РННА и партизаны

РННА и партизаны

Весною 1942 года, когда мы прибыли в Осинторф, в его окрестностях партизан почти не было. По словам местных жителей, в лесах был один отряд, состоящий главным образом из коммунистов, оставленных по партийному заданию, и коммунистов, неожиданно очутившихся на этой стороне линии фронта и теперь вынужденных партизанить. Однако чем больше весна входила в свои права и леса зеленели, тем больше партизаны давали себя чувствовать. Леса постепенно оживали: молодежь, вольно или невольно очутившаяся на оккупированной территории, не желая попасть за колючую проволоку или на принудительные работы, и зимой скрывавшаяся в городах и селах, с наступлением тепла потянулась в лее. Процесс этот развивался довольно быстро, ибо из-за быстрого отступления советского фронта много народу откололось от своих частей и скрывалось в тылу. А тылы немецкого фронта, в особенности в районах больших лесных массивов, были совершенно пусты и недоступны немецкому контролю. Когда партизаны особенно допекали немцев, то назначались целые дивизии для прочесывания лесных массивов, но это мало помогало. Поймают одного или двух, а остальные ухитряются избегнуть открытого столкновения и незаметно просачиваются сквозь неприятельскую цепь в только что прочесанный район.

Народ относился к партизанам по-разному: одни их поддерживали, другие на них доносили, и не только нам, но и немцам. Само собою разумеется, и партизаны тоже были разные. Беда их заключалась в том, что они должны были свое питание забирать из деревень и такие экспроприации не всегда кончались мирно. Жители деревень обращались к немцам, прося дать им вооруженную охрану, и немцы давали им так называемых полицаев. Однако эти полицейские сами с наступлением темноты прятались где-нибудь за деревней, чтобы не попасть в руки партизан; что касается деревень в лесных районах, то там и «полицаев» не было. Ночью деревню занимают партизаны, а утром они уходят в лес. С утра же в деревню приходит какая-либо немецкая часть, и начинаются допросы и терзания.

Я ранее упомянул, что фельдмаршал фон Клюге в Смоленске передал нас в ведение контрразведки. Сначала это нам совсем не понравилось, но потом мы поняли, что это было мудрым решением. Мы были избавлены от принятия участия в больших боях, и, пока мы формировались, задача наша заключалась в ограждении окружающих нас деревень от партизанских налетов. Иначе говоря, у нас были большие возможности действовать самостоятельно и в приемлемых для нас рамках. В связи с этим, когда к нам приходили из деревень с жалобой на партизан или мы получали приказ из Смоленска освободить от партизан такую-то деревню и мы посылали по указанному маршруту одну или две роты, то на местах партизан никогда не оказывалось и наши части с ними не встречались. Партизаны приходили в деревни за продуктами и в жилых местах не задерживались. Скрывались же они в окружающих Осинторф лесных массивах, и в нашем районе им особенно было нечего делать. Разве только вывести электростанцию из строя, но тогда и русское население пострадало бы не меньше немцев. Работа станции протекала нормально.

Как правило, партизаны добывали себе пропитание в деревнях, и в этом отношении были для них большой нагрузкой, ибо иногда отбирали последний кусок хлеба. Как-то пришли к нам с жалобой из одной деревни пожилой мужчина и пожилая женщина. У него в прошлую ночь партизаны сделали обыск и отобрали единственный спрятанный костюм, и он остался в лохмотьях, а женщина последний свой кусок хлеба спрятала вечером от партизан под корытом на огороде, но ночью собака пронюхала хлеб и, опрокинув корыто, съела его, так что теперь ей нечего есть. С такими затруднениями можно было еще мириться. Хуже было сведение счетов, как, например, в деревне Озеры (если не ошибаюсь), куда партизаны пришли ночью, вытащили одного парня из постели и тут же на глазах жены и подростка-дочери расстреляли его за то, что он, по решению его односельчан, согласился поделить между ними колхозную землю. Был случай и расстрела бургомистра партизанами.

Правда, одновременно почти в каждой деревне находились противники коммунистов и партийных работников и тоже доносили на них, но не нам было начинать бессмысленную расправу, да и какая была бы от этого польза? В конечном счете, не эти несчастные, нищие люди были виноваты в своем заблуждении и даже в своих действиях; виноваты были те, кто их обманул, обокрал и превратил в жалких исполнителей своей воли. Только дьявольщина могла породить в селах и городах России такие дикие взаимоотношения.

