Целина

Целина

Стоило распространиться слуху о формировании целинного батальона, задолго до оглашения приказа солдаты начинали шататься по расположению с песенкой «Целина, целина голубые дали, мы такую целину на хую видали». Самая высокая честь, предоставляемая полку, — отправить целинный батальон — в перечне возможных бед находилась сразу после глада, мора и трясения земли. Узнав в «верхах» о предстоящем, командир полка неделю не мог прийти в себя, болел, случались сердечные приступы.

Сформировать три роты полного состава, укомплектованные автомобилями, даже в те годы было непосильной задачей для части. Тем более, что ездили на целину не куда-нибудь в Ростовскую область, где кормят от пуза, а к язычникам в Мордовию убирать картошку. Если говорят, что на Украине плохие дороги, то там (в Мордовии), кроме дороги на Ижевск, они отсутствуют полностью, только просёлки.

В преддверии такой задачи начинается комплектация. На площадку комплектации, обычно на стадион, стаскивают машины. Своим ходом они, конечно, не идут. Самые ходовые — ЗИЛ 157. На нем никого не задавишь, лихачить нельзя, от милиции не сбежишь, больше 60 км/час не развивает — ревёт и идет на взлёт. Машина примитивная, на базе «Студебеккера», но исключительно надёжная, в Афганистане зарекомендовавшая себя с самой лучшей стороны. Отсутствует гидроусилитель руля, а часто и тормозов; технически, её уничтожить невозможно. Собирают со свалки, где они лежат лет по 10 (это обычное состояние для 157-го). Моют, красят, и, что интересно, — заводятся. Дать ЗИЛ 130 или 131, значит больше его не увидеть. Солдаты продадут колеса, могут продать в колхоз и саму машину. Поменяют номера, и не докажешь. Зато 157-й не продашь. Это военная машина — за километр видно. Для укомлектования снимают, достают, покупают, продают все, что можно. Идет страшный ёб, каждый защищается, чтобы не ограбили. Ломают замки, врываются на склады, создают комиссии. Выдают новые палатки; прапорщик ходит и не понимает, почему все должно быть новое, вместо того, чтобы взять и спихнуть старьё. Под палатки изготовляют досчатые помосты, и это в пустыне-то. За ночь разбивают подходящий вагон, к утру на путях остается только железный остов.

Показуха дичайшая, на уровне замначальника полигона. На мобилизацию русской армии отводилось две недели, здесь начинали готовиться с мая, выезжали в августе — раньше не получалось. Недели через две начинают заводить цель, чтобы вся эта орава доехала до станции погрузки — двести метров от места сборки. С буксира заводят «колуны», когда тот пройдет метров сто, все несказано рады. Трубы у машин раскаляются, зажигание не выставлено.

Такыр превращается в военный городок. Если загнать машину в парк, сразу украдут аккумулятор и фары (то, что легко открутить). Потом, пока идет ремонт заднего моста, снимут движок. Военный закон, ничего не попишешь. Никто никому не верит, поэтому ремонт идет на ходу. Колышками условно огораживают КПП, шлагбаум, даже туалет, границы посыпают известкой. Основная проблема, чтобы солдат не сбежал обратно в расположение. Задачей комендантской службы было не пускать эту банду в городок. За неделю они опускались, норовили проскочить в столовую — второй раз поесть. Кормили их из котла, скудный рацион уменьшался раза в три. Какой прапорщик будет все закладывать в котёл, он же должен что-то поиметь с целины. Идет непрерывная борьба с внутренним врагом. Стоит мат, площадка превращается в бранное поле. Ночуют в палатках, по утрам не досчитываются 2-3х матрасов, кому продали — неизвестно. Создают полевую Ленинскую комнату, а так как она стоит на отшибе, солдаты за ней оправляются. В пустыне все пьют много воды, стул, соответственно, жидкий, вся территория загажена. По уставу, отхожее место в 40 м от городка. Какой солдат туда побежит, когда в пяти метрах Ленкомната? А так как все дембеля, молодых нет, присыпать кучки никого не заставишь.

