Послесловие Виртуальная история, 1646–1996 Ниал Фергюсон

Сегодня, когда приближается 300-летний юбилей восшествия на престол Якова III в сентябре 1701 г., нам совсем несложно радоваться тому, как сложилась вся последующая история. Изучая прошлое сквозь кривую линзу ретроспективы, мы часто склонны думать, будто было что-то неизбежное в успехе Стюартов, которым удалось пройти через все религиозные и политические бури, вызвавшие немало волнений в остальной Европе семнадцатого века. Можно сказать, что сегодняшний мир в огромном долгу перед Яковом III, но еще больше он должен, пожалуй, его прадеду Карлу I. Однако великая ошибка исторического детерминизма – полагать, будто их завоевания были хоть в какой-то мере предначертаны судьбой. Нам не стоит недооценивать роль случая, шанса – того, что математики называют “стохастическим поведением”.

Если, к примеру, мы заглянем еще дальше в прошлое и обратимся к победе Карла I над шотландскими ковенантерами на Дунском холме в июне 1639 г., то случайная природа триумфа Стюартов станет для нас очевидной. Теперь, пользуясь задним умом и опираясь на исторические исследования, мы знаем, что армия Карла была больше и финансировалась лучше, чем шотландские силы, стоявшие на другом берегу Твида. Мы также знаем, что победа короля на Дунском холме нанесла смертельный удар не только ковенантерам, но и шотландскому парламенту и церкви. И все же ничто из этого не было очевидно генералам Карла – в отличие от того, как это очевидно сегодня нам. Граф Холланд, как указывает Джон Адамсон, всерьез вознамерился отступить, когда впервые повстречался с шотландскими войсками под командованием Лесли.

Само собой, некоторые историки не видят смысла в постановке гипотетических вопросов. Но позвольте нам все же их задать. Что, если бы Карл действительно отступил в критический момент и попытался договориться с шотландцами? В подобных обстоятельствах кажется очевидным, что вскоре разразился бы такой острый политический кризис, с каким корона не сталкивалась уже более столетия. Карл не только оказался бы бессилен перед воинственной шотландской церковью и непокорным эдинбургским парламентом, но и сыграл бы на руку своим противникам в Англии и Ирландии.

Оглядываясь назад, мы знаем, конечно, что большинству старых пуритан, сильно мутивших воду в правление отца Карла, суждено было умереть на протяжении 1640-х гг. Мы знаем, что судьям, которые выступали против финансовой политики Карла в 1630-е, тоже было за семьдесят. Но если бы в 1639 г. Карл вернулся в Англию, не добившись победы, – и если бы он (как вполне логично предположить) сместил с должности всех тех, кто был ответственен за организацию военного похода, – возможно, нашелся бы момент для последнего выступления этого стареющего поколения. Как мы знаем, страхи “папистского заговора” были сильно преувеличены и сошли на нет, как только в 1648 г. закончилась Тридцатилетняя война. Однако особенно сильны эти страхи были в 1639–1640 гг., когда победа католиков на континенте по-прежнему казалась реальной. Более того, юристы, которые выступали против Карла по вопросу о введении корабельных денег, после отступления из Шотландии воспользовались бы возможностью вернуться к своим аргументам против подъема налогов без одобрения Парламента. Даже если бы не было сделано ни единого выстрела, шотландский поход все равно обошелся бы гораздо дороже, чем того ожидало казначейство. Да, если бы Карл все еще мог положиться на поддержку Лондона при финансировании дополнительных расходов своего неудачного похода, особенных поводов тревожиться не было бы. Но поражение в Шотландии могло привести к кризису в отношениях Карла с Сити. Это не оставило бы ему иного выбора, кроме как созвать Парламент и отказаться от единоличного правления.

