол. Рубили зубилами и тупыми топорами, шлифовали кирпичом. Единственную «болгарку» перед этим украли у начальника инженерной службы. Я видел, как Яшин в перерыве поволок её за столовую и продал Кобелеву за три литра спирта. Вижу: несёт в дипломате. Выпили все вместе… Когда прежний владелец увидел «болгарку» у Кобелева в гараже, то таскал хозяина вместе с ней по всему помещению, но так и не вырвал. И двухскоростную дрель тоже.

Потом звезду надо было закрепить на другой плите, с углублением под неё, которое тоже надо было высечь. Трибуна получилась, как пирамида. В пустыне её не разрушит ничего, кроме взрыва. Она и сейчас возвышается над плацем. Главное — правильный выбор стройматериала.

Плац без трибуны — не плац, так, заасфальтированная площадка. В городке могло не быть света, хоть убейся, но на плацу всегда горели «неонки». Сейчас бы разметку наносили светящейся краской. Кроме трибуны возвышались флагшток и плакаты.

«Запомни, сын, что Партия, Родина и мать — понятия святые». Щит закрывал солдат от дежурного, они там мочились. Утром за пять минут в туалет все не влезут. А зарядка — 40 минут, молодые выскакивают, куда? Когда кусок отгнил, убедились, что плакат не следует опускать до земли, чтобы видеть ноги того, кто гадит. Все должно быть продумано. А то один узбек нарисовал солдат, похожих на китайцев. Вышло как в НОАК. Кизуб, замкомандира части, за голову схватился:

— Что вы понамалевывали?!

Когда шифер покоробило, получилась какая-то японская графика.

Перед большими строевыми смотрами на плацу вешали зеркала. На ночь выставляли дневальных — отгонять солдат, чтобы не смотрелись. Делом чести считалось украсть или разбить.

Смысл воинских ритуалов до сих пор неясен. Вынос и относ полкового знамени, воинская святыня под щенячий визг полкового оркестра перед чумазыми солдатами… Кого и на что это должно было вдохновлять? Оркестр состоял из трёх труб барабана и литавр, эти были и вовсе некстати. Трубача-солиста я выгнал из своей роты — он был прикомандирован к музкоманде в клубе и в любой момент мог нажраться. Железное правило — избавляться от всех нестроевых солдат. Он же заодно исполнял и обязанности капельмейстера — играл и притопывал. Убожество, эта вшивота знала только встречный марш «бум-бум». Барабан был не натянут и шлепал, как сапог без портянки. На разводе этот, прости, Господи, оркестр исполнял что-то среднее между лезгинкой и «Алеет Восток». Начальнику штаба при докладе командиру с большим трудом удавалось попасть в ногу — барабанщик выдавал далеко не сто двадцать ударов в минуту. Но самое страшное случалось, когда они исполняли Гимн Советского Союза. Мелодия была невероятно затянута и напоминала «Боже, царя храни!» Начальник политотдела от греха подальше уходил с плаца. В конце концов капельмейстер упился в клубе брагой. Его приволокли в роту, а в личных вещах нашли боевые патроны с номерами моей роты. Меня потом особист таскал неделю, а все это время капельмейстеру чистили морду в каптёрке — за патроны. Оказалось, он когда-то был дежурным по роте, а старшина пересчитывал патроны. Вот он воспользовался моментом — подменил холостые на боевые. А так как автомата у него в клубе не было, то он делал из них шариковые ручки и брелки. На чем, падла, и попался.

Однажды в полк привезли Кантарию. Встречали со всеми воинскими почестями. Ещё где-то на полигоне деды порядочно нагрузили его коньяком, в микрофон он только хрюкал. Так как основная масса слушателей литературным русским языком не владела, это хрюканье сошло за рассказ о вооружении флага над Рейхстагом. Какой-то провокатор пустил слух: мол, тому, кто сфотографируется рядом с дедом, дадут отпуск. Я с комендантским взводом едва оттеснил эту сволочь. Сам фотографироваться с каким-то пьяным грузином побрезговал — он был неблагообразен, потом не докажешь, что Кантария.

Часа через два вождения под руки деда закрыли в «Волгу» и повезли дальше. Командование вздохнуло с облегчением: «Слава Богу, не помер»! Спустя десять лет оказалось, что ни на каком Рейхстаге он не был, а знамя там повесили, когда немцы капитулировали.

«Заря» — одно из гнуснейших мероприятий, пережиток митраизма. Смысл его теряется в первых веках христианства, с введением юлианского календаря. Это на Афоне солнце заходит в шесть часов вечера и объявляется «ночь». В Казахстане отбой объявляли в одиннадцать часов вечера, потому что в десять — ещё видно. Мероприятие это, глубоко презираемое всем личным составом, у нас в полку так и не прижилось. Горнист служил олицетворением армейской мерзости.

Моя первая «Заря» была посвящена тридцатилетию Победы. Накануне наш курс подняли часов в шесть утра, погрузили в машины, отвезли за город. Там на складах выдали обмундирование старого образца: гимнастерки, стальные шлемы, плащ-накидки, вооружили автоматами ППШ, чем мы были несказанно удивлены. После чего вернули в город, построили на площади вокруг театра, выстроенного в виде трактора. Стояли долго и нудно. Наконец отдали команду:

— Горнист, играй «Зарю»!

Прослушали. Сыграли Гимн.

— К торжественному маршу…

Изображая воинов — освободителей мы промаршировали перед толпой зевак и обратным порядком — за город. Там сдали обмундирование, получили своё, вернулись в училище около двух часов ночи. Никто ничего не понял.