В то же время мы сами находились в стадии разворачивания и не считали себя вправе принять какие либо решительные меры в отношении населения. Партизаны угрожают населению сжечь их хлеба, потому что они этот хлеб отдадут немцам, а люди просят помощи и плачут — чем же питаться зимою и кормить своих детей? Вот и приходилось посылать наши части по деревням для охраны и уборки урожая. Как правило, прибывшая в деревню часть обращалась к бургомистру, и тот указывал, кому из многодетных семей помочь, ответственным же за наряд в таких случаях являлся командир части. И все-таки нужно заметить, что и партизаны тоже были разные; одни боролись против оккупантов и с населением вели себя терпимо, другие себя не жалели, но и никого не щадили; большинство же были просто мужчины, скрывавшиеся в лесах, чтобы избегнуть колючей проволоки или принудительной работы. Я бы сказал, что и политические убеждения всех этих людей, сидевших в лесах, были разные, иногда даже противоположные, и только после того, как фронт стабилизировался и с Большой земли, как тогда говорили, стали снабжать партизан политическими руководителями и комсоставом, все, независимо от их убеждений, заговорили старым, привычным языком политграмоты. За целый минувший год партизанщина не нашла своего хозяина и вновь должна была стать орудием большевиков. А между тем это были серьезные кадры антикоммунистической борьбы, погубленные алчной и тупой политикой нацистов.

Таким образом, большевики стали хозяевами тыла немецкой армии. Победители незаметно для себя оказались в ловушке. Летом 1942 года целый ряд шоссейных дорог был наглухо закрыт из-за партизанских налетов, а железнодорожные пути партизаны систематически взрывали, где хотели и когда хотели. Железнодорожная прислуга на далеких от больших городов станциях устраивала бункера, где дежурили целыми ночами, боясь спать.

Первый партизан, попавший нам в плен, был молодой долговязый парень, родом из Белоруссии. Его, как и некоторых из его товарищей, выделили из армии на специальные курсы обучения партизанским методам борьбы (в г. Козельске) и подбросили его в немецкий тыл. Парень был страшно перепуган, но наши солдаты его успокоили. Поговорили с ним о настроениях и делах на той стороне, я ему сказал, чтобы он пожил немного с нами и узнал и наши идеи и задачу. Он прожил у нас две недели на полном довольствии; с ним часто беседовали, он присутствовал и на политсобеседованиях. А через две педели ему было предложено уехать домой, хотя мы знали, что человек в его положении может идти только в лес, иначе попадет за проволоку. Но нам и нужно было, чтобы он ушел именно в лес, чтобы там рассказать, что ему пришлось видеть и слышать. После этого первого случая последовало немало аналогичных, и всех партизан после соответствующей обработки отпускали на свободу. Зато и партизаны относились к нам бережно. У них была возможность охотиться за нами, но они этого не делали; они могли взорвать нас по дороге от нашего лагеря до главного шоссе, но и этого не случалось. Мало того, как-то я поехал верхом со своим адъютантом навестить роту, стоявшую в десяти километрах от штаба. Дорога шла перелесками и полями. Приехали в деревню благополучно, а через час туда же пришла женщина, разыскавшая меня с поручением от партизан. «Мы сидели во ржи, когда вы проехали мимо, и только потому, что узнали вас, не сняли вас с лошади, так и вы тоже нас не трогайте!» В другой раз большой партизанский отряд неожиданно напал на нашу хозяйственную роту, косившую сено в 25 километрах от штаба. Партизаны отобрали у наших автоматы, патроны, новые сапоги и табак, но никого не тронули.

Узнав о приключении с нашей хозяйственной ротой (партизаны шли к нашей роте в колонне и с песней, как будто идут свои, а когда подошли вплотную, неожиданно напали на людей, косивших и убиравших сено), я с двадцатью солдатами пошел проведать другую нашу роту, стоявшую у моста между двумя озерами. Шли мы ночью и без дороги, по компасу. Вдруг до нас донеслось фырканье коней. Редкой цепью мы окружили небольшой табун, и что же — с десяток мальчиков и девочек, усевшись комочком, устроились в стороне от мирно пасущихся лошадей, о чем-то разговаривали и искренне, по-детски, хохотали. Под сине-голубыми лучами месяца эти мирно пасущиеся лошади и кучка крестьянской детворы, беззаботно заливающейся смехом, представляли неповторимую картону. Увидав нас, детвора испугалась и замолкла, но мы их успокоили, дали им по несколько конфет и пошли дальше.

Через некоторое время справа раздались звуки гармошки и девичьи голоса. Мы опять пошли на голоса и незаметно окружили деревню на холме. Было часов 12 ночи. Гармошка заливалась на улице, и парни с девушками лихо отплясывали. И опять, увидев нас, затихли. Наши уговоры продолжать танцы не помогли; парни стали незаметно собираться в кучу в стороне от танцевальной площадки. Боясь, что они могут схватиться за оружие, которое у них где-то должно было быть, мне пришлось приставить к ним наблюдателей. Вся деревня всполошилась, стали собираться матери, сестры, старики, старухи. При свете фонарика я заметил, как какая-то женщина, на ходу вытирая слезы (оказалось, что среди парией был ее сын), подходит ко мне. Чтобы разделаться с этой неожиданной для нас историей, я вызвал бургомистра, но тот и не подумал прийти, объявив, что болен. Пришлось опросить парней самому. Нужно было формально установить, что все они здешние жители и, следовательно, в порядке вещей, что у себя дома могут танцевать, когда хотят. При опросе каждый заявлял, что он здешний житель, и все присутствовавшие это подтверждали. Подходит последний. Осветив его карманным фонариком, я увидел перед собою типичное лицо казаха и сказал: «Вижу, что ты тоже здешний». Поднялся общий хохот, и две девушки стали просить отпустить его тоже, он, мол, очень хороший парень. Ну, сказал я, раз хороший, берите его. Все повеселели и заговорили, а парни быстро смылись. Перед уходом я попросил выделить кого-нибудь довести нас до нужной нам дороги, и, когда дал проводнику пачку папирос, он поблагодарил, назвав меня господином полковником. А между тем я заранее распорядился называть меня на этот раз товарищем командиром (не зная, на кого нападем) — ко всему надо быть готовым. Я спросил у проводника, почему он называет меня господином полковником, и каково было мое удивление, когда он сказал: «Да ведь вы — комендант Осинторфа».