Приверженцам детерминистской теории истории почти невозможно вообразить, какими бы были последствия такого отступления. Мы так привыкли к мысли о победе Стюартов над силами пуританства и правового консерватизма Кока, что любой другой исход кажется нам непостижимым. И все же нельзя сказать, что Карлу было предначертано справиться с шотландским кризисом и остаться на троне на следующие двадцать лет, правя эпохой толерантности дома и мира за границей, которую мы связываем с его именем. Напротив, поражение в Шотландии могло бы привести к подобному кризису власти в Ирландии. Некоторые писатели даже предполагали, что в таких обстоятельствах в 1640-х гг. мог бы вспыхнуть полномасштабный бунт против власти Карла, а это, в свою очередь, могло ввергнуть Британию в такую же кровавую гражданскую войну, какая бушевала в Европе в предшествующие десятилетия. Если бы противники единоличного правления сумели найти площадку для выражения своего недовольства в стенах парламента, совершенно очевидно, какие министры Карла стали бы их первыми жертвами: архиепископ Лод и граф Страффорд. Вполне вероятно, несовместимость королевских и парламентских целей даже привела бы к открытому мятежу.

Последствия режима, который порой не совсем верно называют “стюартовским абсолютизмом”, обсуждались достаточно подробно. Его критики – особенно более ретроградные пуритане-переселенцы в Северной Америке – утверждали, что относительный упадок вестминстерского Парламента ознаменовал конец “свободы” в Англии, а также не переставали пророчить – совершенно зря, – что Лод рано или поздно вернет “папство” в реформированную церковь. Однако именно упадок ригидной доктрины верховной власти короны-в-парламенте позволил Стюартам успешно справляться с проблемами политического “перенапряжения”, неизбежно возникавшими при расширении подвластных им территорий на протяжении восемнадцатого столетия. Государство Стюартов – подобно государству Габсбургов – на самом деле было гораздо менее централизованным, чем Франция при Людовике XIV. Несмотря на все страхи старшего поколения в 1640-х гг., после восшествия на престол сына Карла роль парламентов Лондона, Эдинбурга и Дублина только возросла.

Именно неабсолютистский характер правления Стюартов придал режиму некоторую стойкость и гибкость. Так называемая “реставрация” парламентов в 1660 г. не стала в итоге возвращением к тяжелым дням правления Якова I, когда английскую Палату общин наводняли агрессивные пуритане, стремящиеся ограничить королевскую прерогативу. К 1660-м гг. в Парламенте оказалось представлено новое поколение, для которого эти дни были в далеком прошлом. Когда на периферии империи Карла возникали несогласия – несогласия, которые при других обстоятельствах могли бы перерасти в открытые столкновения, – они сдерживались разумным соотношением уступок и принуждения. В Шотландии, где противостояние кальвинистов Лоуленда и католиков Хайленда порой граничило с гражданской войной, Яков II последовал примеру отца и делегировал значительную власть аристократам, которые господствовали в шотландском Парламенте. Когда ковенантеры все равно попытались оживить свои “старые идеалы”, его внук Карл Эдуард решительно разбил их при Каллодене в 1745 г., получив огромную поддержку кланов Хайленда, которые были по-прежнему верны католической вере. Ирландия контролировалась Лондоном менее успешно, несмотря на подобные трения между протестантскими колонистами Ольстера и католическим большинством, населяющим остальную часть острова, которое, как и шотландские кланы, выигрывало от политики религиозной терпимости, господствовавшей с 1640-х гг.

Однако наиболее успешной политика Стюартов, пожалуй, оказалась в Америке. Немногочисленные радикалы (в основном находившиеся под влиянием французских идей естественного права), возможно, и критиковали неизменную преданность стремительно растущих колоний далекой британской короне. Но большая часть американцев разделяла взгляды лорда Мэнсфилда, который полагал, что колонии должны состоять в таких же отношениях с Великобританией, в каких “Шотландия состояла с Англией”. По мнению Дэниэла Леонарда, разговоры о восстании против короля “пятнали анналы Америки сильнее, чем ужасы ведьмовства”. Сохранение французской угрозы со стороны Канады, подтвержденное Парижским мирным договором 1763 г., который был заключен после поражения Вольфа в Квебеке, обусловило дальнейшее совпадение американских и британских интересов в отношении внешней политики и безопасности. В любом случае, как заметил в 1760 г. Бенджамин Франклин, между четырнадцатью колониями было больше споров, чем между колониями и далеким Лондоном, что и объясняет провал предложения о создании союза колоний в рамках империи, высказанного в 1754 г.

