43. ОТПРАВЛЯЮТ НА РОДИНУ

43. ОТПРАВЛЯЮТ НА РОДИНУ

Статья следующая называется «Отправляют на родину». Автор С. Владимиров. (Национальность свою Владимиров не говорит. Это не русский, он эмигрант, как он и сам ниже говорит, - единственный, владевший иностранными языками. Прим. Стол.) Давным-давно автор сей книги сговорился с автором цитируемой статьи о помещении ее в одной из моих книг. Вижу хороший шанс поместить эту статью в конце нашей, как кажется моим предварительным критикам, достаточно интересной книги.

Десятые числа мая 1945 года. Точно даты не помню — вылетела из головы из-за бесконечной вереницы происходящих событий и переживаний.

Италия освобождена англо-американскими войсками генерала Александера.

Все мои мысли были направлены на отыскание способов скорейшего возвращения во Францию к своей семье. Я —старший сын. Отец мой инвалид, почти не трудоспособный, мать — туберкулезная …

Мне — 24 года, следовательно: сил достаточно, несмотря ни на какие голодовки, чтобы добрести до франко итальянской границы. Через каких-нибудь пять дней комбинированного марша, где поездом, где пёхом, прибыл на границу возле Турино и сразу направился в английскую комендатуру. Капрал-англичанин, выдававший справки и пропуска, установив, что я русский эмигрант, до войны проживавший во Франции, категорически заявил, что мне необходимо направиться в Пизу (Италия) — в советский лагерь (!), чтобы в скорейший срок попасть в СССР, т. к. по ялтинскому соглашению все русские эмигранты, проживавшие до войны во Франции, по ее освобождению должны немедленно быть отправлены к себе на родину.

— Ваша семья уже в Советской России — заявил англичанин, приготовляясь писать мне бумажку для отправления в советский лагерь.

Тем не менее, я отказался, заявив, что должен сначала хорошенько подумать, а затем принять решение.

Возвратился на вокзал, где обосновался на жительство. Оккупационные власти кормили так называемых застрявших пассажиров, и следовательно, там я был обеспечен на некоторое время кровом и пищей, пока не выяснено окончательно, что предпринять в связи с общей обстановкой.

Начал обход различных учреждений. Побывал чуть ли не в целой сотне, но никто толком не мог посоветовать: одни направляли в другое. Те в свою очередь пожимали плечами и сбывали с рук в следующее и т. д. В конце концов вопрос с моей отправкой во Францию оставался открытым, а положение создавалось такое, что было необходимо остановиться на каком-либо решении, так как вечно оставаться на вокзале нельзя.

Снова пришлось направляться в комендатуру к английскому капралу и получать, выражаясь советским языком, путевку в русский лагерь в Пизу.

Лагерь в Пизе был прекрасно оборудован союзным командованием! Все прибывающие получали полное американское обмундирование, белье, одеяло, постельную принадлежность, в общем — от зубной щетки до вещевого мешка включительно! Внутренняя администрация русская, т. е. советская: роты и батальоны; начальство из советских военнопленных командиров. Только один майор прислан в качестве руководителя от советского командования.

Отношение начальства вполне корректно — все одинаково волновались за предстоящую встречу и томились неизвестностью. Слухи о больших преобразованиях, происшедших внутри СССР (?), позволяли надеяться, что никто не будет подвергаться репрессиям. Общему благодушию способствовало прекрасное питание и снабжение. Хозяйственная часть лагеря находилась в американских руках — ели вдоволь, прекрасно, получали табак, конфеты - полный паек американского солдата в военное время.

Со стороны советского майора никаких твердых приказаний не поступало: он ограничился весьма маленькой анкетой - кто, откуда родом и как попал, т. е. военнопленный или увезенный немцами на работы - «цивильный» … Роты комплектовались по возрастному признаку. Утром и вечером поверка, отпускали по запискам в город.

Дней через десять на очередной поверке прочли список кому приготовиться для отправки на родину. Счастливчиков оказалось более тысячи человек. Все молодые. Оставшиеся страшно завидовали. Американцы снабдили отъезжающих весьма основательно продуктами. Форменные американские солдатские мешки были набиты до отказа и изрядно потяжелели. Подали американские грузовые машины — 60 штук по 20 человек в каждой.

Окрыленные светлыми надеждами, с песнями и шутками двинулись к границе англо-советской зоны у Юденбурга (Название: «Город Евреев»).

Здесь на мосту произошла долгожданная встреча — увидели первых советских часовых. Единодушное, громкое ура. Машины остановились. Навстречу вышли несколько советских офицеров. Полковник обратился с приветственной речью. «Родина вас ждет, как дорогих сынов, а не пасынков. Все забыто. Прощены даже те, кто осмелился с оружием в руках выступать на стороне немцев. Красная Армия понесла наибольшие потери при освобождении Европы. Кровью своих сынов она спасла весь материк. Самое ценное сейчас в нашей стране это человек. И о нем, только о нем, наивысшая и самая главная забота всей нашей великой родины. За Родину, за Сталина!».

В ответ пронеслось громкое, долго не смолкавшее ура.

Затем полковник обошел машины, спросив, — все ли прибывшие подданные Советского Союза. Я немедленно заявил, что я эмигрант, до войны проживал во Франции. Он как-то лукаво подмигнул глазом, хитро улыбнулся, но записал адрес, в каком городе жил и где проживают мои родные.

Машины тронулись через мост. Отъехав два-три километра их снова остановили. На этот раз приказано было выгрузиться. Сдать все имеющиеся фотоаппараты, бинокли, прочие оптические приборы и компасы, а также заполнить анкеты.

Я должен был распрощаться со своим фотографическим аппаратом. Полковник передал его сопровождавшему капитану, который без всяких излишних церемоний просто отправил его себе в карман. Я несколько опешил от подобного рода откровенности и невольно задержался, но тотчас же был встречен наглым окриком офицера:

— Что ты думаешь расписку получать что ли? Я отрицательно качнул головой.

