Поездка на Родину

Поездка на Родину

Инициатива формирования русских национальных частой в Осинторфе принадлежала берлинскому эмигранту, радиоинженеру Сергею Никитичу Иванову. Но прежде, чем приступить к делу, он решил привлечь несколько человек, в том числе и меня, в организационную группу.

Как-то вечером в начале марта 1942 года он позвонил мне и предложил встретиться по очень важному делу. Встреча состоялась на следующий день. После короткого обмена мнениями о событиях на фронте он спросил, не принял ли бы я участия в формировании русских частей на фронтовой полосе. Зная отрицательное отношение германского правительства к подобным формированиям, я высказал Иванову свое недоумение, но он стал убеждать меня в реальности своей затеи. Нисколько не веря в осуществимость этого дела, я обещал дать ему ответ на следующий день и при встрече сказал, что приму участие в его акции при следующих условиях:

1) Формируемые части должны быть предусмотрены как русская национальная формация с задачей антикоммунистической борьбы и с соблюдением вытекающих из этой задачи требований.

2) Как солдатский, так и офицерский состав набран будет из русских.

3) Занятия в частях и внутренние распорядки будут производиться по русскому образцу и на русском языке.

4) Обмундирование и снаряжение будут русские.

5) Все наши пленные войдут к нам, как пополнение, без того, чтобы их сажать в лагерь за колючей проволокой.

6) Части будет дана возможность развернуться до большой, серьезной боевой единицы.

7) Наша акция предусмотрена как подготовительная работа для будущего возглавителя русской освободительной борьбы, полагая, что таковым будет один из выдающихся советских генералов, сидящих в плену.

Выслушав меня, Иванов ответил, что он сам иначе и не думал. Таким образом, мы условно договорились.

После этого разговора Иванов полетел в Смоленск и через четыре дня вернулся с разрешением фельдмаршала фон Клюге выбирать людской состав для особой части в любом из лагерей военнопленных на среднем участке фронта. Были ли при этом предусмотрены вышеупомянутые пункты — не знаю, но на практике они целиком соблюдались.

В Берлине Иванова вызвали в ОКВ (Оберкомандо дер Вермахт — Верховное командование Вермахта), чтобы утвердить намеченную программу и наладить поездку организационной группы на фронт. Тем временем организационная группа была составлена и путь был намечен в Смоленск. В группу вошли: Сергей Иванов, я, Игорь Сахаров, Игорь Юнг, Виктор Ресслер, священник о. Гермоген (Кивачук), а позднее к ней примкнули гр. Григорий Ламсдорф, гр. Сергей Пален, гр. Александр Воронцов-Дашков и Владимир Соболевский. Перед отъездом ОКВ прикомандировало к группе своего офицера связи, ст. лейтенанта[13] Бурхардта, который по пути выполнял все необходимые формальности.

В первой половине марта мы выехали из Берлина на восток. Путь лежал через Польшу (Генерал-гувернеман). Проезжая по Польше, нельзя было не содрогнуться при виде произведенных там разрушений. Результаты модернизированной войны и мощь нового оружия не знали себе равных. Какие надо было иметь нервы, чтобы перенести силу огня, превратившего весь город в битые кирпичи, и чтобы нанести людям такой беспощадный удар! Начиная с пограничного города Кутно и до Варшавы включительно, все города были превращены в сплошные развалины. От бывшей красавицы Варшавы уцелело очень мало домов, и все, что уцелело, тоже выглядело запыленно, замызгано и грязно. Конечно, глядя на все, становилось жалко поляков, но сердце сжималось от боли при мысли: во что же превращены русские города?

Закончив свои дела в Варшаве, мы выехали вечерним поездом в Минск. Старую советско-польскую границу должны были переехать к рассвету. В купе разговоры постепенно умолкали и кое-кто задремал. Перед рассветом я вышел на платформу вагона и застал там Игоря Юнга. Он, как и я, вышел наблюдать за моментом переезда польско-советской границы. Ночь была дождливая и темная, никакой видимости. Ждали долго, пока стало светать. Капли дождя то и дело, точно подражая друг другу, сливались на стекле одна с другой и мелкой зигзагообразной струйкой стекали вниз. Навстречу вереницей неслись телеграфные столбы и так же быстро скрывались, давая место следующим. А границы все еще не было видно. Стало совсем светло. И вдруг с правой стороны поезда показалась небольшая серенькая деревня. Боже мой! Да ведь это русская деревня с ее избами. Но до чего бедно она выглядит, безо всяких следов садов и огородов, одни только голые избы, и на некоторых избах так мало соломы, что обнаженные стропила выглядят, как ребра скелета. Около некоторых изб, ссутулившись от дождя, стояли, наблюдая за мчавшимся мимо поездом, отдельные человеческие фигуры.

От всего виденного глубокая грусть легла на сердце. С первого же шага в Россию радость моя была омрачена печальным видом этой деревни. А дальше поезд мчался мимо многих таких же бедных больших и малых сел. Кое-где вырисовывались, без крестов, купола сохранившихся церковных зданий. На всем лежала тяжелая печать войны и большевистского хозяйничанья. Невольно вспомнил богатые и сытые села немцев и сравнил их с этой нищетой, и стало больно и обидно за наш бедный народ. За что выпала ему на долю такая тяжелая участь?