С нами в эту ночь был летчик-немец — унтер-офицер. Он был к нам прикомандирован с громадным количеством советских трофейных парашютов. Их нужно было переупаковать, что наши летчики и сделали. На прощание этот унтер-офицер сказал, что если бы все так относились к местному населению, то война давно бы окончилась и не было бы столько жертв.

Может быть, кое-кого эти описания приводят в недоумение. Но тогда мы иначе действовать не могли: не для учинения суда и расправы мы поехали на фронт. Да и кто дал нам право судить кого бы то ни было? А главное, эти люди на низах, кто бы они ни были, сами являются жертвой партийного аппарата и режима. Партийные вожди, чтобы легче было держать людей в руках, систематически порождали между ними антагонизм и принуждали их следить и доносить друг на друга. Это их работа привела к тому, что при немцах враждебные элементы продолжали доносить друг на друга новым хозяевам. Легко могу себе представить, что происходило на оккупированной немцами территории после ухода немцев и прихода туда опять большевиков! Вот когда происходила расправа над кроликами!

Пойдите, разберитесь в том, что происходит между партизанами и их врагами в деревне, когда одни партизаны зверски убивают невинных людей, а другие, попав к нам, больше не желают уходить и умоляют включить их в РННА! В деревне Веретея, расположенной у опушки леса, во время прочесывания леса два партизана из местных жителей, бежав от немцев, попали в руки нашей команды. В этот день случайно и я туда поехал проведать своих. Пришлось мне заняться ими, и оказалось (по свидетельству местных жителей), что как-то ночью в деревню пришел партизанский отряд и обоих забрал с собою в лес, причем один из них сирота и содержит пять маленьких братьев и сестер, а у другого на шее десять человек родных его и его жены. Что оставалось делать? Взял с них слово, что больше не пойдут в партизаны, и отпустил их. А если бы они и сами не захотели пойти в партизаны, то их заставят другие…

Как-то одновременно попали к нам пять человек партизан. Через неделю, чтобы от них отделаться, приказал интенданту послать их без охраны в лес за дровами для кухни. К моему удивлению, они вечером, нагруженные сухими дровами, вернулись «домой». Так продолжалось пять дней, и попытка «уволить» их в партизаны не удалась. А если бы вы знали, как они просили оставить их у нас!

В Осинторфе я подружился со старшим инженером предприятия, П. Пономаревым, хотя и сильно подозревал его в связи с партизанами. Как-то он посетил меня, и мы засиделись до глубокой ночи. Я пошел проводить его до Центрального поселка, а по дороге он уговорил меня пойти с ним в гости. Это было около двух часов ночи, шли мы долго и пришли к небольшому срубу у опушки леса. Он постучал в дверь несколько раз (видимо, условным стуком). Наконец хозяева отозвались и, получив заверение «свои», открыли дверь. При тусклом свете плошек были видны лица пяти молодых людей. Пономарев отрекомендовал меня. Хозяева с ним поздоровались, со мною нет. Вся группа продолжала стоять. Наконец один из хозяев обратился ко мне с укором и бранью, что, мол, я иду с врагами родины против своих братьев. Я не предусматривал подобного визита, но не могу сказать, чтобы он был совсем неожиданным. Обезоружил я хозяев тем, что снял с себя автомат и повесил на гвоздь, а потом обратился к говорившему и сказал: «Не для того я пришел сюда, чтобы слушать вашу брань. Кто вам сказал, что мы идем против своей родины? Давайте обсудим, кто прав, и пойдем тогда вместе. Вы хотите выгнать немцев и привести сюда снова советскую власть. Мы же стараемся освободить Россию от любой агрессии. Русский народ имеет право наладить свою жизнь не по указке коммунистов, а по своему усмотрению, как это делают другие народы».