— В таком случае — катись яблочком, чего даром пялишь глаза.

Я поспешил к своему вещевому мешку. Возле толпы прибывших разгуливали советские солдаты. Многие, не то с завистью, не то недружелюбно рассматривали нашу новенькую американскую одежду.

По сравнению с нами внешний вид у них совершенно нищенский: нельзя было найти двух одинаково одетых. Одни — в пилотках, другие — в зимних ватных треухах, третьи — в бесформенных картузах. Кто в гимнастерке, кто в ватной телогрейке, или, несмотря на жару, в буро-зеленой шинели.

Одни в высоких сапогах, в сапогах с немецкими коротенькими голенищами, в итальянских альпийских ботинках без обмоток, просто в опорках и, наконец, в штатской обуви всех фасонов и далее цветов. Точно такой же разнобой был и в фасоне и цвете брюк. Один старший лейтенант щеголял в черных штанах из-под смокинга и в лакированных полуботинках с совершенно стоптанными каблуками.

Зато большинство было украшено многочисленными орденами и медалями, и это единственное, что было общим признаком среди самой невероятной разномастности одежды и даже вооружения. Как правило, у командного состава револьверы и пистолеты всевозможных систем и размеров — от допотопного Смита и Вессона, старого Нагана до немецкого парабеллума и Стеора.

Были, конечно, и курьезы в виде дамского браунинга-лилипута в замшевом чехольчике на широком поясном ремне, — все то же у старшего лейтенанта в смокинговых штанах с шелковыми черными лампасами …

Как видно, судя по его чубатой прическе, он являлся полковым законодателем мод для всего сержантского и офицерского состава.

Эта внешняя убогость чинов Красной Армии возвратила к действительности прибывшие батальоны репатриированных. Надежды на широкое преобразование рухнули. Угрюмые и разочарованные лица цивильных, и, особенно военнопленных, как будто говорили: ничего не изменилось к лучшему в нашей стране, и среди них начало наростать какое-то нервное беспокойство.

В особенности оно стало проявляться в той нервной поспешности, с которой выполнялось каждое приказание начальства и даже любого вооруженного красноармейца, а также в сдержанности при разговорах между собой. Мигом исчезли остроты и подшучивания между отдельными сотоварищами, отошли в область предания и «мысли вслух», что будет тот или иной делать, когда попадет в родные места.

Короче говоря, люди начали превращаться в серую безмолвную скотинку.

К моей группе подошел довольно пожилого вида солдат с автоматом и с конфузливой неловкостью попросил закурить. Мой приятель залез в свой американский мешок и вытащил запечатанную жестянку с утренним порционом американского солдата, приветливо предупредив: сейчас, товарищи. Он стал раскрывать банку, а красноармеец с любопытством следил за происходившей операцией. Быстро вытаскивая аккуратно сложенные продукты, он спешил достать оттуда папиросы, а заодно решил попотчевать земляка уже извлеченными конфетами. Пожилой красноармеец вдруг с горечью махнул рукой и не то с затаенной обидой, не то с завистью в голосе проговорил: «Его просят закурить, а он со своими американскими гостинцами кучевряжится.» и отошел прочь.

— Да вот и сигареты, товарищ, — торопливо крикнул ему вдогонку хлопец. Уходивший красноармеец обернулся и с явным недружелюбием крикнул:

— Кури сам на здоровье, не привыкши мы к вашим сигаретам разным.

«Мы» и «вы», брошенные обиженным старым солдатом-победителем с этого момента начали все сильнее и сильнее сказываться во взаимоотношениях.

Заполнение анкет окончилось.

— Внимание! — зычно крикнул полковник, ударил в ладоши, и немедленно воцарилось молчание.

— Итак, товарищи, время военное. Свободных машин у нас нет. Шутка ли — пол Европы пройти туда, сюда — подавай. Придется вам четыре километра пройти на своих двоих, пешком, а там — лагерь для вас готов. Отдохнете в свое удовольствие. Народ вы молодой — не рассыпетесь, не развалитесь. Мы — постарше вашего, от самой Москвы сюда приперли, да еще под музыку артиллерийскую с пулеметным пением под самолетные барабаны. Поротно в колонну по три становись…

Роты начали строиться в колонны по три, люди подтягивали тяжелые и неудобные для носки американские мешки-баулы, наваливая их точно бревна себе на плечо. Многие наспех облегчали свой багаж, выбрасывая кое-что из поклажи. Шагом марш!

Из разговоров с красноармейцами стало известно, что мы должны пройти город Лебен, а там километрах в пяти будет лагерь… Если считать, что до города оставалось не менее трех километров, то всего предстояло протащить наш груз не менее чем восемь километров. На окраине города наш комсостав подтянул роты и потребовал петь песни. Еще в Пизе лагерники разучили их, готовясь в свое время щегольнуть ими.

Улицы совершенно пустынны. Гулко раздавались наши шаги, нарушая тишину мертвого города. Старшина моей роты подсчитал шаг, чтобы дружно начать песню. Запевало лихо затянул куплет:

Сталинграда мы не сдали, А Берлин разрушим … Всех фашистов перебьем, Гитлера задушим. Не успел подхватить хор припева:

Давай дорогу шире, Красная Армия идет — Первая в мире …

как один из высунувшихся в окно любопытных красных офицеров цинично крикнул:

— Опоздали немножко, товарищи, без вас управились! Его фраза хлестнула нас больней немецкой резиновой палки,

а слова припева застряли в наших глотках, и вместо — давай дорогу шире… у большинства из нас на подобие стона вырвалась хриплая полу с дав ленная — да…

Песня смолкла. Мы сбились с ноги. А глазевшие на нас из окон военные ржали и гоготали широкими глотками, изощряясь друг перед другом в своем хамском красноречии.