Параллельно идет отлов офицеров и прапорщиков. Отлавливают всякую тварь, чтобы хоть три месяца от них отдохнуть. Замкомандира части — новоиспечённый комбат — скрежещет зубами, когда читает характеристики, написанные, как представления на Героя Советского Союза. Согласно Постановлению ЦК КПСС лучшим из лучших оказана честь убирать картошку в Мордовии.

Солдат берут дембелей, проблем с ними не возникает, все хотят уволиться без задержки.

Наконец, часть строится на митинг, выносят знамя, подгоняют эшелон и, под музыку и мат, эту банду забивают пинками в вагоны.

Командир полка втайне крестится: лишь бы доехали до следующей станции, снять с себя ответственность. Что такое погрузить военную часть? Зрелище, подобное переправе Батыя через Итиль. Разве что вместо верблюдов и волов ревут моторы. Сначала машины, потом имущество, скатки, палатки, матрацы и, наконец, личный состав. Задача, чтобы никто не отстал. Грузились в теплушки, только офицерам для штаба предоставлялся плацкартный вагон.

Потом все это скопище (вагонов шесть-семь), отправляли километров за двадцать, на сортировочную станцию в пустыне, где они с неделю ожидали подхода других частей из ТуркВО, чтобы сформировать эшелон. Вся эта банда ползла в славный город Саранск, Ижевск или Марийск. Тащились недели две-три. Так как для народного хозяйства такая помощь была делом ненужным и вредным, эшелон пропускали в последнюю очередь, после грузов пятилетки. Толпа вшивела, заболевала и становилась окончательно неспособной к производительному труду. Процесс распродажи воинского имущества начинался уже в пути. Кому-то из прапорщиков в состоянии сильной алкогольной абстиненции приходила в голову спасительная идея:

— А не продать ли нам запаску (ЗиП)?

К военным эшелонам на станциях всегда подходит народ: люди знают — можно поживиться. Армия даже в пути была источником довольствования. Где ещё председатель возьмет колеса, а рачительный хозяин на дармовщину разживется комлектом ключей? Солдаты смекают: зачем одному и шинель, и бушлат. Поскольку шинель никто не купит, продают бушлат; сапоги тоже шли, но хуже. Прапорщик, продав бушлат, и вовсе обходился плащ-палаткой.

В заштатный город Саранск прибывала публика бандитского вида, грязная, поизносившаяся и отощавшая. Эшелон встречало обкомовское начальство. Председатель исполкома, или секретарь горкома забирали командира батальона в баню. Тот ставил задачу командирам рот и исчезал на несколько дней. Митинг завершался, тут же направляли по колхозам. Начиналась разгрузка. Машины кое-как постаскивали, роты разъезжались по колхозам. Одно транспортное средство тащило за собой ещё три. Это никого из местных не удивляло, народ был беспробудно пьян и ни на что не реагировал. Наконец такая кишка вползала в колхоз, надо было размещаться. Предлагали несколько вариантов на выбор: местная кумирня — православная церковь без креста, заброшенная с 30-х годов, сельский клуб в таком же состоянии или школа. На время квартирования учеников выставляли, каникулы продлялись ещё на три месяца. Все равно в школу дети ходили мало, по той же универсальной причине: пить, курить и говорить учились одновременно.

Прапорщиков и офицеров размещали по «фатерам» к более-менее нормальным бабам. Наличие мужей в расчет не бралось. Бабы очень гордились, особенно, если доставался прапорщик: кроме всего прочего, он ещё и харчи приносил.

Пока было тепло, народ готовился, отдыхал, рылся в огородах, солдаты переходили на гражданку, возили обывателям сено. Уборка картофеля начиналась в разгар сезона дождей. Дожди в Мордовии плавно переходят в снег. Выручали колуны, хотя на следующий год пахать это поле уже не получалось. Картофель свозили в бурты мокрым, он едва ли долеживал до весны.

Быт поселян потрясал, даже в лучших избах корова стояла в сенях. Когда пьяный прапорщик ночью вползал в сени, то обязательно об неё спотыкался. Мог там и заночевать, если не встанет. Хозяйка, входя в сени, неизменно говорила:

— Ну, ты, пизда старая, подвинься.

Корова безропотно подвигалась в указанном направлении.

