Уход из Берлина

Уход из Берлина

В конце января и в начале февраля Власов по договоренности с Главным управлением СС все подведомственные КОНРу отделы перебросил из Берлина в Чехию, в Карлсбад, Мариенбад и Иоханисталь. В Берлине царила форменная паника, фронт с северо-востока подошел вплотную к городу, ночью при абсолютной тишине слышна была отдаленная канонада, а Геббельс запретил эвакуацию города. Я решил задержаться в Берлине и помочь отставшим нашим людям выбраться из Берлина, а заодно и другим русским, не смогшим вовремя выехать. Пользуясь тем, что наши части уехали на юг, я всем давал предписание выехать на юг в распоряжение такого-то начальника. Нужно ли описывать, с каким отчаянием приходили люди, прося о помощи? Горя было море… Я выписал из Карлсбада обратно своих сотрудников — Галю Федорову, Яроцкого, присоединил к ним Говорова из Гражданского отдела, и работа у нас закипела. Мы вывезли всех русских, кто хотел покинуть Берлин. Параллельно с нами работал и помощник генерала Бискупского Таборицкий. Перед приходом красных в Берлин там не осталось ни одного русского, который хотел бы уехать и не смог. Даже рабочих с фабрик и заводов вывозили. Нужно отдать директорам немецких предприятий справедливость — они отпускали людей охотно.

Однако то немецкое командование, которое рассчитывало использовать власовцев в обороне Берлина, подняло протест, на каком основании Власов покинул Берлин. Ему пришлось отписаться, что он со своей канцелярией находится в Берлине и вывез только те части, которые ему нужны для формирований.

В один прекрасный день генерал Бергер через полковника Сахарова вызвал меня к себе и приказал открыть сборный пункт в лагере под Вюнсдорфом для русских солдат и офицеров, приезжавших в Берлин из уже разбитых немецких частей. Предчувствуя неладное, я позвонил ночью по телефону Андрею Андреевичу в Хойсберг и поставил его в известность. Он приказал мне не покидать канцелярию и сказал, что утром будет в Берлине и сам поговорит с Бергером. Приехав в Берлин, Власов сказал, что этим русским солдатам и офицерам здесь делать нечего и пусть пробираются дальше, а я, поскольку выполнил свое задание, должен ехать в Карлсбад.

Берлин того времени представлял собой печальное зрелище, он весь лежал в развалинах, и население ютилось в неотопленных полуразваленных домах с забитыми картоном окнами или в сырых подвалах и основательно голодало. На улицах во многих местах строили противотанковые заграждения, и здесь и там маршировали части народного ополчения — мальчишки и старики. Оборона была лишь вопросом чести и ничего положительного обещать не могла. Когда немцы подошли к Москве, за Москвой оставалась еще вся Сибирь с ее людскими и материальными ресурсами, а окруженный Берлин был отрезан от всей страны, да еще разбитой и истощенной. Помощи ждать было неоткуда. Части, предназначенные для этой обороны, заранее были обречены на гибель. А за Берлином железнодорожные пути и автомобильные дороги были полны беженцами, которые днем и ночью двигались на запад, чтобы не попасть к большевикам, а американская авиация бомбила паровозы и расстреливала составы из пулеметов.

27 февраля в Карлсбаде, гостинице «Ричмонд» состоялось последнее заседание КОНРа. Как было указано выше, КОНР, начавший свое существование с 50 членов, на последнем заседании возрос до 102, а Научный совет составлял уже 100 человек. Довольно сильно были представлены национальные течения, и многие из розенберговских кругов одновременно состояли и у нас. К тому времени фронтовые события совершенно лишили возможности отступать в Югославию для слияния с частями генералов Лотича и Дража Михайловича, а немецкий фронт все отступал, и грозные события подходили вплотную. Не зная, как отнесутся западные демократии к Освободительному движению, члены КОНРа на заседании рассматривали главным образом текущие дела. Настроение заседавших удачнее всего высказал бывший городской голова города Киева (при немцах) Форостинский. «Мне нечего терять, — сказал он, — я кандидат в смертники. Мое имя стоит в списке тех, кто осужден советскими властями на расстрел за сотрудничество с немцами. Поэтому могу спокойно сказать всю правду. Я лично послал 45 000 лучших наших девушек и юношей на работу в Германию, из них 60 процентов поехали добровольно. Я считал, что они своей работой будут служить нашему делу борьбы против большевизма. Но что вы с ними сделали? — обратился он к присутствовавшим немцам. — Вы их превратили в бесправных рабов и даже теперь не хотите оказать им справедливости. Мы принимали вас, как освободителей. Вы нас обманули. Три года мы ждали, надеялись, что ваш разум победит. Теперь уже поздно и для вас и для нас».