Наконец прибыли в лагерь. С внешней стороны все выглядело чисто и аккуратно. У входа — часовой. Красные флаги с советским гербом, за проволочной оградой копошился народ, занятый художественным выкладыванием из мелких камней и битого кирпича советских эмблем, — украшали клумбы, разбитые вдоль ограды у перпендикулярно к ней расположенных бараков. Лагерь обширный. Как мы узнали потом, в нем помещалось семь батальонов четырехротного состава.

Снова заполнение анкет. На этот раз листы более обстоятельные, вопросы более существенные, а в конце перед подписью заполнявшего стояла сакраментальная фраза, смысл которой: заполняющего анкету ждет свобода или тюрьма.

Само собою разумеется настроение прибывших снова снизилось.

Повели на обед, и перед глазами раскрылась действительная обстановка лагеря: небывалая, невероятная, неимоверная грязь. До предела загажено все пространство вдоль бараков. Нет никакой возможности сделать шаг, чтобы не попасть в зловонную жижицу помой или людских экскрементов. У кухни возле столовых скамеек картина та же.

Выдали по куску хлеба, налили по маленькому черпаку жидкого супа, представлявшего собою мутную водицу с плавающими в ней горошинами, причем в центре каждой горошины красовался беленький червяк; такие же червячки обильно, плавали и на поверхности. Большинство из прибывших тотчас же выплеснуло свои котелки на землю, остальные, пытавшиеся есть суп, выбрасывали ложками червяков на столы.

В ожидании второго блюда почти все обратили внимание на сильно распространявшееся зловоние. Я предполагал, что это несет из выгребных кухонных ям, где-то вблизи расположенных. Каково же было всеобщее удивление, когда источником смрада оказались котлы, из которых нам начали выдавать пищу: фасоль с гнилым мясом.

И БОТ странное обстоятельство: все подходили, получали, садились за столы, молча выбрасывали, т. к. не нашлось ни одного, кто бы отважился попробовать хотя бы одну ложку этого варева, но никто не протестовал,

Я сдружился с двумя парнишками еще в дни пребывания в Пизе. Мы постоянно занимали места друг возле друга, делились вполне откровенно своими мыслями, нисколько не будучи очарованными советской действительностью, но, когда я теперь вслух сказал за столом, что, ведь, это чорт знает что, то они оба, толкнув меня под столом ногами, демонстративно прекратили со мной разговор. Только вечером в темноте один из них предупредил меня: — Если тебе все равно где умирать, то мы хотим умереть у себя на родине.

Десять дней пробыли мы в этой клоаке. Утром — кофе с куском хлеба (выдача на целый день — около трехсот граммов) и два куска сахару. Затем строевые занятия до обеда. Обед — гороховый суп с червячками и гнилая зловонная каша — рагу с фасолью, которого никто не ел, а затем строевое учение.

Все это время питались американскими запасами, скоро их не стало — прикончили начисто. Тогда многие были принуждены хлебать суп, но к фасоли с гнилым мясом никто не притрагивался, и никакой голод приучить к ней никого не мог.

Наконец испытание закончилось, от нас отделили военнопленных. Они походным порядком двинулись за сто пятьдесят километров. Наш политический руководитель, майор, сказал им: — этот поход устрашать их не должен, ибо для них необходимо вспомнить военную учебу, от которой все они отвыкли во время пребывания в плену. Я с двумя своими приятелями остался в цивильных ротах.

Вскоре наступил и наш черед: нам было объявлено, что цивильные роты выступят через город Брук, Поггау и Винерное-штадт в Грац. Сообщивший распоряжение все тот же майор на этот раз пояснил: — Вы все в войсках не служили, поэтому для вас предстоит переход всего каких-нибудь 40 километров, — а затем самодовольно присовокупил: — как видите, и здесь забота о людях нашего мудрого правительства оказывается в полной мере…

Не знаю как другие, но я принял эти слова за явное циничное издевательство. Стоило только вспомнить карту, чтобы убедиться в грубой лжи советского командира. Не могу же допустить себе, чтобы майор не имел представления о действительном расстоянии между Прейпах, возле которого был расположен наш свинарник, и Грацем.

Ложь эта была не только для красного словца, а имела определенную цель, если принять во внимание, что для предстоящего похода нам выдали только двухдневное довольствие (из расчета переход 20 километров в день): 4 куска сахару и около 500 граммов хлеба, маленькую мерку червивого гороха и мяса — сколько кому достанется, так как из-за нестерпимого ЗЛОВОНЬЯ красноармеец-раздатчик выкатил бочки и ушел. Ребята навалились и начали при помощи заостренных палок вылавливать более или менее сносные куски, сплошь покрытые зеленой слизью. Нет червей — значит годно… Так с насаженным на концы палок, с позволения сказать, мясом все бежали к речке, мыли, били плоскими камнями, вырезывали червивые гнезда, снова мыли и принимались за варку.

Следивший за всей этой процедурой старик-красноармеец, которого пара моих папирос, по-видимому, вызвала на откровенность (и, конечно, только потому, что кроме нас двоих вблизи не было никого), сказал мне с горькой усмешкой: — Точь как в тридцать третьем году в полтавщине хлопцы с дохлятиной расправлялись… Но тотчас вдруг добавил начальническим голосом:

— Что? Раздобрел на американской говядине, рожу воротишь от советской солонины. Нет, чтобы труд свой приложить — постараться для собственного брюха … поваров нету здесь.

От подобной неожиданности я растерянно улыбнулся, но тотчас смекнул в чем дело: к нам медленной походкой направлялся майор в сопровождении раздатчика.

— Что, товарищ, не досталось говядинки? Несмелому никогда не достанется… А ну, Пенкин, — обратился он к раздатчику, — расстарайся положенным порционом для эмигрантского молодца - докажи советскую доблесть.