Стоит отметить, что после Семилетней войны возникли серьезные трения по вопросам налогообложения, в частности из-за акта о гербовом сборе и Тауншендского билля 1767 г. Однако 1 мая 1769 г. Кабинет незначительным большинством голосов постановил отменить их в ответ на протесты колоний, а также упразднить особенно непопулярную чайную пошлину. Это, как утверждает Джонатан Кларк, казалось бы, подтвердило справедливость доктрины “фактического представительства”, которая гласила (в изложении Томаса Уотли), что каждый член Парламента представлял не только собственных избирателей, но и “все общины Великобритании”, включая американские колонии.

В то же время правительство в Лондоне сочло необходимым занять более жесткую позицию, когда в 1776 г. непримиримые поборники отделения от Великобритании взяли в руки оружие. Победа Хау в битве с армией Вашингтона при Лонг-Айленде и на реке Делавэр, победа Бергойна над мятежниками в Саратоге и окончательная победа после неосмотрительного наступления Вашингтона на Нью-Йорк сумели на корню зарубить сопротивление, которое грозило перерасти в гражданскую войну.

Но что, если бы правительство избрало другой путь? Что, если бы оно настояло на сохранении хотя бы части непопулярных налогов 1760-х гг.? Некоторые историки даже предполагают, что в таком случае могла бы начаться полноценная война за независимость Америки – наподобие той, что почти двумя столетиями ранее освободила Республику Соединенных Провинций Нидерландов из-под власти Габсбургов. И что, если бы британцы оказались менее решительны и менее успешны в подавлении мятежа? Сложно даже представить, чтобы Карл III (1766–1788) лишился американских колоний, но, как показывает Кларк, такой исход вряд ли можно назвать невероятным.

Само собой, огромный географический размах власти Стюартов в 1780-е гг. не мог скрыть ее относительной финансовой слабости: в конце концов, согласие на Британских островах и в Северной Америке отчасти обеспечивалось низкими налогами. Можно даже сказать, что именно поэтому Стюарты не смогли полностью избавиться от французской угрозы в Северной Америке. Этот и другие французские успехи за рубежом способствовали консолидации власти монархии Бурбонов. Финансовые реформы правления Людовика XVI, осуществленные Неккером, положили конец эпохе административного упадка, которая грозила негативно сказаться на влиянии монархии не только на парламент – фактически изчезнувший к 1770-м гг., – но и на парижан. Как и в Англии, горожане играли весьма заметную роль в общественной жизни 1780-х и 1790-х гг., и порой недостаток продовольствия грозил посеять хаос. Однако в отсутствие институционального фокуса на оппозиции королевской власти, который хоть и в ограниченном объеме, но до сих пор обеспечивали британские парламенты, толпа могла разве что бунтовать из-за высоких цен на хлеб, пускай и во имя “свободы”. Та же схема относительно невнятных городских протестов повторилась в 1830 и в 1848 гг. – уже на всем континенте. Однако повышение уровня жизни как следствие усиления индустриализации в северной и центральной Франции, а также стремительно набирающая обороты трансатлантическая торговля с Канадой и Луизианой привели к уменьшению количества народных политических протестов во второй половине века. В свете экономических сдвигов девятнадцатого столетия кажется глупым рассуждать, каких результатов могло бы достигнуть успешное народное восстание против Бурбонов или Стюартов в 1790-е гг.

Как бы то ни было, гораздо сильнее невнятных хлебных бунтов горожан современников впечатлял размах религиозного пробуждения. В Англии оно приняло форму относительно консервативного методизма. В Ирландии, Польше и на севере Шотландии произошло значительное, но относительно неприметное возрождение католического благочестия. Однако Францию и Испанию время от времени беспокоили вспышки жестокого иконоборчества (что повторилось в России в 1905 и 1915–1916 гг.), а в Центральной Европе еврейский пророк-утопист Карл Маркс привлек достаточно большое количество последователей – причем не только евреев, – предсказывая грядущий апокалипсис. Само собой, власти Майнца арестовали Маркса в 1847 г., после чего он провел большую часть жизни в тюрьме. Из-за строгой цензуры, действовавшей в тот период, сохранилось лишь малое количество его работ. И все же он косвенно повлиял на группу православных подражателей из России, в частности на священника Владимира Ульянова, брат которого был казнен за участие в неудавшемся покушении на жизнь Александра II в 1881 г. Стоит отметить, что в случае успеха это покушение отложило бы создание российского представительного органа, государственной думы, на целое поколение, поскольку на престол взошел бы склонный к реакционизму сын Александра. Историки-ревизионисты часто утверждают, что на самом деле в таких народных движениях гораздо большую роль играло материальное “классовое” расслоение, однако сложно представить, как в таком случае объяснить ведущую роль образованных и относительно состоятельных личностей вроде Маркса и Ульянова.