Этот укор горел тогда в душе каждого участника освободительной борьбы, и честь и слава Форостинскому, что он его высказал, если даже присутствовавшие немцы и не были виноваты в этом.

К этому времени в Берлине оставались только сформированные инженером К.И. Поповым вспомогательные войска и небольшая часть органов разведки. Прибыв в последний раз в Берлин, генерал Власов дал приказ, не дожидаясь окружения, покинуть город своевременно, что они в последний момент и сделали, пробравшись в Прагу, а оттуда в Баварию.

2 марта вдруг неожиданно немецкий полковник Хере, прикомандированный генералом Кестрингом к Первой дивизии для содействия генералу Буняченко в деле формирования дивизии, передал приказ Гиммлера выдвинуться с дивизией в направлении Штеттина для присоединения к армии «Висла», которой командует он сам. Буняченко пришел в недоумение от такого приказа и заявил, что он исполняет приказы своего начальника, генерала Власова. Тогда Хере обратился к Власову. Власов был возмущен. Он договорился с Гиммлером выйти на фронт не раньше, чем у него будут три готовые дивизии, а тут вооружена только одна, и от него требуют отправить ее на фронт. Он считал этот приказ нелепым и совершенно бесполезным, ибо к тому времени не только одна власовская дивизия, но и целая армия не могла бы спасти Германию. Было уже поздно. Гиммлер и Гитлер погубили германскую армию, она потеряла свою боеспособность. Посылка дивизии на фронт означала бы только ее уничтожение.

Свен Стеенберг в своей книге «Власов» указывает на то, что эта идея, мотивированная желанием доказать преданность и боеспособность дивизии, для того чтобы немцы поторопились вооружить и остальные две дивизии, принадлежала полковнику Генерального штаба Хере. Если это так, то я отказываюсь понять роль Хере. Мы его всегда считали другом власовской идеи, но в данном случае он толкал дивизию на никому не нужную, бесполезную гибель. Во-первых, к тому времени сопротивляемость германской армии подходила к концу и она никаких новых дивизий вооружить не могла. Во-вторых, если одну-единственную дивизию надо было послать на истребление, то для чего нужно было вооружать две другие, когда основная идея их создания втоптана немцами в грязь. Да и для чего понадобилось явное истребление власовской дивизии, когда доблестные вояки Гитлер, Кейтель и иже с ними уже погубили Германию, довели ее армию до полной деморализации и небоеспособности и власовская дивизия положения спасти не могла.

Характерно, что перед этим генерал Бергер пригласил Власова в Берлин и предложил ему послать на фронт какую-нибудь ударную группу, чтобы показать боеспособность русских и тем самым убедить командование поторопиться с русскими формированиями. Интересно также, у кого и в связи с чем возникла эта дикая мысль — поставить Власова в безвыходное положение: или отказаться и порвать с немцами, или против своей воли послать людей на смерть из-за кем-то придуманной авантюры. Власов послал тогда небольшую группу на Одер, но сам из себя выходил из-за этой никчемной и ничем не оправданной затеи, а Малышкин, говоря о ней, даже становился не разборчивым в выражениях, что ему не было свойственно. И все-таки, как бы ни была неприятна эта авантюра, она была локальной. Теперь же речь шла о судьбе целой дивизии и требования предъявлялись вопреки договоренности с Гиммлером. Власов насторожился. Он и из Берлина поторопился вывезти свои части, чтобы избавить их от необходимости оборонять Берлин. «Пусть, мол, защищают его те, кто довел дело до этого, — говорил он, — а у нас своя задача. Я обратился к соотечественникам с призывом поступить в ряды Освободительного движения за освобождение нашей родины от коммунизма, а не для того, чтобы создать пушечное мясо для Гитлера и Гиммлера». Но он понимал, что нельзя доводить дело до открытого столкновения. Взвесив создавшееся тяжелое положение, он сначала поговорил с глазу на глаз с генералом Буняченко, потом успокоил командный и рядовой состав дивизии, чтобы удержать от открытых антинемецких выступлений, и поехал в ставку выяснить недоразумение. Однако изменить там Власову ничего не удалось, у немцев, в полном смысле этого слова, земля горела под ногами, они мобилизовали подростков и стариков в отряды народного ополчения. Власову было обещано передать ему командование на фронте и свести под его командование Вторую дивизию и казачьи части. Тогда он попросил изменить его маршрут и вместо Штеттина дать ему направление на восток, и так как дивизия свежесформирована и части ее не сработались, двинуться ей из Мюнзингена походным порядком. Обе эти просьбы Власова были удовлетворены. Дивизия выступила походным порядком из Мюнзингена, но в Эрлангене, недалеко от Нюрнберга, ее ждали приготовленные составы, и Буняченко приказано было погрузить свои части в поезда дальнейшего следования, что и было сделано. Ехать надо было на Одер, южнее Франкфурта. Там дивизию подчинили местному командованию, которое дало задачу Буняченко уничтожить советское предмостное укрепление на Одере, которое сами немцы ликвидировать не могли. Буняченко проверил позицию и пришел к заключению, что дивизия посылается на уничтожение. Ей нужно было занять позицию в узкой петле, образовавшейся загибом реки, которая обстреливалась не только фронтальным огнем противника, но и кинжальным огнем с обоих флангов. Власов, обещавший Буняченко перед боем посетить дивизию, не приезжал. Солдаты и офицеры спрашивали, куда делся Власов и не арестован ли он немцами. А Буняченко заявил командовавшему 9-й германской армией, в состав которой включили его дивизию, что он подчиняется лишь непосредственно Главнокомандующему войсками РОА[47] генералу Власову. Наконец прилетел и Власов и, ознакомившись с обстановкой, заявил, что в виде протеста перед началом боя он покидает дивизию. Он мотивировал свой протест тем, что его опять обманули не только тем, что отправили единственную его дивизию на фронт, но еще и тем, что дивизию бросают в бой и никаких обещанных Второй дивизии и казаков поблизости не видно.