Пенкин мелкой рысцой бросился к бочкам, на ходу подняв сломанную ветку. Я поспешил за ним. На земле вокруг бочек всюду валялись буро-зеленые куски, сплошь покрытые копошившимися белесоватыми червями.

Впопыхах он чуть было не поскользнулся на одном из бракованных порционов, вполголоса выругавшись, вероятно по моему адресу: — Сучье вымя, гад англо-германский… Ткнул веткой в ближайшую бочку — пусто, пошарил в другой:

— А это что тебе? Чем не консерва американская? — Он брезгливо выудил палкой длинную полосу мясной тряпки.

— Бери руками, все одно мыть, и айда на речку, лентяй окончательный.

Сдерживая приступ тошноты, я торопливо подхватил поднятую им гадость и опрометью бросился к речке. Возился там до тех пор, пока начальство не скрылось из глаз. Тщательно вымыв руки, я пошел к своему мешку и немедленно проглотил весь полученный хлеб.

Впереди предстоял многодневный голодный переход.

Как всегда выступили в ротной колонне по три. Через час пути растянулись на добрых пару километров, напоминая собою колонну невольников, переносящих тяжести где-то в африканской пустыне. Впереди на велосипеде майор-плантатор, а вдоль бредущей массы беспрерывно шмыгал один единственный конвоир-мальчишка, время от времени постреливавший из винтовки, очевидно для внушения к себе должного уважения.

Страшное зрелище представляли собой нами проходимые населенные пункты Все вымерло совершенно: ни людей, ни собак, ни далее кошек — все куда-то исчезло… Идешь и становится

жутко от одного только сознания, что эта пустыня характерный признак только для русской оккупационной зоны.

Мы проехали Италию, немного Австрии, находившейся в ведении американцев и англичан. Там совершенно противоположное: всюду жизнь бьет ключом, по городским улицам во все стороны снуют прохожие, звонки идущих трамваев, открыты магазины, особенно в Италии: на всех углах улиц — горы фруктов, торгуют кому не лень, идут поправки домов, а в деревнях оживление просто невероятное, во-первых потому, что голодные города выгнали на сельские просторы часть своих жителей, во-вторых, там разгар полевых работ. Во всяком случае нигде в тех местах население не скрывалось от своих освободителей.

Этот резкий контраст просто оскорблял меня, так как несмотря ни на что, я не мог отказаться от своего русского имени… Пусть я эмигрант, т. е. человек западноевропейских навыков, привычек и воспитания, но поскольку мне пришлось наблюдать, подобно моему переживанию чувство смущения и обиды испытывало и большинство моих сотоварищей, которые на 90 процентов лютой ненавистью ненавидели немцев и тем не менее стыдились за окружающую обстановку, за поведение советских воинских частей…

Правда, их стыд нисколько не подействовал на ими же совершавшееся мелкое воровство во время похода: копали картофель, тянули овощи, крали зерно, а если попадалось и более существенное из съестного (только съедобное и ничего больше), то оно без всякого стеснения забиралось в свои мешки.

Я ничего не брал, но признаюсь, исправно уничтожал украденный моими двумя приятелями картофель, а однажды с радостью набросился на принесенный ими окорок ветчины.

Красть надо было, так как в противном случае мы свалились бы от голодного изнеможения на втором дне пути, т. е. когда прошли пустынный город Брук и направились в сторону Поггау. Майорские сорок километров закончились возле Поггау, где мы были остановлены на ночлег в открытом поле. На следующее утро всех ожидало разочарование: побывавший в городе майор возвратился с новым приказанием идти назад в Брук.

Новые сорок километров, чтобы начать движение к основной цели. Ни одного внешнего проявления недовольства, все покорно выслушали приказ, многие вновь облегчили свою поклажу, выбрасывая вещи прямо на дороге, сложили одеяла в скатки, и молча построились. Обратный путь … Повторение пройденного …

После очередной нелепости заполнения анкет в Бруке, где пришлось ночевать снова в поле у лагерной проволоки, мы снова двинулись в сторону венгерской границы. Продовольствия нам нигде не давали. 14 дней марша на подножном корму, или, попросту говоря, на мелком воровстве.

Шепрон, Капувар, Папа, Кермент — таковы пункты кривой, по которой двигались мы, чтобы вновь очутиться на границе Австрии возле Граца.

Чем объяснить подобное кружение — никто из нас не задумывался. Вряд ли был в курсе этих «гениальных распоряжений всесоюзной партии и советского правительства» и сам наш поводырь — майор.

Время от времени на протяжении всего пути несколько раз заполнялись анкеты. В Керменте заполнили предпоследнюю, прошли еще пять километров и вновь — столики и скамейки при входе в лагерь 199. Снова вопросы и ответы с перечнем — где, когда, как и что делал и почему не делал.

В этом лагере сосредоточено полмиллиона русских людей… Мужчины, женщины, старики и дети… Общежития или батальоны, роты и разбросаны по окрестностям, имеют свою нумерацию. Одни живут в бараках, другие в отдельных фабричных постройках, были и деревушки, специально реквизированные под постой.

Всех нас прибывших после заполнения анкет отправили в баню и дезинфекцию. Процедура не лишенная интереса: вошли в донельзя запущенный и загрязненный барак, где возле входа поставлено два огромных бака. Каждый получил по четырехугольному деревянному корытцу, разделись и по очереди подходили к бакам. Вода выдавалась по порциям — черпак горячей и черпак холодной и катись мелким горошком.

Я по своей наивности надеялся получить вторую порцию воды, но банщик так на меня заорал, что я сразу понял — здесь не шутят.