Кто-то предложил сесть, и начались разговоры, сначала бурные, потом более дружелюбно. Потом незаметно появились на столе самогон, хлеб и яйца, и беседа пошла глаже. Так мы просидели до восхода солнца и расстались друзьями. На прощание мои новые знакомые приглашали меня посещать их почаще, уверяя, что мне ничего плохого не грозит. А недели через четыре одна из партизанских групп написала мне письмо, передав через одного из наших офицеров (капитана Проскурова), примерно следующего содержания: «Товарищ полковник, мы все пришли бы к вам, но мы не доверяем немцам; потом они расстреляют и нас и вас…»

Все эти и важные и второстепенные факты я вынужден был привести, чтобы читатель убедился в том, что далеко не легкими путями нам удалось подготовить почву для восприятия местным населением и партизанами идеи русской освободительной борьбы. И не по нашей вине не удалось использовать ни приобретенных нами новых сил, ни открывшихся нам новых возможностей.

И наконец, чтобы закончить эту главу, я приведу еще один пример, с которого, придерживаясь хронологического порядка, следовало бы начать.

Как известно, в ноябре 1941 года, чтобы прорвать немецкий фронт в районе Дорогобужа, советское командование перебросило в тыл немцам десантный корпус генерала Белова. Удар должен был быть нанесен с фронта и тыла. Операция не удалась, и корпус оборонялся в течение шести месяцев. Наконец, в конце мая 1942 года немцы подтянули свои резервные дивизии и решили ликвидировать окруженный корпус. Было приказано и нам выделить 300 человек для этой операции. Это была наша первая операция, и она переживалась болезненно. Командование выделенной группой было поручено Иванову. Он взял с собою и своего заместителя Сахарова. Готовил же группу я и перед отъездом обратился к ним со следующей напутственной речью: «Офицеры и солдаты Русской Народной Национальной Армии, сегодня вы выступаете на первую нашу операцию. Не на братоубийственную борьбу мы вас посылаем, ибо там вы можете встретить в прямом смысле этого слова, ваших родных братьев. Не для этого дано вам оружие в руки, а для обороны, для вашей собственной защиты и безопасности. Вашим же оружием должна служить ваша освободительная идея и ваши правдивые слова. Вы должны стараться своим братским обращением к той стороне заставить автоматы и пулеметы замолчать. И если вы этого добьетесь, то цель ваша будет достигнута». И действительно, наши солдаты и офицеры так и поступили. Когда советский отряд, высланный против них, с близкого расстояния открыл огонь, Иванов вышел вперед со словами: «Товарищи, с ума сошли, в кого стреляете? Мы такие же русские, как и вы!» Те перестали стрелять, тогда наши бросились к красноармейцам, произошло братание. Все смешалось. Одни из красных бросились бежать, другие остались. В результате хотя дело и кончилось не так, как мы себе представляли, но много солдат и офицеров перешло к нам, в том числе и легендарный разведчик Князев.

В 1944 году в Первой Дивизии РОА из-за этого лозунга — «Наше оружие — это наше слово и наша сила — это наша идея» — произошла стычка между командиром дивизии, полковником Буняченко и майором Нарейкисом, начальником отдела пропаганды, и последнему пришлось покинуть свой пост, хотя он в своем утверждении и был прав. Освободительное Движение осмыслено было своей идеей.

Такие встречи всегда полны неожиданностями, вполне однако оправдавшими наши ожидания и надежды, а также методы ведения борьбы. Когда наши добежали до красных и смешались с ними, два офицера, охранявшие Иванова, заметили одного небольшого коренастого паренька, готовящегося застрелить Иванова, и, набросившись на него, отобрали его пистолет. Иванов же, пристыдив его, протянул ему обратно пистолет со словами: «Хочешь убить меня — на, бери и стреляй!» Но у парня рука не потянулась к пистолету и он только сказал: «Да кто вы такие и почему идете от немцев?» Тут наспех ему объяснили, что могли, и, сунув ему в руку пистолет, побежали дальше. Этот паренек и оказался потом разведчиком Князевым. Обещав пойти с нами и получив обратно свой пистолет, он, воспользовавшись суматохой, убежал к своим, там сколотил из беглецов роту и, вернувшись на поле боя, сдался с нею. На нашу сторону тогда перешло вообще много солдат и офицеров. В то же время красные опознали и захватили двенадцать человек наших солдат и офицеров, в том числе и нашего «политрука», майора Бугрова (псевдоним майора Бочарова, в РОА он был произведен в полковники).

На допросе Бочарова одним из старших красных командиров X. (говорят, что он уже умер, но не ручаюсь за точность сообщения), тот спросил: «Скажи, майор, что тебя привело к такому позорному шагу?» — «О каком позорном шаге спрашиваете, товарищ?» — «А ты не считаешь позором то, что во время войны вы идете с врагом против своего народа и нашей родины?» — «Мы не идем против своего народа и нашей родины. Мы идем за освобождение нашей родины и нашего народа от коммунистов и от нацистов». — «А кто вы такие?» — «Мы — Русская Народная Национальная Армия». — «А сколько вас?» — «Пока пять тысяч». — «Почему так рано начали?» — «Как вас понять, товарищ?» — «Как хочешь!» Произошла пауза. «Ну что, брат, война есть война. Мне придется расстрелять тебя». — «Я это знаю, товарищ, я готов».