Своим уходом Власов развязал руки Буняченко. Они оба очутились в положении обманутых и обманувших своих людей, роль которых вместо освободительной борьбы свелась к необходимости стать пушечным мясом для тех же нацистов. И, конечно, в данном случае Власов и Буняченко обязаны были во имя справедливости, человечности и спасения своего доброго имени перед историей спасти жизнь своих солдат от уготованной им гибели и решили не допустить дивизию до участия в боях. Власов честно шел на союз с немцами, но нацисты решили обманным путем использовать его последние возможности и этим своим обманом развязали ему руки.

9 апреля Власов вызвал меня к себе и сказал: «Завтра мы покидаем Карлсбад. Сегодня возьмите у проф. Андреева 25 000 марок, и на автомобиле поезжайте к Фюссен, куда приедем и мы. Там откройте канцелярию и помогите нашим людям, независимо от того, состоят ли они в нашем движении или нет». Я вышел от генерала и стал на карте искать Фюссен, однако через час он опять вызвал меня и сказал, что меняет свое решение в связи с тем, что в тот же день из Карлсбада в Ванген должен был отойти поезд с канцелярскими служащими и их родными, которых сопровождает в пути полурота РОА, но начальник эшелона профессор Богатырчук отпросился поехать к семье, и эшелон остался без начальника. Накануне ночью американская авиация разбомбила Байрейт и разрушила дом, в котором жила семья профессора. Я должен был взять эшелон, доставить его в Ванген и вернуться в Фюссен.

Времени до отъезда эшелона оставалось очень мало, день был субботний, магазины после обеда закрывались, а людям вместо продуктов выданы только продовольственные карточки. Чем же их кормить в пути? Перед самым отъездом пришел на вокзал сотрудник штаба Лев Раар с группой организации НТС во главе с их председателем Владимиром Михайловичем Байдалаковым. Эта группа была только что выпущена нацистами из тюрьмы. Власов приказал их принять в эшелон. С местами было плохо, но потеснились, и я устроил членов НТС рядом с нашим купе.

Перед самым Мариенбадом нас настиг налет американской авиации. Загудели сирены. Машинист прибавил ходу и, влетев в вокзал, отцепил паровоз, чтобы удрать, но было поздно. Под американскими бомбами люди, как горох, выскакивали из вагонов и мчались в бункер, а самолеты один за другим пикировали и всаживали в паровоз то бомбы, то очереди крупнокалиберных пуль. Паровоз стоял, окутанный паром, а летчики не оставляли его в покое. Наконец они его бросили и присоединились к другим эскадрильям, которые бомбили совершенно беззащитный аэродром «Эгер», разбили все, что можно было разбить, и улетели. Паровоз выглядел ужасно — от него остался один остов, а от машиниста и его помощника — отдельные, разбросанные во все стороны обгорелые куски тел.