— Забыл видно, ослиные уши, что полагается по советской конституции за расхищение народного имущества? Вода-то твоя, сучий пес? .. Понял — государственная …

Еще хуже дело обстояло с дезинфекцией, т. е. «вошебойкой». Вещи вносились и складывались на решетчатые столы. Затем пускали горячий пар. В теории с формалином, на практике — просто, как здесь выражаются, без никому. После этого насекомым в теории положено быть уничтоженными, на самом же деле они перегонялись с более грязного белья на более чистое. У меня не было насекомых, но после обязательного химического уничтожения пришлось выводить их кустарным способом по принципу «хозрасчета».

Затем выдали пищу и хлеб и отправили в отведенное на жительство помещение. Оно находилось в полутора километрах и

представляло собой очень большую пустынную водяную мельницу, обнесенную колючей проволокой и охраняемой часовыми.

Здесь разместились два наших батальона, составлявшие полк.

Пятая рота, в которой находился я с моими приятелями, получила место во втором этаже. Вымели пол, смахнули паутину, натаскали прелого сена из конюшен — и ротное помещение приняло жилой вид.

Как видно нам здесь предстояло обосноваться надолго — впредь до отправки на родину. Распорядок дня — утреннее кофе без сахару, хлеб выдавался первые недели два-три раза по триста граммов. Потом снизили рацион его до одного раза в неделю. Строевые занятия до обеда, затем под конвоем вели на обед, состоявший из жидкого супа. Потом снова строевые занятия до вечерней поверки. Так каждый день.

Голод ощущался настолько сильно, что многие едва передвигались, и наши командиры (по-прежнему из репатриированных) вынуждены были многих из нас освободить от занятий, а в конце концов устроили батальонные собрания, на которых командиры батальонов выступали с речами, примерно такого содержания:

— Товарищи, транспорт, благодаря немецкой долголетней тирании и капиталистическому произволу этой страны, не позволяет нашему командованию наладить бесперебойное снабжение наших лагерей. Вокруг нас поля с довольно сносной картошкой. Сами понимаете, вряд ли венграм хватит рабочих рук — зря пропадает в земле. Следовательно: зевать не стоит. Кто хочет подкормиться — грабить нельзя, но организованный сбор по ночам от каждой роты по 10 человек, понятно? Кто попадется — самолично расстреляю.

Так создались ночные отряды. Выходили из ворот мимо часовых — наряд от такой-то роты; возвращались перед рассветом. Картофель сдавался для ротного довольствия, а все остальное шло в личное пользование. Приносили колбасы, сало, муку, бывали случаи — кусок коровьей туши, наспех освежеванной неопытными мясниками. Никто ни разу не попался… Так понятно: кому из жителей охота подвергать себя опасности при задержании воинских команд.

В первые недели произошла еще одна и последняя для меня анкета. Столы были расставлены по местностям Советского Союза. Ленинградцы заполняли у одного стола, москвичи у другого и т. д.

Я обратился к своему батальонному командиру — как быть? Он почесал за ухом: — Хорошо, ваш отец родом откуда?

— Из Великих Лук…

— Ну, так, регистрируйтесь у ленинградского стола. Однако, сидевший за столом писарь не согласился с доводами комбата.

— Ты где родился?

— На Кавказе…

— Хм. Лети ястребом туда… Кавказский стол … Чудная страна … лимончики, апельсинчики, виноград — рылом по уши и прочая снедь … климат божественный… Родина генералиссимуса Сталина.

Пошел туда. Сидевший за столом писарь долго не соглашался включить меня в список, мотивируя тем, что я не говорю ни на одном из языков кавказцев, но в конце концов сдался и записал.

Систематические сборы картофеля все же обратили пристальное внимание… Командиры батальонов намекнули комбинировать сборы вперемежку с пшеницей, тем более, что выдача хлеба окончательно прекратилась.

Пришлось налаживать мельницу, нашлись специалисты, появилась мука и почти ежедневно стали получать суп с галушками.

Как-то нежданно-негаданно к нам нагрянули в лагерь визитеры. Рослые, упитанные, хорошо обмундированные, при оружии, но без погон. Весь лагерь сразу же приуныл. Людей нельзя узнать, ходят как в воду опущенные. Я не понимал в чем дело, пока один из моих «корешков» шепнул мне на ухо в уборной: — энкаведисты…

Часа два они похаживали по ротам, беседовали с комсоставом, а затем приказали построить батальоны. (Хоть бы кто описал их внешность…Прим. Стол.) Медленно и молча прошли вдоль строя, оглядывая с ног до головы каждого, а затем обратившись к командиру полка, один из них отрывисто бросил:

— Говорите.

Комполка, багровея и путаясь, начал речь, что стало-де известно, что кругом грабежи урожая… под страхом немедленного расстрела запрещается сбор картофеля и всего прочего.

Роты были распущены, энкаведисты ушли, ночной наряд в тот день не был назначен, а на следующее утро комбаты снова собрали людей и позволили, но только картофель. Остального -— ни-ни… поняли …

Визит энкаведистов даром не прошел. Многие из лагерников потеряли душевное равновесие, даже перестали брать отпускные записки для посещения семейных лагерей, где молено было развлечься ухаживанием за такими же заключенными девушками. Вообще воздерживаться от выхода за проволоку стали многие, но совсем по другой причине: мы все были хорошо одеты в американское обмундирование, у себя за проволокой никто не осмелится раздеть, а выйдут двое-трое, встретится на дороге офи-

цер или танкисты из вблизи расположенных частей. — Стой, кто такой?

А, власовская шкура. Снимай гадина! — Ну, и разденут до нижнего белья. Если какой сердобольный попадется, то взамен отобранного отдаст свое завшивленное тряпье, но большинство в одних кальсонах отпускают, даже рубашку нательную снимают.

Вообще отношение войсковых частей к своим же русским лагерникам было нисколько не лучше, а иногда и значительно хуже, чем к туземному населению.

Возле нас через дорогу помещался семейный лагерь.