Пленного не расстреляли, так же как и остальных двенадцать человек, хотя и выстроили их для расстрела, и те, кто должны были расстрелять их, выстроились против них с заряженными ружьями и ждали команды. Последовал приказ отставить расстрел.

В эту ночь немецкие дивизии атаковали беловцев, и в возникшей суматохе при переправе через реку Утру наши пленные вместе со своей охраной скрылись и пробрались к нам. Еще две-три небольшие наши группы, оторвавшиеся от своих и заблудившиеся в лесах, через три дня тоже выбрались благополучно.

В результате:

1) Из 300 человек только один лейтенант оказался предателем.

3) Хотя операция и кончилась не так, как мы думали, но проделанный опыт на деле показал жизненность идеи освободительной борьбы и правильное ведение ее (методы борьбы вполне отвечали требованиям самой идеологии).

3) За такое короткое время люди, перенесшие столько ужасов в лагерях военнопленных, во имя осуществления своей освободительной идеи перенесли все выпавшие на их долю испытания, но не поддались искушению перейти на ту сторону, хотя у каждого из них там было все милое и дорогое, что связывает человека с жизнью (родители, жены, дети, невесты, друзья). Они хотели вернуться к ним освободителями.

Немцы высоко ценили генерала Белова и, как тогда говорили, якобы собирались после поражения преподнести ему какую-то особенную шашку за доблестную шестимесячную оборону. Белов же в самый решительный момент с некоторой частью своих войск просочился сквозь леса и вышел к своим, хотя какая-то часть его войск попала в плен.

В связи с исходом этой операции погибла и наша вторая надежда, что, может быть, генерал Белов согласился бы стать на путь освободительной борьбы. Как-то не верилось, что после всего того, что совершили коммунисты в России, советский генералитет может остаться к ним лояльным. Ведь, помимо карьеры, существует еще и долг перед народом и перед своими расстрелянными товарищами. А ведь их тоже было расстреляно немало, а остальных скрутили в бараний рог. Тогда мы предложили бы ему возглавить наше начинание. Но Белов ушел, и к нам попали человек 40 офицеров его корпуса. В плену их оставалось много — целые полки со своим командным составом.

Старший лейтенант А. Князев, Герой Советского Союза, перешел на нашу сторону со своей ротой разведчиков добровольно, как было сказано выше, и был назначен начальником нашей разведки. Своим веселым нравом, смелостью и правдивостью он очень быстро расположил всех нас к себе. Я же его высоко ценил и относился к нему очень дружественно. Побыв с нами месяца три он изменился, стал молчаливым и, я бы сказал, угрюмым. Почувствовав в нем эту перемену, я вызвал его на откровенный разговор, и он признался, что пришел к заключению, что свой Гитлер все же лучше чужого Гитлера. На что я мог только ответить, что наша цель — избавиться от обоих Гитлеров. Правда, наш путь тяжел, и испытания тоже велики, но мы верим, что, только идя нашим путем, можно будет избавить Россию от дальнейшего порабощения. Князев примолк. Видя его удрученное состояние, я сказал: «Слушайте, Князев, если вы решили уйти от нас на ту сторону, я вас удерживать не буду, только скажите мне ваше решение и не обманывайте меня. Разойдемся друзьями».

Прошло две-три недели. Как-то средь бела дня, когда Князев должен был быть на занятиях, раздался стук в дверь, и он вошел основательно пьяным. Увидев его в таком непристойном виде, каким он раньше никогда не бывал, я предложил ему пойти к себе выспаться, а поговорить завтра. Однако перед уходом он попросил разрешения поцеловать меня. Я почувствовал неладное, и понял, почему он пришел ко мне. Я поцеловал его, и он вышел. В эту ночь Князев со взводом своих солдат ушел к партизанам.

Теперь, по прошествии тридцати с лишним лет, суммируя более или менее важные события в этой первой операции, прихожу к заключению, что часть наша тогда оказалась весьма стойкой, под огнем с той стороны, не прибегая к оружию, водворяла в жизнь идеи и методы борьбы РННА.

Одновременно нужно отметить, что как С. Иванов, так и А. Бочаров и Сахаров в самый тяжелый и решительный момент были на должной высоте и своим примером поддерживали дух своих солдат.

В июне приехал к нам начальник штаба фельдмаршала ф. Клюге, генерал Веллер на ревизию и остался нами очень доволен. В частной беседе за столом генерал обнадежил меня, что мы можем развернуть наше дело до пределов, нам доступных, что задержек не будет. В то же время один из офицеров, сопровождавших генерала, сцепился с нашим Зеебургом, и между ними разыгрался скандал, в результате чего Зеебурга куда-то перевели. Его уход от нас был для РННА незаменимой потерей. И это произошло тогда, когда мы лишились Иванова — во время майской операции он заразился брюшным тифом и был эвакуирован в Берлин. А тут убрали и нашего покровителя. Что представляет собой заменивший его подполковник Хотцель, мы не знали, но с первого же раза он произвел на нас нехорошее впечатление. Видно было также, что он собирался командовать и мало интересовался нашим отношением к нему.