После бомбежки я пошел к начальнику станции просить паровоз для моего эшелона, но ему было не до меня. Он чуть не в истерике кричал: «Откуда я возьму вам паровоз? Сколько паровозов они нам побили! А вот еще один ваш человек просит отправить его в Карлсбад, а у меня туда нет поездов».

Я заметил у стоявшего рядом со мною офицера в форме Шпеера[48] нарукавный знак РОА и спросил, кто он и куда едет. Оказалось, он и трое его товарищей из хозяйственной части РОА по поручению начальника хозяйственной части сопровождают вагон с консервами из Карлсбада в Байрейт, но так как к Байрейту уже подошли американцы, то железнодорожное начальство возвращает вагон обратно в Карлсбад. Я ему сказал, что так как завтра последние наши части уходят из Карлсбада, то они там попадут к красным, и этот вагон мы берем с собою. Он было заартачился, но я попросил начальника станции прицепить вагон к нашему составу, за что я беру ответственность на себя. А так как на скорое получение паровоза рассчитывать не приходилось, то поехал навестить членов КОНРа и позаботиться об их эвакуации.

Вслед за тем нужно было навестить и штаб начальника наших военно-воздушных сил. Генерал Мальцев встретил меня как гостеприимный хозяин, несмотря на то что на следующее утро он со своими частями покидал Мариенбад. Узнав о постигшем меня несчастье, Виктор Иванович постарался успокоить меня, что паровоз для нашего эшелона он раздобудет, и пригласил поужинать с ним, а своего начальника хозяйственной части послал на вокзал с заданием любыми мерами раздобыть паровоз для нашего эшелона. В этот вечер я имел честь быть представленным супруге генерала, которая угостила нас прекрасным ужином, а к концу его позвонили с вокзала, что состав мой готов и ждет меня. Любезный хозяин приказал своему шоферу доставить меня на вокзал. Это было моей последней встречей с Мальцевым, и оказывается, что в этот день и Власов посетил его и уехал за четверть часа до моего прихода.

Итак, мы двинулись из Мариенбада дальше, ехать и дальше приходилось по Чехии, и во избежание нападений я распорядился на остановках никого в вагоны не пускать. Но на одной из остановок к нам стали вламываться снаружи, а мы упорно схватились за ручки дверей и никого не пускаем. Но люди стали колотить кулаками в двери и кричать — мы раненые, откройте. Я открыл дверь и увидел — ночь холодная, а платформа полна больными и ранеными немецкими солдатами в одном больничном белье и туфлях. Одни еле стоят на ногах, у других высокая температура, и лица их пылают, у третьих руки и ноги в гипсе. Сразу открыли двери своих вагонов и чужих и впихнули столько людей, сколько смогли. И все-таки на платформе осталось много несчастных. От взятых мы узнали, что чешские партизаны напали на лазарет и стали расстреливать пациентов; кто смог, убежал из лазарета.

Со своими новыми пассажирами мы доехали до Пильзена, там раненых и больных сдали коменданту станции, но выяснилось, что наш состав дальше не пойдет, ибо впереди американская авиация разбила железнодорожные пути. Осталась только побочная ветка, по которой комендант пропускает только пассажирские поезда. Как я ни убеждал коменданта в необходимости нашего срочного прибытия в Ванген, на него ничего не действовало. Наш состав, как и другие, отвели на товарную станцию Пильзен, в двух километрах от главного вокзала.

Вид этого железнодорожного парка, заставленного воинскими составами, ничего хорошего не предвещал. На следующий день нас тоже не отправили. В этот день над Пильзеном показались два американских самолета, покрутились немного и улетели. Было ясно: разведчики сделали снимки и вечером нужно ждать гостей. Бросить состав и уйти походным порядком нельзя, с нами много женщин, и даже одна — инвалид. Настал вечер. Я приказал открыть вагон с консервами и выдать каждому нашему вагону по два ящика консервов (люди начинали голодать). А я с нашим кассиром Федором Ивановичем Головиным пошли к чешским железнодорожным служащим просить вытащить наш состав из остальных и поставить нас на какой-нибудь запасной путь пассажирского вокзала. Те долго не соглашались, но, когда мы обещали им два ящика консервов, послали с нами одного из своих, который записал путь, на котором мы стоим и номера вагонов.