Как-то мы были свидетелями происходившего буквально на глазах тысячной толпы инцидента. Зашли туда к ним два подвыпившие полковника-танкиста. Походили, поглазели и решили взять себе для удовольствия приглянувшуюся девушку. Она запротестовала. Тогда они решили, по пьяному делу, использовать ее на месте, повалили на траву и начали раздевать. Девушка закричала, позвала на помощь. Выбежали лагерники во главе со своим комендантом. Однако храбрые танкисты продолжали свою атаку, не взирая на увещевания лагерного коменданта. Тогда последний крикнул своим подчиненным: — Арестовать их! Никто не двинулся.

— Приказываю арестовать под мою личную ответственность!

Услышав, что с них снимается ответственность, лагерники бросились на офицеров скопом, отобрали оружие и произвели физическое внушение. Так как большинство лагерников были настолько слабы, что их обессиленные кулаки вряд ли почувствовали бы откормленные полковники, поэтому большинство снимали ботинки и били их каблуками.

Интересно то обстоятельство, что охранявшие наш лагерь часовые вместе с нами наблюдали всю эту картину, но никто из них не двинулся, чтобы пойти на выручку советским штаб-офицерам.

Прекратив экзекуцию, сам командир лагеря, схватив их за шиворот и дав от себя тумака коленом пониже спины, запер в погреб.

Все это произошло под вечер после поверки, а потому комендант только на следующее утро отправился в штаб танковой бригады и возвратился оттуда на машине в сопровождении капитана, которому сдал отобранное оружие и избитых товарищей офицеров.

Последние, нисколько не конфузясь своих синяков, прежде чем сесть в машину, кулаками погрозили собравшейся толпе.

Потом прошел слух, что комендант вызывался куда-то на допрос, а затем навсегда исчез из лагеря, якобы его расстреляли по требованию танкистов.

Но это, конечно, из области досужих разговоров, никем не проверенных и с оглядкой — с глазу на глаз — распространяемых среди лагерников.

Голод и гнетущая неизвестность все чаще и чаще заставляли меня задумываться над побегом из лагеря.

Как-то я не выдержал и поделился вслух со своими закадычными приятелями.

Впечатление от этой минуты останется у меня на всю жизнь. Они оба, как ужаленные, отпрыгнули от меня в разные стороны. Только вечером один из них сказал мне сухо, что оба собираются перейти в другую роту, якобы случайно обнаруженному земляку. С этого времени они всячески избегали меня. Увы, я ничего не мог понять, жизнь их я прекрасно знал еще по Италии, где они не скрывали от меня и все до мельчайших подробностей рассказывали о себе. Следовательно, бояться предательства с моей стороны они не могли. Быть может, это так рассуждал я, они же судили иначе …

Мало-помалу из лагеря стали вызываться на допрос. Были случаи, когда вызванные назад не приходили.

Один из возвратившихся через пару дней под большим секретом рассказал, что энкаведисты ведут допросы весьма энергично. У него было удостоверение, лично подписанное генералом Александером, что с декабря 1942 г. он находился в союзных войсках и выказал особую доблесть, взорвав мост в тылу немецкого бронепоезда. Следователь разорвал этот документ, а затем спросил, чем он докажет теперь. Вообще энкаведистов не интересовал вопрос о боевых действиях, им было необходимо знать, почему этот хлопец не улетел на самолете в СССР, когда союзники отправляли всех партизан в советскую Россию, а задержался в Италии.

Парень не мог ответить о причине своей задержки, его на ночь посадили в погреб, заполненный по грудь водой, сказав, что вода не позволит заснуть, а потому у него будет достаточно времени на размышление и он сможет все вспомнить, что вылетело у него из памяти. Вырваться в лагерь ему удалось только благодаря случайности: следователь запил горькую, а другой заместитель приказал отправить впредь до нового вызова.

В начале августа прибыло приказание пятой роте приготовиться на работы «с вещами». За ними прибыли камионы и увезли километров за 25.

Рота получила задание — заняться постройкой гимнастического городка. Кроме одного ротного топора, инструментов не было никаких.

Прибывшая группа офицеров-руководителей работ не растерялась и приказала с помощью единственного топора вырубливать деревянные лопаты и скребки, а тем временем свободные должны были руками вырывать траву, подготовляя футбольное поле.

Во время работы я познакомился с очень интеллигентного вида капитаном. Он называл меня по имени и часто беседовал со мной, зная, что я эмигрант.

— Вот вы, Коля, знаете иностранные языки… У нас это очень большое преимущество. Жить будете не хуже царя в прошлые времена. Как только приедете, первое, что обязательно сделайте — запишитесь в коммунистическую партию. Тогда вам будут все дороги открыты… Конечно, допрашивать вас будут и должны, но вы скажите, что вы всегда были лояльными и думали заграницей о величии своей страны. Ведь вы младенцем выехали. Затем немедленно покупайте Маркса и Энгельса и принимайтесь за учебу. Эти книги единственные во всем мире но своей мудрости. Только они раскрывают человеку глаза. Возьмите к примеру, наш гениальный руководитель генералиссимус Сталин, он никогда не был военным и что же? Почему он организовал победу и победил могучую армию Гитлера? Да потому, что он назубок знал Маркса и Энгельса, и в этом весь секрет, ибо только в этих книгах заключена всеобъемлющая жизнь человечества во всех ее проявлениях.

Мне было страшно и непонятно, что такой развитой человек говорит подобную белиберду по поводу всеобъемлющей истины марксовых книг, но само собой разумеется, вступать с ним в полемику я не собирался.

Только однажды мне пришлось не согласиться с ним и настоять на своем: он заметил у меня на шнурке висящем на шее образок Богородицы и пришел в неописуемый ужас, — как я такой, по его мнению, развитой молодой человек и верю в Бога.

— Бросьте эти старческие бредни! Эх, брат, переходя на ты, с сожалением проговорил он.

