На траурной трибуне стояли все. Не было только Александра Фельдмана

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

На траурной трибуне стояли все. Не было только Александра Фельдмана

На траурной трибуне стояли все, кто особенно был близок с Кушнаревым. Не было только Александра Фельдмана – его многолетнего соратника и, по общему мнению, ближайшего из друзей. Говорят, он мелькнул где-то в толпе – и исчез.

Но вот что поразительно. В тот момент, когда, по логике вещей, Фельдману крайне не выгодно было демонстрировать наличие связующих нитей с Кушнаревым, он идет на риск, засвечивает рядом с опальным экс-губернатором свою правую руку – адвоката Стовбу и вытаскивает Кушнарева на свободу.

А вот на похоронах Александр Борисович не счел даже возможным подойти к гробу своего недавнего «брата» и сказать ему последнее «прости».

Неужто опять чего-то испугался? А может, просто вспомнил старую легенду о том, что при приближении настоящего убийцы его жертва обязательно подаст какой-нибудь знак…

И последнее.

В момент убийства Евгения Кушнарева Юлия Владимировна Тимошенко совершала поездку по Израилю. Нет, не в рамках заранее запланированного официального визита, а так, «себя показать».

По сообщениям прессы, в этой поездке ее сопровождали только два человека – народный депутат Украины Александр Фельдман и главный раввин Харькова и Харьковской области Мойша Москович.

Что ж, будем считать, что алиби себе эта троица обеспечила.

Так уж получается, что мое свойство подмечать и анализировать малоприметные детали открывает дорогу далеко идущим выводам, которые, как правило, подтверждаются временем.

Вот и теперь от моего наметанного глаза не ускользнула особая деталь, на которую вряд ли кто-то еще обратил внимание. А именно – появление в последнее время на широкой публике Александра Фельдмана исключительно в иудейской кипе, неизменно прикрывающей макушку народного депутата и рьяного БЮТовца.

Примечательно, что этой традицией Фельдман обзавелся совсем недавно – аккурат после похорон Евгения Кушнарева.

С чем это связано? Ну только не с религиозным экстазом, в который впадает Фельдман при виде портрета хабадского Мошиаха – Любавичского Ребе Менахема Мендела Шнеерсона.