Вытащить нас обещали в два часа ночи. Но в половине второго загудела сирена — тревога! Я приказал идти в бункер — туннель в горе, в километре от станции. Слышался топот ног людей, покидающих состав, и в это время раздалась вторая сирена и одновременно послышался отдаленный гул моторов. К тому времени у всех вагонов стекла были уже разбиты, и мы свои окна завесили одеялами. Я отодвинул одеяло и увидел головную эскадрилью, низко стелющуюся на горизонте. Не долетев до нас она выпустила канделябру (сигнал к атаке), и на нас посыпались бомбы. От первых же бомб наш вагон подпрыгнул, как мяч, крышу снесло, как срезало бритвой, и на нас посыпались осколки, чемоданы, камни и бог весть что. Мы выскочили в коридор и легли на пол. Не успели опомниться, как налетели вторая эскадрилья и третья, покрывшие наш эшелон. На наше счастье, одна бомба попала по одну сторону вагона, другая по другую. Обе воронки от них были метра на 4 глубины и метров 6 в диаметре. Я потерял сознание. Об этом налете тогда газеты написали, что в нем приняла участие тысяча бомбовозов и что он продолжался 35 минут.

Я пришел в себя, когда налет кончился и начались пожары и взрывы вагонов со снарядами, бомбами, минами, патронами. Эти взрывы были страшнее авиационных бомб. Там, где они происходили, образовывался большой котлован, а колеса и рессоры вагонов находили за километр от станции. Я пришел в себя от того, что пламя подошло ко мне вплотную и лицо мое стало пылать. Сразу не сообразил, где я и что со мною, но почувствовал, что начинаю гореть, а передо мною лежит убитая Вера Александровна, мать одной нашей машинистки, и изо рта ее струится кровь по подбородку, а ее каракулевая шуба тлеет. Оказывается, от взрыва бомб из пола и стен вагона образовалась пирамида, и я на вершине этой пирамиды стоймя, головою вверх. Почувствовал, что сгорю живьем, стал метаться, но не могу вырваться из обложивших меня обломков, а тут еще страшные боли в голове и в правой ноге. Я метался, как зверь, и вырвался наконец, но на одной ноге стоять не могу. И все же стянул вниз Веру Александровну. Внизу от пола уцелела маленькая площадка, и на ней лежит дочь убитой В.А. и издает душераздирающие крики. Оказалось, что у нее трещина в черепе и двойной перелом обеих ног. Я стал звать свою секретаршу, и она откликнулась и вышла из-под обломков, но тоже с раненой ногой. Вслед за нею из-под тех же обломков вышла секретарша Николая Иосифовича без юбки, с громадной раной сзади на мягком месте. У нее вырвало оттуда кусок мускула, и рана была черная от крови, сажи и пыли. Она немного помешалась, но потом поправилась. Зову Николая Иосифовича, а он издаст глухие стоны из-под пылающих обломков. Мы хватаемся за доски и железо, чтобы растащить их в стороны и освободить его, а их с места не сдвинуть. Так он и притих, объятый огнем. Мы все, трое раненых, толклись на этой площадке, а кругом рвались вагоны со снарядами, и это было страшнее американских бомб. Наконец стянули вниз мать и дочь, хотя она все еще продолжала кричать, и улеглись на стенках воронки и стали дожидаться конца взрывов. А бедный Н.И. Ливенцев живьем сгорел, и помочь ему не смогли.

Когда взрывы прекратились, наши солдаты, успевшие добежать до бункера, прибежали и были поражены, застав нас живыми. Я забыл упомянуть о маленьком бункере, находившемся на станции. Он получил прямое попадание и завалился. Все, находившиеся в нем, 25 наших девушек и майор Беглецов погибли. Чудом спасся только капитан Шульга, у которого голова прошла через осевший потолок бункера и торчала снаружи. Его выкопали, остальные погибли. Еще ранены были несколько человек, в том числе и Владимир Михайлович Байдалаков, не успевшие добежать до бункера в туннеле.

В эту ночь уничтожена была не только товарная станция Пильзена со своими поездами и с тем, что в них находилось, но и часть города, примыкавшая к вокзалу. Убиты были около 700 человек. Один молоденький офицер из рядов НТС каким-то образом попал под железнодорожную цистерну с бензином, когда ее взрывом сбросило на землю. Он кричал и умолял застрелить его, но ни у кого рука не поднялась, и он, постепенно изнемогая, умер.

Нужно ли описывать читателю наше моральное состояние под бомбами? Я в Берлине пережил много налетов и еще больше видел, но то, что произошло с нами в Пильзене, ни на что не было похоже. Это был катаклизм. Ни храбрость, ни смелость, ни стыд не существовали. Когда происходит ковровый налет и над вами взрываются тяжелые бомбы целой эскадрильи и вагоны, подпрыгивая, разлетаются на куски, человек теряет самообладание и превращается в червяка, которого насаживают на крючок, в дрожащий комочек. Так и мы, не обращая внимания на то, куда нас швыряет воздушная волна, обо что нас бьет и что сверху падает, стараемся прилипнуть к полу, втиснуться в него. И все это происходит молча. Только во время паузы между налетами эскадрилий слышна была молитва Гали Федоровой, моей секретарши: «Божья Мать, спаси нас!» (Она только что кончила гимназию.)