И действительно, для такого дела, как наше, он оказался самым неподходящим человеком. Хитрый и неискренний, с холодным сердцем и неприятным взглядом, Хотцель решил использовать нас исключительно в борьбе против партизан. Он и думать не хотел о том, что мы формировались для другой цели и что наши задачи совсем другие. Он и представления не имел, куда он, собственно, попал, и вряд ли представлял себе, в каком сложном и тяжелом положении оказались немцы в России. Короче говоря, насколько наши солдаты и офицеры полюбили Зеебурга, настолько же возненавидели Хотцеля. Не особенно хороши были и мои личные отношения с ним, и чем дальше, тем они больше ухудшались.

В конце июня к нам приехал на ревизию начальник тыла среднего участка фронта генерал фон Шенкендорф. Он остался очень доволен частью и после официального приема в порядке частной беседы предложил нам взять на себя организацию местного районного самоуправления. Это предложение нас обрадовало, и, заручившись соответствующим документом от генерала, мы разослали своих представителей по деревням подготовить бургомистров к новым переменам. К сожалению, дней через десять генерал ф. Шенкендорф взял обратно свое решение и вся затея лопнула. Что произошло за эти десять дней, мы не знали, а генерал заявил, что он не имел права дать нам подобное разрешение. И тем не менее назначенный в Шклове (наряду с немецким комендантом) русский комендант, ведавший делами гражданского населения, продолжал существовать и дальше. Русская комендатура закрылась много позже по вине самого коменданта, капитана гр. ф. Палена, который как-то в порыве патриотических чувств сорвал в городской управе портрет Гитлера со стены в присутствии своих подчиненных. Тогда кто-то из свидетелей донес на него, и его надо было в срочном порядке отправить обратно в Париж, чтобы замять дело. Нужно отдать справедливость немецкому коменданту Шклова — это он задержал донос и помог нам потихоньку отправить Палена домой.

Граф С. Пален и граф Григорий Ламсдорф служили переводчиками в штабе генерала ф. Шенкендорфа и в числе других офицеров сопровождали генерала в Осинторф. Приехав же туда, они упросили генерала оставить их в РННА, на что генерал не сразу согласился, но потом все-таки уступил их нам.

Летние месяцы проходили в ожидании лучших перемен, но их не было. Иванов все еще был в Берлине, очередного кандидата на возглавление всего начинания на горизонте не видно было, а отношения между мною и Хотцелем становились невыносимыми. Мы не терпели друг друга, но на людях, конечно, старались этого не показывать. Как-то Хотцель приехал к нам и, не заезжая в штаб, остановился в лагере Урал и предложил майору Грачеву занять мою должность. Майор поблагодарил за предложение и отказался. Совсем случайно я приехал к Грачеву и застал обоих за разговором, от чего Хотцель был в немалой степени смущен. Так и не заехав в штаб, он вернулся в Смоленск.

В оперативном отношении тоже ничего особенного не было. За лето пришлось четыре раза выделить по батальону в больших немецких антипартизанских акциях, но все они кончались безобидно, за исключением одного случая, когда в одной деревне эсэсовцы расстреляли учительницу (за связь с партизанами) и сожгли деревню. В связи с этим майору Иванову еле удалось удержать своих людей от выступления против эсэсовцев. В прочесывании леса принимали участие — одна дивизия французов, одна дивизия эсэсовцев и один из наших батальонов. После такого дикого поступка эсэсовцев партизанские отряды очутились в тылу наступавших и вся операция пошла прахом. Не успели мы оправиться после этого, как к нам приезжает немецкий комендант Шклова и в доверительной форме передает мне донос на русском языке одного из наших офицеров на командира батальона майора Головинкина, что он, мол, готовится увести батальон в лес. В тот же день я поехал с капитаном в Шклов, и, когда мы прибыли туда, там лежал уже второй донос от того же офицера, в котором сообщалось, что готовятся уйти в лес не только шкловский гарнизон, но и части РННА из Осинторфа. Комендант передал мне оба доноса с заявлением, что, мол, это ваше русское дело, и разберитесь в нем сами. Я приказал арестовать доносчика и повез его в Осинторф. Здесь мы произвели следствие и предали его гласному суду. На суде присутствовали представители от солдат и офицеров всех частей с правом высказать свое мнение и задавать интересующие их вопросы. На первом заседании суда одни выступавшие обвиняли доносчика в том, что он направил свое сообщение немецкому коменданту, а не нашему командиру, другие же просто спрашивали обвиняемого, что он хотел заработать — Железный крест или же Героя Советского Союза? В конце августа мне пришлось покинуть часть, и дальнейшей судьбы обвиняемого я не знаю.