Питие народа полностью определяло его сознание. Пили всё, осенью население переходило на настойку мухоморов — кайф сильный, а голова не болит. Берут мухоморы, добавляют специи: соль, лавровый лист, листья смородины, вишни, хрен — как в огурцы, только очень много воды; потом толкут, стоит 2–3 недели, сбраживается; шляпки грибов и плесень плавают сверху, как сопли, главное их не ухватить, когда пьешь. Начинаются местные празднества в честь Бога Кармакчи и Николача — Николая Угодника. У удмуртов «всё — Бог». Реакция на потребление этого пойла — жидкого наркотика — различная, кто хохочет, кто танцует, кто девку заломит в кустах. У них с этим свободно, начинают жить лет с 12–13. Если девку не драли, то и замуж не возьмут. На свадьбе невесту могут оттрахать человек 5–6, друзья жениха. Удмурту не убудет. Поражало, что председатель или бригадир мог сожительствовать с кем хотел, и это ни у кого не вызывало ревности.

Пережитки родовых отношений впечатляли, но татары ущемляли местных ещё больше. Татарские и староверческие села — абсолютно автономные территории. Вражда между татарами и удмуртами восходит ко временам Ивана Грозного. Последние помогли его войску переправиться через Каму, хотя должны были, по мнению татар, свои лодки сжечь. Им этот Иван Грозный ещё долго будет боком выходить, польстились на медные деньги. До сих пор каждый день неизвестные гадят под памятником царю в Казанском кремле и милицейская охрана не помогает. Правоверный татарин и в Москве плюется на Храм Василия Блаженного.

Татары, по тамошним меркам, трезвенники — ничего кроме водки не пьют. Поотнимали у вотяков пруды, в удмурдском селе — татарский пруд, в котором плавают тысячи татарских гусей. Если в селе живет татарин, он лавочник-продавец в магазине, сидит в тюбетейке и торгует. Из русских — только учительницы. Их загоняли на 2–3 года после окончания провинциальных университетов, и они сожительствовали с офицерами. Местные мужики все мыршавые. Явное вырождение по мужской линии — наследие колониальной политики. Все мелкие, бледные, к сорока годам — старики. Средняя продолжительность жизни 50 лет. Татары, напротив, все крепыши, выжили благодаря исламу, как и староверы.

Чуваши-мокша и ерзя тоже опущенные. Ерзя пропустили Ивана Грозного, а мокша нет. Все районное начальство — татары, а не местные. В Удмуртии основу экономики составляли зоны, предприятия ВПК и татарские колхозы.

Татарские села целинных бригад не запускали, солдат били смертным боем, те боялись показываться. Когда местные переругиваются через речку, вотяк кричит:

— Ты, татарский собак!

Ни советская власть, ни царизм не смогли насадить православие. За каждой мордовской деревней — священная роща, где они молятся своим богам. В праздник должны возливать, кто-то умный додумался возлагать пустые бутылки, вся роща завалена стеклотарой. Солдаты пронюхали: грузили мешками и сдавали. Бутылка стоила 20 копеек — пачка «Примы». Когда местное население стало возмущаться, изменили график, начали вывозить ночью. Те успокоились — не на глазах же воруют.

Обратный путь совершался во мраке. Спившаяся и духовно опустошенная толпа брела, подобно ополчению Минина и Пожарского. Колхозные трактора волокли машины в собачьих позах — одна на другой. Никаких оркестров и провожающих, все продано, проёбано, пропито. Предстояла длинная, долгая, голодная дорога в Казахстан. Что можно было взять в Мордовии? Картошки? В военных комендатурах по пути выбивали сухой паёк, с подходом эшелона коменданты норовили запереться, совали в окно свечи и газеты. Начальник караула крыл матом, кидал подачку на пол. Приветливых комендантов было мало. Военный комендант на ж/д транспорте — штатная должность, пережиток сталинских времен, когда шли в основном военные грузы. Теперь стало ещё хуже, загонят в тупик, и будет стоять до посинения.

Возвращаются с целины — медали горохом, следом уголовные дела. Налетают следователи, ищут «соучастников хищений в особо крупных размерах». В полку стоит вой, солдат прячут, переводят в другие части, хорошо, основных расхитителей уже «дембельнули».