Утром пришли немецкие власти и раненых отправили в местную больницу, убитых собрали и увезли. А для меня, Байдалакова, Гали и Шульги наши солдаты конфисковали один полугрузовичек-платформу и отправили нас в Фюссен. Эшелон разделился на две части: военные пошли походным порядком, а гражданские служащие поехали пассажирскими поездами. Мои раненые потеряли все свои вещи, а у меня сгорели и свои деньги и казенные вместе с полевой сумкой. Нас окружили наши солдаты, и каждый совал нам что-нибудь — белье, носки. Мне один солдат дал свою пилотку, ибо моя фуражка исчезла. Но самое главное — они подобрали бутылку коньяку, сигары, папиросы и другие ценные вещи и вот дали нам несколько бутылок коньяку, несколько коробок сигар и папирос на дорогу с заданием сигареты курить самим, а коньяк и сигары обменять на бензин. И действительно, что бы мы сделали без этого коньяка и сигар! Только в обмен на эти товары мы получали бензин и добрались до Фюссена. А в Фюссене полковник Риль, видя мое жалкое положение, принес мне белье и несессер с бритвенными принадлежностями. И когда я отказался от этого подарка, он внушительно сказал: «Полковник, вы довольно покомандовали мною, теперь настала моя очередь». Полковник Риль был моим начальником штаба в РННА. Это была тогда наша последняя встреча, и на прощание мы расцеловались со слезами на глазах.

Итак, 18 апреля утром я распрощался со своим эшелоном, и мы поехали. От Пильзена дорога шла на подъем, через небольшую гору, и когда город остался внизу, то сверху железнодорожная станция показалась черным пятном, заваленным разным металлическим хламом. Ехали мы долго, с частыми и долгими остановками. В танке было совсем мало бензина, и мы оставались стоять то на горе, то под горою. Тогда наши лихие автоматчики с канистрами, сигарами и коньяком с попутной машиной добирались до следующей заправочной станции и приносили литров 10, а то и 15 бензина. На третий день поздно вечером прибыли в Декендорф, и негде было ночевать, а ночи были холодные. Мы подъехали к больнице просить приюта. Дежурный врач сперва нам отказал, сказав, что больница переполнена, а потом подумал и принял нас. Байдалакову отвели койку в палате, где тяжело раненным лежал гетман Скоропадский. Я лежал в комнате с одним тяжело раненным венгерским магнатом, у которого было заражение крови, от чего он без перерыва стонал и к утру скончался. У меня самого головные боли ни на минуту не прекращались и мучительно болела нога, но было страшно жаль моего бедного соседа.

Утром пришел Шульга с автоматчиками снести нас вниз и выехать. А у самого Шульги голова и лицо были покрыты многочисленными легкими ранами, была сильно потрясена нервная система, и он вдруг начинал плакать, вспоминая, как под развалинами бункера стоявшая перед тем рядом с ним его жена потом плакала и скребла ногтями по его сапогам. Я за ночь превратился в обнаженный нерв, и что-то подсказало мне решение выехать после обеда. Все стали убеждать меня выехать с утра, чтобы к вечеру прибыть в Фюссен. И все-таки я настоял на своем. А через четверть часа загудела сирена и посыпались на Декендорф бомбы. Больные, мужчины и женщины, в одних рубашках высыпались из палат и заполнили коридоры и лестницу, образовались пробки, и все застряли в проходах. Тяжело больные и раненые, которых было немало, остались в своих постелях. А самолеты бросали бомбы, делали очередные залеты и опять бросали бомбы. Наконец больные добрались до подвала, остальные остались наверху. Бомбежка не прекращалась. Монашки, не переставая, читали молитвы, и с каждым новым взрывом голоса подымались до высоких тонов, а потом опять спускались до шепота. Продолжалась бомбежка часа два и потом, постепенно удаляясь, смолкла. Был дан отбой. На Дунае были взорваны склады горючего, и черный дым столбом взвился к небу. В городе больших разрушений не было. Следы бомбежки кончились в Фрейзинге по нашей дороге, где горел вокзал, было сломано много деревьев, росших вокруг.