Жаль человека, до чего могли довести его в этом западноевропейском хаосе и рабстве.

Я застегнул ворот и старался шутками отделаться от продолжения разговора.

Вспоминая об этом своеобразном, но симпатичном офицере, я невольно представляю себе его отца полковника, который руководил всеми постройками гимнастического городка. Это был тип, совершенно противоположный своему сыну. Разговаривал с нами при помощи грубых окриков и брани, был чрезвычайно жесток. «Предатели народа», «гады фашистские», «прихвостни рабства» — так и сыпались из его вечно хриплой глотки.

Вообще советское офицерство, которое мне пришлось наблюдать в продолжение этой работы, поражало меня своей некультурностью и просто хамством, даже по сравнению с общей массой нашего рядового состава.

Обедали они, например, неподалеку от нас. Вестовые накрывали переносный стол, аккуратно расставляли приборы. Но вот собирались к столу товарищи офицеры. Как правило, ни один из них не садился к столу нормальным образом — непременно как-нибудь в пол-оборота, а то просто боком развалясь на стуле, вытягивая ноги, сморкаясь при помощи пальцев, постоянно сплевывая в сторону и вечно ругаясь.

Без крепкого слова к вестовому никто не обращался. «Ванька, подлец, туды твою мать». «Сенька, косая харя, живей подавай: одна нога тут, другая на кухне», и сейчас же присовокуплялось непечатное выражение.

Поскольку я мог вывести из своих наблюдений, «равенство», как коммунистический принцип, между офицерским составом и остальными бойцами Красной Армии выражалось только в употреблении отборной ругани — сквернословили и те и другие… Но, пожалуй, в этом отношении перевес был на стороне командиров.

Брань в Советской Армии имеет значение своеобразного, что ли, поощрения. Беда, если начальство начинает «лисить», т. е. мягко и вежливо и непременно вкрадчиво выражаться — спроста этого никогда не бывает — ожидай, по меньшей мере, беседы с чинами политруководства, а от них — прямым сообщением без пересадки попадают в особый отдел дивизии. НКВД не разговаривает — оно карает.

Наша работа приходила к концу. Пятая рота построила футбольное поле голыми руками.

Прибывшие с мельницы другие роты получили особые задания, а нас построили, смачно обругали и отправили домой, но теперь, конечно, не в машинах, а пешим порядком…

Снова на мельнице… Снова голодовка… ни хлеба ни горячей пищи. Отправляясь с работ, в последний день выдали только хлеб — сказали, что накормят в лагере, а прибыли туда — нам в лицо рассмеялись.

— А ху-ху не хо-хо? — цинично процедил сквозь зубы комендант.

— Забыли видно китайскую пословицу с озера Хасан, сукины дети… До чего разболтала их западная Европа!

И точно во сне звенел самоуверенный голос полковника, приветствовавшего нас от имени партии и советского правительства у моста за Юденбургом: — У нас в Советском Союзе единственный драгоценный капитал — человек …

А, ведь, тогда три месяца тому назад от его слов многие плакали и до хрипоты кричали славу Сталину.

Допросы начались со следующего утра. Люди бродили тенями.

Выхожу как-то после обеда на полянку за мельницей, на траве сидят двое молодых парней моей роты.

— Коля, — окликнул один из них. Я подошел.

— Мы решили давать ходу из лагеря …

Первое мгновение я хотел было поступить так, как когда-то поступили со мной два моих приятеля, т. е. немедленно отойти. Я даже съежился.

— Всерьез, товарищ… тебя не боимся — ты эмигрант…

Дал свое согласие… Прилег к ним на траву. Быстро выработали план, он был прост: завтра с утра попросим увольнительные записки, выйдем из лагеря и не возвратимся.

Неожиданно, на вечерней поверке нам сообщили, что завтра роты отправляются на родину… Все приняли это без энтузиазма. Теперь дураков не было среди нас — никто не поверил…

Утром втроем попросили у комбата увольнительные записки, — хотим что-нибудь поменять на дорогу… Получили отказ, т. к. сегодня отъезд. Тогда решили перелезть через проволоку, в случае чего скажем, что к соседям в семейный лагерь проститься.

Мои приятели подошли и спокойно перелезли, а я не решался… Тогда они приподняли проволоку и насильно за руки меня протащили под ней.

Пошли, как ни в чем не бывало… Чем дальше от мельницы, тем легче на душе.

Я пришел в себя от первоначального замешательства и принял руководство над тройкой. Решено в ближайшей деревушке обратиться за содействием к какому-нибудь австрийцу-крестьянину, венгры — слишком угрюмы и озлоблены. Я буду говорить, что — француз, а они оба — поляки.

Сказано — сделано.

Вошли, я обратился по-немецки к старику, вкратце рассказал что надо. Он без колебаний согласился помочь. Начертил маленький план, объяснил как надо добраться до соседней деревушки, указал к кому обратиться там, дал на дорогу хлеба и сала.

От деревни к деревне, из рук в руки, как будто кем-то направляемые, мы втроем на пятые сутки подошли к границе. Два раза вылеживали в кустах, пропуская ехавших на телегах красноармейцев — облавы против партизан, т. е. таких как мы скрывающихся и бегущих.

Австрийские крестьяне много рассказывали нам горького о своем теперешнем житье-бытье, не предполагая, конечно, что мы тоже русские,

Надо отдать должное: большинство из местных крестьян называло оккупантов «болыпевистен», «коммунистен», «роте армее». Только молодые, главным образом девушки — просто «руссен».

Особенно интересен был старик австриец — ветеран войны 1914—1918 г.; семь лет прожил в России в качестве пленного и даже вполне сносно говорил по-русски. Он часто прерывал свой разговор восклицанием: — Нет, это не русские, это — азиаты, русских я хорошо знаю! (Ветеран зал, что это не русские – это хазары. Прим. Стол.)