Оказавшись меж двух огней – продуктовых бунтов и религиозных культов, – монархические государства Европы ответили на создавшуюся ситуацию двумя способами. Во-первых, они постарались создать более сложные и эффективные формы управления и охраны порядка. Во-вторых, они (как и раньше) постарались экспортировать внутренние проблемы, стимулируя эмиграцию.

Однако первая стратегия часто предполагала большую централизацию, чем существовала до той поры. Обусловленная этим оппозиция централизации подарила эпохе характерный политический язык. С одной стороны, “унитаристы” и “федералисты” поддерживали организацию более эффективного правительства, выступая не только за централизованный контроль над полицией и бюрократией, но и за создание централизованных налоговых органов и банковских систем, а порой и за введение общих валют. С другой стороны, так называемые “партикуляристы” или поборники “прав штатов” стремились защитить традиционные – в их представлении – “свободы”. (Определения “либеральный” и “консервативный”, которые использовали для описания своих взглядов немногочисленные любители французской философии, вскоре стали казаться причудливо-старомодными.) Классическое столкновение централизаторов и партикуляристов случилось в Британской Америке, где централисты (в основном по религиозным причинам) выступали за отмену рабства на американском континенте, а поборники прав штатов возражали, что это ущемляет их традиционные свободы.

Несмотря на все попытки имперского правительства в Лондоне примирить противоборствующие стороны, вспыхнувший в результате конфликт вылился в гражданскую войну. Однако, как часто бывает в подобных конфликтах, империя в итоге повлияла на ситуацию таким образом, чтобы склонить чашу весов в пользу партикуляристов. После решительной победы Ли при Геттисберге Палмерстон и Гладстон фактически вынудили северные штаты пойти на компромисс, в результате чего чернокожие рабы были формально эмансипированы, но не получили политических прав (подобно тому, как случилось примерно в то же время с крепостными крестьянами в России), а полномочия наместника, Авраама Линкольна, были существенно ограничены. Этот мирный договор был официально заключен в апреле 1865 г., несмотря на ожесточенную критику централистских, или “империалистских”, сторонников Севера, включая Джона Брайта и Бенджамина Дизраэли. На самом деле предсказание Дизраэли, что молчаливое продолжение использование подневольного труда окажется экономически несостоятельным, не оправдало себя. Однако он был прав, когда сказал, что стороны никогда полностью не забудут поляризации времен гражданской войны. Как он и предсказывал, в послевоенной Америке все сильнее стали ощущаться различия между Севером и Югом.

Подобное случилось и когда Гладстон и его последователи взялись за решение весьма сходного вопроса о противостоянии Севера и Юга в Ирландии. Здесь проблема имела не только экономический (как и в Америке, Север был промышленным, а Юг – аграрным, но сельским хозяйством там занимались не рабы, а бедные крестьяне-фермеры), но и религиозный характер, который был обусловлен прошедшей в семнадцатом веке колонизацией северной части острова кальвинистами из Шотландии. В остальной Ирландии также наблюдалось разделение между официальной дублинской церковью (реформированной Лодом) и крестьянским католичеством. Как и в Америке, в основе конфликта лежало сопротивление одного региона усиливающейся централизации. По мере укрепления власти Ирландского парламента (который получал все больше полномочий под влиянием Граттана в 1790-х гг.) ольстерские протестанты начинали бояться за свои традиционные религиозные свободы. В попытке избежать очередной гражданской войны Гладстон предложил Ольстеру ввести гомруль – создать в Белфасте отдельный парламент для шести преимущественно протестантских графств. Но этому категорически воспротивился ирландский премьер-министр Джон Редмонд, который не видел причин выводить из-под власти Дублина процветающую северную часть острова. Лондонские империалисты вроде Джозефа Чемберлена тоже выступили однозначно против этого предложения. Как показал Элвин Джексон, ввести смягченный гомруль в шести графствах Ольстера в 1912 г. смогло только правительство Асквита, но даже эта ограниченная мера спровоцировала столкновения между Ирландскими добровольцами-католиками и Ольстерскими добровольцами-протестантами, что вынудило Англию осуществить военное вмешательство.