К вечеру мы прибыли в Фюссен. Нас окружили члены КОНРа, офицеры и солдаты. Прибыл Федор Иванович Трухин с одним из эсэсовских офицеров и, высказав свою радость, что мы уцелели, распорядился Виктора Михайловича и Галю поместить в местную городскую больницу, а меня в военный эсэсовский лазарет (там другого не было). В лазарете уход за пациентами был отвратительный, помещения не топились, было холодно, да и бинты были бумажные, впитывали влагу, и я в постели мерз и дрожал. Видно было, что эсэсовцам не до пациентов.

Через три дня после нашего прибытия в Фюссен стало известно, что французы заняли Линдау, Равенсбург и Ванген, а американцы вышли в Кемптен и двигаются дальше. Настроение мое было отвратительное — боли в ноге не унимались, в голове что-то все время вибрировало и не давало спать.

На третью ночь, когда все кругом заснули, слышу в коридоре голоса и тяжелые шаги, приближающиеся к моей палате. Дверь открылась, кто-то включил свет, и передо мною очутился адъютант генерала Власова, капитан Антонов, с несколькими солдатами из охраны. Видя, что я не сплю, Антонов обратился ко мне: «Господин полковник, враг приблизился к Фюссену, и генерал послал меня за вами». С этими словами он приказал солдатам взять меня из постели и перенести в машину, ждавшую на улице. Тут вмешались санитары, придавили меня к постели и не хотели выпускать без разрешения дежурного врача, а тот не ночевал в лазарете. Антонов рассвирепел и вытащил пистолет, после чего санитары бросили меня, но заперли калитку внизу на замок. Антонов бушевал, дергал калитку, и вдруг распахнулись ворота. Меня упаковали в машину и привезли в штаб. Для меня вся эта операция сопровождалась мучительными болями, но в штабе девать меня было некуда, и Антонов в два часа ночи с револьвером в руках заставил семью Мест, жившую этажом выше, принять меня и отвести мне комнату. Мне было стыдно перед этими людьми, и я все извинялся, а те, видя мой страшный вид, меня успокаивали и предложили мне кофе и молоко. Так бессонно прошла эта первая ночь на новом месте.

Рано утром приходит Антонов и говорит, что сейчас придет генерал Власов. Я обрадовался в такой тяжелый момент увидеть его и хоть чем-нибудь облегчить душу. Через десять минут вошел Андрей Андреевич. Это была первая наша встреча после моего ранения. Андрей Андреевич, желая меня немного отвлечь от мрачного настроения, принял веселый вид и, смеясь, сказал мне: «Ничего, полковник, мы с вами солдаты, и теперь осталось одним разом меньше. Давайте покурим». С этими словами он достал сигареты, предложил мне одну, зажег ее и только после этого закурил сам. Я почувствовал его заботу и был ему бесконечно благодарен. Не спрашивая больше ни о чем, он сказал: «Кончились немецкие дела, они сами во всем виноваты. Теперь начнутся наши. Конечно, будем сидеть не только за проволокой, но и в тюрьмах, но они без нас не обойдутся. Уж слишком далеко допустили большевиков, привели коммунизм в сердце Европы». Я возразил, что боюсь, что мы ошибаемся; за минувшие годы англо-американцы стали настолько обозленными, что постараются отомстить всем, кто имел какое-либо отношение к Германии, но А.А., перебив меня, сказал, что нет, политика — вещь реальная, западные демократы должны не о нас думать, а о себе, они уже надели себе петлю на шею. «В этом вопросе я не столько возлагаю надежды на Америку, сколько на Англию. Америка — это молодая страна и только за последнее время вышла на путь большой мировой политики, но Англия — это классическая страна и в течение пятисот лет стоит в центре мировой политики. Не может быть того, чтобы она не оценила создавшегося положения после разгрома Германии и прихода коммунистов в сердце Европы».

На этом разговор наш кончился, и перед уходом Андрей Андреевич сказал, что сегодня мы двинемся через Тироль на юг, к нашим дивизиям, и он отдаст распоряжение дать мне машину на одного, чтобы было удобнее расположиться (я мог только лежать). И тут я решил посвятить его в составленный мною план ввиду намечающегося конца войны. Я решил сам вступить в переговоры с той стороной, чтобы Власов и его окружение в связи с ходом переговоров имели бы возможность маневрировать и не попасть в беду. Я сказал: «Андрей Андреевич, вы думаете, что мне следует ехать дальше?» Для Власова этот вопрос был неожиданным, и он неправильно понял меня. Он решил, очевидно, что я пытаюсь отколоться, хотя раньше я не раз говорил ему, что когда настанут наши черные дни, а они настанут, то он всегда может рассчитывать на меня, я его никогда не оставлю, у Власова пробежала по лицу неприятная гримаса, и он сказал: «Полковник, если хотите ехать к семье, я дам распоряжение везти вас домой». Я на это ответил: «Андрей Андреевич, домой-то я очень хочу, но теперь не время думать о семье. Вы сказали, что сегодня выезжаем на юг, но кольцо все больше и больше суживается, и скоро отходить-то будет некуда. Вы не считаете, что пора нам вступить в переговоры с той стороной, пока она не столкнулась с нашими дивизиями? Тогда будет поздно».