От него мы узнали весьма комичную историйку: красноармейцы повсюду требуют часы, которые многие из них называют «уры», должно быть думая, что это по-немецки, а между собой — «ходики». Часы их сразу приводят в умиление и они добреют, прекращая грабеж. В одном доме они сняли старинные стенные часы и втроем поволокли их к местному часовщику, требуя сделать из них трое карманных. Старик уверял, что сам лично ходил с ними в качестве переводчика. Мы сочувственно выслушивали и только пожимали плечами, а между тем в глубине души испытывали необычайную радость, т. к. до границы английской зоны оставалось всего полкилометра.

В этой последней деревне только старик согласился нас пустить к себе. Все боятся: кругом на телегах разъезжают советские патрули. Ежедневно в окрестностях происходят облавы. Таких, как мы, беглецов, проходят сотни… Прошлой ночью, говорили, было захвачено при переходе границы сорок душ. Жители утверждают, что всех расстреляли. Старик ушел выяснить обстановку, а нас отвел на чердак и предложил зарыться в сено.

Несмотря на усталость, заснуть никто из нас не был в состоянии — хотелось говорить и даже смеяться. Ведь все пять дней нашего путешествия мы чувствовали себя затравленным зверьем, разговаривали шопотом, поминутно озираясь и прислушиваясь к каждому шороху… Я даже не мог есть: не потому, что не было, а просто не ощущал голода. Во рту не было слюны, и пища застревала в горле — не проглотить.

И вот, здесь, в полукилометре от Фюрстенвальда к нам троим возвратился дар речи.

— Не подумай, Коля, что наши такое дурачье, что часов не знают, — возвращаясь к рассказу старика-австрийца, заметил один из моих товарищей.

— Это хитрость, маневр и больше ничего… Я вот сам тоже дикарем притворялся, когда собирал жратву в одной ихней деревне, в польской Силезии… Ротный приказал нам, связным, — хоть душу заложи, а достань колбасы…

Раскрыл, значит, разговорник и нам вдалбливает: — Говори: «Вуршт габен одер капут махен» … Пошли мы вдвоем, ходим из двора во двор, говорим, а кругом — «нихт!» … «нихт!» … Полсела насквозь прошли. Ну, думаю, надо разделяться поодиночке да применять хитрость. Выбрал домишко покапитальнее, вхожу, зубы скалю на подобие волка: «ням! ням!» … да руками показываю, что есть хочу.

Хозяева бросились со всех ног, несут картошки, а я вылупил на нее очи, будто впервые вижу и не понимаю, что с ней делают, а сам пуще прежнего — «ням! ням!» … Бабенка яиц тащит, положил их возле себя, стучу об пол винтовкой и одно — «ням! ням!»… И так рычал, пока колбасы не принесли. Тогда взял, понюхал, лизнул языком, похлопал хозяйку по плечу, ни ??

Потом подождал на улице пока женщина все соседкам не пересказала, ну и давай ходить подряд… Рыкну — «ням! ням!» — тащат колбасу… Понюхаю, лизну, одобрительно хлопну по плечу, выкатываюсь… Полмешка собрал, а другой связной — ничего не принес, а говорил, что даже морду какому-то бауэру раскровянил.

Другой мой попутчик, вечно задумчивый, и не по летам серьезный, почувствовал необходимость что-нибудь рассказать.

— Гнусь большая, конечно, что наши там грабят и портят, да, пойми, ты, Коля, что немцы у нас понаделали… Взять хоть наш колхоз к примеру, под Курском… Дочиста спалили… Выжгли все, девок до 14 лет поувозили в Германию. Остальных частью порасстреляли, частью просто бросили — сами с голодухи подохнут… Мать свою за Ельцом нашел… Она меня и послала обратно — сестру из Германии вызволить… Ну, вот и попался теперь — ни своим не гож:, ни чужим не нужен… Ты сам поймешь НКВД не поверит, что за сестрой посылали…

— А сестру нашел?

— Говорят, что где-то на фабрике была в каком-то Фьюга-фене, да за два года не добрался туда до нее. Все немцы ловили: два раза в кацет запирали — чуть было совсем не подох… А теперь свои хуже немцев …

Была бы возможность — он махнул бы рукой, да сено мешало. Только над головами раскрыли себе пещеру.

К вечеру возвратился наш хозяин, границу переходить нельзя — кругом советские патрули…

Зато сама судьба нам пришла навстречу: в силу договора с союзниками советы должны через день оставить эту деревню — она переходит в английское управление.

Так двое суток пролежали в сене, пока вновь не пришел хозяин сообщить, что английские войска заняли деревню. Решили двигаться вглубь, подальше от границы на Альтенмаркт и там явиться в комендатуру.

Наш расчет оказался верным: трое таких же как мы беглецов поторопились с заявкой. Вошли они в здешнюю комендатуру, а там происходила процедура передачи. Они объясняются с англичанином, а из соседней комнаты вышел советский майор, вызвал немедленно бойцов, связали и как бревна бросили немедленно в машину… Само собой разумеется, долго возить их не стали.

В комендатуре Альтенмаркт нас отвели к английскому капитану, расспрашивали долго о причине бегства. Мы говорили правду, но он относился с большим недоверием к нашим словам. Пришлось пережить несколько неприятных часов в полном неведении, т. к. капитан сказал, что по всей вероятности он будет вынужден передать нас советам, но обещал запросить какое-то свое начальство.

Наконец, прибыла английская машина, нас посадили… Еще прошло пять-шесть долгих, предолгих и страшных минут. Совсем как в старинной русской сказке: «Направо пойдешь — жизнь обретешь, налево — смерть одолеет», но с тою только разницей, что теперь мы в большем волнении ожидали поворота налево, т. к. направо нас ожидала советская расправа.

Вздох облегчения — автомобиль круто повернул налево. У нас от волнения навернулись слезы… Мы спасены!