Применение второй излюбленной монархиями девятнадцатого века меры – эмиграции – привело к другим сложностям. С 1840-х гг. миллионы ирландцев, шотландцев, немцев, итальянцев, поляков и русских подталкивали покидать родные края. Русские в основном отправлялись на восток, в Сибирь, но для большинства европейцев самым привлекательным направлением, несомненно, оставалась Северная Америка. Тем не менее как англоамериканцы, так и франкоканадцы были весьма враждебно настроены к значительному притоку иммигрантов, которых они считали иностранцами. Это не представляло проблемы для ирландцев и шотландцев (любопытно, что французы не спешили эмигрировать из собственной страны), но у немцев, итальянцев и поляков фактически не было колоний, куда они могли бы отправиться. Отчасти именно возникающее в результате чувство исключенности из числа великих мировых империй – и растущие опасения центральноевропейских правительств по поводу социальных последствий сельского перенаселения – привели к серьезным политическим переменам, которые в середине века трансформировали карту Центральной Европы.

Самым важным из них стало соглашение Австрии и Пруссии о разрешении исторических противоречий и реформировании Священной Римской империи, в результате которого она стала больше походить на западное государство – иначе говоря, на относительно децентрализованную федерацию под властью императора. После долгих споров согласия наконец достигли в 1862–1863 гг., когда австрийский император Франц Иосиф обеспечил поддержку своей схемы со стороны прусского кайзера Вильгельма I. Вопреки советам австрофобски настроенного министра-президента Бисмарка, Вильгельм принял главенство Франца Иосифа, который встал во главе реформированной империи, но поставил условие навсегда отдать управление иностранными делами Пруссии – и эта уступка быстро изменила позицию Бисмарка. Как следствие, Габсбурги расширили свою империю, которая теперь простиралась от Ломбардии до Любека и от Майнца до Мемеля, хотя в крупных государствах их власть была сродни британской власти в Америке, являясь в некоторых отношениях скорее номинальной, чем реальной.

Этой “эпохе реформ” благоприятствовали войны, развязанные Британией и Францией, чтобы не допустить российского захвата Османской империи на Балканах в 1854–1855 (Крымская война) и 1878–1879 (Болгарская война) гг. Пока царю не давали осуществлять контроль над черноморскими проливами, германский император довольно наблюдал, как древние царства Пьемонт и Сербия расширяют свое влияние в Италии и на Балканах. “Патриотизм” – преданность своей исторической родине – стал одним из главных источников мощи Габсбургов. Немногочисленные интеллектуалы, которые призывали к альтернативным “национальным” подданствам на основе языка и культуры, в основном оставались в тени, хотя некоторые современные исследователи “национализма” и полагают, что их важность недооценивалась.

Больше всего в этом процессе потеряла Франция. После победы над Россией в Болгарии кое-кто в Версале начал мечтать о постоянном союзе с Британией. Британское министерство иностранных дел с недоверием относилось к новой Германской империи, особенно когда она приступила к постройке флота и завоеванию колоний, что некоторые сочли открытым вызовом британскому морскому господству. Вероятно, это объясняет, почему на нет сошла идея о заключении англо-германского союза. Однако традиционная враждебность по отношению к Франции – потеря Канады так и не была забыта окончательно – и растущая вера английских империалистов вроде Чемберлена в естественную культурную и экономическую близость американской Британии и германской Европы разрушили надежды французских англофилов вроде братьев Камбон. В результате Бурбоны обратились к Романовым (что, пожалуй, стало естественным дипломатическим сближением двух наиболее централизованных монархий). К несчастью для Версаля, как считало большинство британских политиков, заключенный в итоге франко-русский союз лишь сделал страхи Габсбургов-Гогенцоллернов об “окружении” более обоснованными. Очевидная легкость, с которой королевский флот поддерживал свое превосходство над германским, и отсутствие реальных колониальных трений между империями вскоре рассеяли опасения Сити об англо-германской вражде. Казалось, что британским интересам, напротив, гораздо больше угрожает продолжающаяся экспансия России в Азии.