В начале августа наше смоленское начальство выслало к нам сначала полковника Генерального штаба В. Боярского и политкомиссара генерала Г. Жиленкова. Принимали мы их с радостью. С первым очень быстро сошлись во мнениях и поняли друг друга, зато со вторым никак нельзя было согласиться. Он все наши действия и высказывания критиковал, называя их авантюрными. Мы насторожились — какого дьявола прислали нам? И для чего? А он продолжает выступать перед батальонами, как ортодоксальный наци… Автоматчики пришли просить разрешения убрать его. Я вынужден был открыться Боярскому, который успокоил меня тем, что Жиленков думает так же, как и мы, но он, как бывший комиссар, вынужден играть комедию, спасаясь от преследования.

В конце августа приехал из Смоленска Хотцель и пригласил меня в комнату офицера связи. На столе стояли бутылка водки и бутылка коньяка, сигары и папиросы. Хотцель спросил, чего бы я выпил. Я наотрез отказался пить и ждал, что он мне скажет. Он начал с того, чтобы я не задавал ему никаких вопросов на его заявление, ибо он не имеет права ответить мне, но что он получил приказ сверху немедленно отправить меня в Берлин. Я было спросил — в чем дело? На время или навсегда? — на что он ответил «не знаю». А на вопрос — когда? — он ответил «завтра утром». Я сказал, что не поеду. Почему? Потому что уйду отсюда, когда сдам все дела. Хотцель сказал, что он знает, что у меня все дела в порядке, и он гарантирует, что никаких требований ко мне не будет предъявлено. «И тем не менее я не могу завтра выехать», — возразил я. «А когда»? — «Послезавтра». — «Хорошо! Но обязательно».

На меня как гора свалилась. Осинторф в этот момент показался мне таким родным и близким, от которого мне было трудно оторваться, как матери от ребенка. В этот день я написал свой прощальный приказ, который во время вечерней поверки был прочитан батальонам:

26 августа 1942 года

Прощальный приказ

Мои верные и преданные боевые товарищи, офицеры и солдаты Русской Национальной Народной Армии!

Волей судеб мне приходится прощаться с вами. С болью в сердце покидаю вас и наш родной очаг, где впервые зародилась идея национального возрождения и где мы, забыв все и вся, как братья, как сыны одной матери объединились вокруг идеи возрождения нашей Родины. Помните, что куда бы меня судьба ни забросила, душа моя и мысли мои всегда будут с вами и будут сопровождать вас везде и всюду в вашей боевой жизни.

Пусть каждый из вас запомнит, что борьба за Родину есть святое дело и достижение наших целей есть высшее блаженство.

Будьте и дальше верными и преданными сынами нашей многострадальной Родины и оставайтесь на своем посту до конца.

Не забывайте того, что мы русские, не забывайте того, что измученная Россия зовет вас на помощь.

Да благословит вас Господь на вашем тяжелом и тернистом пути и да поможет вам честно и до конца выполнить свой долг перед Родиной.

Полковник Санин.

Приказ произвел на офицеров и солдат удручающее впечатление. Никто этого не ожидал. Началась тяжелая процедура прощания. Одни писали письма со многими подписями и со словами искренней благодарности, другие, пренебрегая требованием субординации, приходили лично прощаться. Более смелые упрашивали вопреки приказу немецкого командования остаться на своем месте, а они меня не выдадут. А если будет нужно, уйдем в лес и будем драться и против нацистов и против коммунистов. Автоматчики же, думая, что это происки Хотцеля, предложили мне свои услуги убрать его. Что мне было делать и как успокоить этих близких моему сердцу ребят и откуда было взять мне слова успокоения, когда у самого рвалось сердце на части? В то же время не мог же я поднять бунт против моего начальства и противопоставить свою малюсенькую часть одновременно против немецкой и советской армий? И я понимал, что мой уход из РННА — это мое личное горе, но для РННА и вообще для освободительной борьбы — это всего лишь маленький эпизод, и я не смею своими личными обидами осложнить положение большого дела.

И тем не менее на следующий день я не смог заставить себя уехать. Узнав об этом, смоленское начальство несколько раз через офицера связи капитана Козловского передавало мне грозные приказы и угрозы. Я не остался в долгу и показал им зубы. После этого стали уговаривать и убеждать меня покинуть Осинторф и не причинять неприятностей и им.

29 августа 1942 года я покинул РННА и поехал в Берлин, где пошел представиться в Оберкомандо дер Вермахт (ОКВ). Там меня встретили весьма грозно, точно не они нас, в том числе и меня, отправили в Смоленск. Мне изменили нервы, и я попросил майора, принявшего меня, поговорить с ним один на один и высказал ему все, что накопилось у меня в душе. Тот сперва несколько раз предупреждал меня не забывать, где я нахожусь, но потом смягчился и с сочувствием сказал мне: «Господин Кромиади, очень жалею, что должен повторить вам, что вы в Осинторф больше не поедете, этот приказ поступил сверху, и никто не может его отменить, но если я вам понадоблюсь, то позвоните мне».