Андрей Андреевич, выслушав меня, сказал: «Вы правы, вы остаетесь здесь моим представителем. Вы все знаете и знаете, что говорить. Я оставлю при вас Каштанова со взводом, а теперь спущусь вниз распорядиться написать вам необходимые документы».

С этими словами он вышел. Примерно через час они с Василием Федоровичем Малышкиным поднялись ко мне, и Андрей Андреевич сказал: «Полковник, мы вашу идею разработали дальше, и я решил оставить здесь половину штаба. Меня представлять будет Василий Федорович, а при нем будет генерал Закутный и вы». Дав тут же Василию Федоровичу некоторые указания относительно меня, Андрей Андреевич попрощался со мною, и, когда наклонился поцеловать меня, у меня глаза были полны слез, и слезы были на его глазах тоже. Когда они выходили, я окликнул его, он вернулся, и я сказал: «Андрей Андреевич, не сдавайтесь в плен, с пленными никто разговаривать не станет. Там, где вы будете, пусть кто-нибудь из генералов поведет переговоры от вашего имени». Власов ответил: «Нет, полковник, я кликнул клич, и войска пошли за мной. В такой тяжелый момент я должен быть с ними и разделить их судьбу».

Это была последняя моя встреча с Андреем Андреевичем — в Фюссене 25 апреля 1945 года, но образ его и сам он и по сей день находятся в моем сердце, и с ним вместе уйду я в могилу. При мне был оставлен фельдфебель-студент, который помогал мне.

Перед отъездом все командиры пришли попрощаться со мною, а пастор Шаберт со слезами на глазах сказал: «Господин полковник, не знаю, увидимся еще или нет, но прошу не забыть того, что в самые тяжелые для Власова дни мы всегда были с ним».

Тяжело было прощаться и с Георгием Николаевичем Жиленковым, с которым я впервые встретился в 1942 году. С тех пор нам пришлось многое пережить вместе. Со свойственной ему манерой даже в очень тяжелых случаях показать себя беззаботным, Георгий Николаевич нагнулся и поцеловал меня со словами: «Прощайте, Константин Григорьевич, и, если больше не увидимся, спасибо за прошлое».

Так наши уехали на юг, через Тироль, к Первой дивизии. Уехал и Василий Федорович к себе домой (генерал В.Ф. Малышкин с женой сняли комнату у бауера в Зееге, недалеко от имения Эриха Двингера, известного немецкого писателя, где устроился жить с семьей и Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельдт). В Фюссене осталось немало наших людей, но стало тихо, как перед грозой, осталась одна тоска на душе.

Вдруг открывается дверь, и входит подполковник Калугин. Услышав, что я остался в Фюссене, и не зная причины, он пришел увезти меня к себе в горы. Он со своими людьми нашли в лесу спрятанный эсэсовский склад оружия, снаряжения и консервов и осели поблизости, переждать первые дни прихода американцев. Решил он увезти и меня туда, но я сказал ему, в чем дело, и посоветовал самому вернуться к своим людям, чтобы не быть отрезанным. И вдруг загудела продолжительная сирена, что означало — враг близко! Калугин немедленно уехал, но вместо него появился незнакомец — А.Н. Штрандман, наш бывший посол в Югославии. Пришел познакомиться и сообщить, что Владыко Анастасий и он с женой поселились внизу, в комнатах, которые занимал генерал Власов.

Зная, что соседний город — Кемптен уже занят американцами, Фюссен приготовился встретить победителей. Бургомистр и старейшие лица города упросили эсэсовцев, которые собирались затеять бои в этом районе, покинуть город без боя, а потом поехали в Кемптен, объявить город свободным. А эсэсовцы хотя и покинули город, но за собою взорвали мост через реку Лех, сами же отошли по направлению к Лехбруху. Это было с 26 на 27 апреля. Ночь проходила в тревоге, и вдруг раздался сильный взрыв — это эсэсовцы взорвали мост.