Российские и французские военные приготовления, несомненно, представляли прямую угрозу рейху Габсбургов-Гогенцоллернов, сильно децентрализованная структура которого обусловливала недостаток финансовых ресурсов, необходимых для того, чтобы тягаться с соседями в численности армий. Именно эта угроза германской безопасности во втором десятилетии двадцатого века сделала войну на континенте более или менее неизбежной. Само собой, в британских дипломатических и военных кругах еще оставались влиятельные фигуры, которые утверждали, что Британии следует пойти на сближение с Россией и Францией, дабы избежать растущей, как они утверждали – хоть это и звучало весьма неправдоподобно, – германской угрозы британской безопасности. Германофобы вроде Айры Кроу последовательно выступали за континентальный союз с Францией – и эти взгляды также разделяли некоторые руководители Империалистической партии. Однако в Партии гомруля, которая пришла к власти в 1905 г., франкофилы оставались в меньшинстве. В связи с этим, когда в августе 1914 г. между континентальными державами разразилась война – формально из-за Боснии-Герцеговины, где было совершено неудавшееся покушение на жизнь эрцгерцога Франца Фердинанда, – большинство членов Кабинета активно поддерживало политику невмешательства, пропагандируемую валлийским нонконформистом и убежденным гомрулером Ллойдом Джорджем. Это отражало не только сложившиеся в партии традиции пацифизма, но и осознание – подтвержденное последующими историческими исследованиями в российских архивах, – что война во многом была навязана Германии решением российского правительства мобилизовать свою армию, вместо того чтобы ждать дипломатического урегулирования конфликта. Несмотря на отставку двух гомрулеров – министра иностранных дел Грея и первого лорда Адмиралтейства Черчилля, – которая привела к падению правительства Асквита, империалисты под предводительством Бонара Лоу почти никак не могли повлиять на исход континентальной войны. Когда король наконец согласился на формирование правительства с Черчиллем и Греем, отправлять Британский экспедиционный корпус на континент было уже, как с сожалением отметил Черчилль, “слишком поздно”: немцы победили во второй битве на Марне, а наложенные Британией морские санкции стали для Вены всего лишь предупреждением не основывать военно-морские базы на французском побережье.

Германская победа в 1915 г. и заключенные впоследствии Версальский и Брест-Литовский мирные договоры не удивили никого из тех, кто следил за курсом германской политики до начала войны. В дополнение к крупным репарациям, наложенным на французское и российское правительства, имперский министр иностранных дел Бетман-Гольвег создал Центральноевропейский таможенный союз – Срединную Европу, – в который вошли Франция, Нидерланды, Пьемонт и Швеция, а также сама Германская империя. Хотя формально это была лишь зона свободной торговли с единой системой внешних пошлин, вскоре англо-американские наблюдатели уже стали называть новое образование “Европейским союзом”. С британской точки зрения, особенно важны были ограниченные военные последствия германской победы. В обмен на территориальные приобретения в Центральной Африке и снятие англо-американской блокады Бетман-Гольвег согласился формально признать нейтралитет Северной Франции и Нидерландов. С германской точки зрения, пойти на эту уступку было просто: немцы никогда не планировали угрожать британской безопасности путем организации военно-морского плацдарма на берегу Ла-Манша.

Само собой, невозможно сказать, какими бы были германские военные цели, если бы Британия все же выбрала тот курс, на котором настаивали Грей и Черчилль, и более эффективно вмешалась в ход войны в августе 1914 г. Как показали недавние исследования, в Британии явно существовали планы отправки “экспедиционного корпуса” во Францию в случае германского вторжения. Но это были лишь запасные планы – стратегические варианты, – которые, как правительство не раз поясняло до войны, ни в коей мере не обязывали Британию вставать на защиту Франции. Выдвигаются предположения, что, если бы к Грею прислушались, войну на континенте можно было бы предотвратить, поскольку очевидная британская поддержка Франции убедила бы немцев прекратить мобилизацию. Однако это кажется маловероятным. Как только стало понятно, что русские намерены провести мобилизацию, у немцев не оставалось иного выбора, кроме как поступить точно так же. Если бы Грей смог склонить коллег по Кабинету на свою сторону, ему удалось бы в лучшем случае отправить на континент экспедиционный корпус. Учитывая численность корпуса, это помогло бы разве что задержать немецкое наступление (в худшем случае корпус просто разделил бы с союзниками горечь поражения в битве на Марне). Но для победы над Германией этого оказалось бы недостаточно. Британское вмешательство просто растянуло бы войну – возможно, на целых два года.