Так окончилась моя осинторфская эпопея. Вслед за мною убрали из РННА и всех остальных старых эмигрантов.

С 1 сентября 1942 года в командование РННА вступил полковник (бывший командир дивизии в Красной Армии) Владимир Ильич Боярский. Я был этому обстоятельству очень рад, ибо за короткое время нашего знакомства он показал себя с самой лучшей стороны. Когда мне полковник Хотцель передал, что я должен покинуть РННА, моей первой мыслью было: что будет с людьми? В той обстановке очень легко было скатиться в пропасть и бессмысленно погубить людей. Боярский же отдавал себе отчет в сложившейся обстановке и даром людей губить не станет.

При нем вначале дела пошли успешнее — армия возросла до 8000 человек. Он свел отдельные батальоны в полки и расширил часть до бригады; нашу стенную газету «Родина» превратил в многотиражную, расширил библиотеку. 16 октября в РННА приехал фельдмаршал фон Клюге на инспекцию и остался очень довольным. Казалось, дело уже пошло в гору. И вдруг приехавший из Смоленска генерал Герсдорф пригласил Боярского и передал ему приказ командующего фронтом переодеть части РННА в немецкую форму и расчленить ее на батальоны. Боярский в категорической форме отказался выполнить этот приказ. Тогда ему было сказано, что для частей РННА больше не будет отпущено советское обмундирование. Боярский демонстративно покинул генерала, пришел к себе и приказал дать сигнал к тревоге. Приведение войск в боевой порядок перепугало немецких офицеров. Офицер связи бросился к Боярскому и в дружелюбном тоне убедил его дать отбой, что тот и сделал. А через некоторое время по приказу из Смоленска эсэсовская дивизия[14], расположившаяся в Шклове на отдых, получила приказ обезоружить РННА. Окружив незаметно РННА, эсэсовцы потребовали сложить оружие. Произвели следствие и ничего серьезного не нашли. После этого дивизия снялась и ушла, а оружие вновь вернули людям.

В эту ночь 300 человек солдат под командой своих офицеров, в полном вооружении, прихватив еще запасные пулеметы и минометы, покинули свою часть и ушли в лес. И ушли прекрасные офицеры, которые до того не раз показывали свою стойкость и преданность идее освободительной борьбы. После этого полковника Боярского отстранили от командования РННА. С ним вместе отстранили и генерала Жиленкова. Командование принял бывший начальник штаба, майор Риль. Риль остался преданным традициям РННА, за то его не только отрешили от командования, но и арестовали, и понадобилось много просьб и ходатайств, чтобы его освободили.

Все погромные распоряжения в отношении РННА приходили от того же самого фельдмаршала фон Клюге, с разрешения которого была создана РННА. Трудно было понять причину такой резкой перемены в отношении к РННА. А причина была проста и стала ясной лишь после войны, когда в американской печати обнародовали тайные документы штаба Гитлера. Там он в одном документе заявил, что в 1942 году на среднем участке фронта старые эмигранты затеяли что-то создать (передаю текст по памяти), «но я приказал разогнать их». Видимо, фон Клюге, опасаясь гнева фюрера, уничтожал у себя крамолу с корнем.

С отстранением Риля от командования РННА перестала существовать. Кадры ее были переключены в вермахт, снабжены немецким обмундированием и новым командиром, немецким полковником Каретти. Новый командир переформировал часть; ей было придано наименование — Добровольческий полк № 700.

Читатель легко может себе представить моральное состояние людей в их новом положении. Зная тогдашнее настроение людей я, очутившись в Берлине, долго еще переписывался с офицерами, которые продолжали информировать меня о своих нуждах и заботах. Одновременно они старались поддержать меня тем, что собираются послать делегацию от полка к командующему с просьбой вернуть меня обратно в часть. Уверен, что если все они, до последнего солдата, не ушли тогда в лес, то только потому, что туда им была закрыта дорога: ненависть к коммунистам у них была не меньше ненависти к нацистам.

Добровольческий полк № 700 получил задание бороться против партизан в районе Шклова и Могилева, а в 1943 году, как и все русские добровольческие части, по приказу Верховного главнокомандования переброшен на запад, во Францию.

В 1945 году во время стихийного отступления немецкой армии полковник Каретти покинул свой полк, но полк. Бочаров принял полк и довел его до крепости Лориан, где он вместе с гарнизоном крепости оборонялся до конца.

Крепость Лориан продолжала обороняться еще и после капитуляции Германии и сдалась добровольно американцам (видимо, американцы не хотели ее разгромить) по их уговору. А попавших в плен бывших солдат и офицеров РННА американцы выдали большевикам на расправу. Одновременно вместе с ген. Власовым в числе многих других были выданы осинторфцы Жиленков, Риль, Боярский, Николаев.

Таковы были пути и конец первой фазы русской освободительной борьбы времен минувшей мировой войны.