На следующий день мы прибыли в Минск, столицу Белоруссии. Здесь нужно было переменить поезд и ждать три часа. День выдался исключительно холодный, а мы были легко одеты. Тем не менее вышли из вокзала посмотреть город и пошли по главной улице. Впереди над городом маячили три или четыре железобетонных высотных здания, как коробки, возвышаясь над остальными домами. Это были правительственные учреждения. А главная улица, по которой мы шли, представляла собой ужасное зрелище. Справа и слева не было ни одного разрушения от снарядов, но от всех домов остались стоять только стены; ни крыш, ни окон, ни дверей — зияли одни только дыры. Мы было решили, что здесь враг пустил в ход зажигательные бомбы, но местные жители нам объяснили, что враг тут был ни при чем. В Минске боев не было. Красные ушли, покинув город, а в промежутке между уходом красных и приходом немцев местные комсомольцы ходили по улицам с факелами и бензином и поджигали дома один за другим. Все эти опустошения были делом рук местных комсомольцев.

Дошли мы до Дома Советов. Здание осталось невредимым. Снаружи оно выглядело импозантно, но внутренняя отделка была бедной. Перед входом внизу стоял красивый пьедестал, из которого торчали два металлических скрепа, при помощи которых был скреплен памятник Сталину. После прихода немцев местные жители стащили и раскрошили монумент, и пьедестал остался одиноко стоять. Его никто не тронул. Он был обшит по бокам медными щитами с барельефами, изображавшими картины из революционного эпоса. Будет не лишним сказать, что содержание этих картин было мифическим, но сделаны они были прекрасно: лица были, как живые — с пафосом революционеров и отвагой и решимостью пролетариев. От Дома Советов мы было пошли дальше, но мороз одолел нас и заставил вернуться обратно на вокзал, так и не повидав города.

На следующий день мы прибыли в Смоленск, в этот исторический город России. Кто из нас в юности не читал о том, как Смоленск каждый раз первым принимал на себя удар врага, пока страна собирала свои главные силы для ответного удара! И сколько раз он был тяжело ранен и даже полонен? Но, несмотря ни на что, он каждый раз оправлялся от ран и опять, как встарь, стоял на страже России.

Когда мы вошли в смоленский собор, мне показалось, что это католический храм, несмотря на его прекрасный иконостас. У левой колонны все еще возвышается кафедра со времен литовцев и поляков, а у правой колонны огорожено место, где в 1812 году стоял Наполеон. Помимо того, в нем было собрано (большевиками) много утвари из католических, да и не только католических церквей.

По всему было видно, что Смоленск и на этот раз нелегко сдался врагу, свидетельством чего являлись многочисленные разрушения в городе. С первого взгляда казалось, что он разрушен до основания, но в то же время в нем осталось большинство населения и где-то должны же были жить эти люди. Но так или иначе, а город представлял собой сплошные развалины, среди которых здесь и там возвышались уцелевшие дома. А на общем фоне разрушений и оставшихся замызганных домов и улиц величаво возвышался древний Успенский собор, где в течение многих веков одна из реликвий Русской православной церкви, икона Божьей Матери обрела свой трон. К счастью, собор с его на редкость красивым иконостасом — шедевр искусства остался цел и невредим. Собор был большевиками превращен в музей, и в нем были собраны иконы и утварь из других православных, католических и протестантских церквей. Однако, так как помещение собора не топилось, то от мороза на стенах штукатурка местами отстала, и иконы, написанные на стенах знаменитыми иконописцами, теперь висели пузырями. Тут же на своем старом месте стояла одна из древних копий иконы Смоленской Божьей Матери. По свидетельству знатоков, когда обе иконы стояли рядом, было трудно определить, которая из них копия. С иконы большевики сняли ризу, но сердобольное духовенство одело икону парчой от старого облачения. Божья Матерь выглядела ограбленной вандалами… Спрашивается, чем руководствовались эти, с позволения сказать, люди, смеющие теперь называть себя русскими, да еще патриотами? Ведь икона Смоленской Божьей Матери — не только церковная реликвия, но и кусочек Древней Руси — исторический памятник. По преданию, она была написана Евангелистом Лукой и привезена в Россию греческой принцессой Анной, вышедшей замуж за Владимира Святого. В Смоленск же она была привезена Владимиром Мономахом, получившим ее в наследство. И на такую историческую ценность, не говоря уже о ее религиозном значении, поднялась рука людей, продолжающих называть себя русскими!

В Смоленске нас принял начальник контрразведки подполковник Геттинг фон Зеебург. Оказалось, фельдмаршал ф. Клюге установил над нами его опеку. Эта неожиданность нас сначала огорчила, а потом обрадовала, ибо тут мы могли пользоваться свободой действий, гораздо большей, чем при любом другом варианте, что в нашем положении играло очень большую роль. К тому же он оказался очень милым человеком и большим другом русских.