Гипотетический сценарий британского вмешательства в 1914 г. представить не так сложно, как кажется. На самом деле современники, включая Ивана Блоха и Нормана Энджелла, накануне войны приложили немало усилий, чтобы вообразить последствия крупного европейского конфликта. Они пришли к выводу, что экономические последствия подобной войны будут так страшны, что вести ее долго не получится. Во время июльского кризиса сам Грей предупреждал о грядущих экономических, социальных, а следовательно, и политических кризисах, сравнимых с потрясениями 1848 г. Многие немецкие комментаторы пошли еще дальше и предсказали, что война перевернет “не один трон”. Мы можем лишь гадать, какой режим пал бы первым в случае затяжной войны. В то время Блиох утверждал, что Россия переживет своих противников, поскольку ее население привыкло к великим трудностям. Альтернативная точка зрения гласит, что экономическое превосходство Англо-Американской империи в итоге сыграло бы решающую роль и привело к падению Германии. По меньшей мере, правящим династиям пришлось бы столкнуться с беспрецедентным народным недовольством. Даже случившаяся короткая война вынудила участников пойти на значительные политические уступки. В России и Франции правящим монархам пришлось отречься от престола после военных поражений 1914–1915 гг. Под сильным давлением собственной аристократии и генеральского состава Николай II уступил престол своему больному гемофилией сыну Алексею. Даже в победоносной Германии ЦПД (Zentralisierungspartei Deutschland – Немецкая партия централизации) впервые стала правящей в послевоенные годы, к огромному разочарованию прусских партикуляристов, в то время как в Британии империалистическую коалицию, которая втянула Британию в такую неудачную войну, на выборах 1916 г. от власти оттеснила возрожденная Партия гомруля.

К счастью, экономическая катастрофа затяжной войны не стала реальностью. Вместо этого после 1916 г. настала эпоха беспрецедентного процветания индустриальных экономик, в то время как дальнейшее падение цен на сырье негативно сказалось на аграрных странах. Более того, успешная реформа американской монетарной системы, проведенная в 1913 г., поставила зарождающиеся финансовые рынки Нью-Йорка под более пристальный контроль Банка Англии, который продолжил управлять глобальной монетарной системой, называемой “биметаллическим стандартом”. Назначение молодого кембриджского экономиста Джона Мейнарда Кейнса председателем Банка в 1920 г. – награда от гомрулеров за беспрецедентные нападки на Грея и Черчилля в трактате “Экономические последствия войны” – ознаменовало начало эпохи весьма успешной монетарной политики. Многие, включая Милтона Фридмана, отмечали, что, если бы Кейнс не решил принять контрциклические меры в конце 1920-х гг., незначительный спад на фондовых рынках, случившийся в сентябре 1929 г., мог бы перерасти в тяжелую депрессию.

В экономическом отношении Кейнс был совершенно прав, говоря, что британский нейтралитет в 1914 г. был бы лучше неэффективного вмешательства в войну. Он справедливо указывал, что Британия, формально приняв предложение Бетмана-Гольвега занять нейтральную позицию накануне войны, могла бы получить свою долю от французских и российских послевоенных репараций в пользу Германии. И все же оставались несогласные – в первую очередь, вольнодумец-империалист Черчилль, – которые сожалели, что экспедиционный корпус не был отправлен в Европу вовремя, чтобы сдержать Мольтке, и мрачно предсказывали будущий конфликт между Британией и экспансионистской Германией.

На этот раз Черчилль оказался прав. Германия сильно изменилась с 1914 г. После победы в войне, как и опасался Бетман-Гольвег, началось перераспределение власти, в результате которого влияние перешло от монарха и его бюрократии к политическим партиям: ЦДП и двум конфессиональным союзам, Германской протестантской партии (ППД) и Католической центристской партии. Система пропорционального представительства, введенная в 1918 г., наделила непропорционально большой властью малые экстремистские партии вроде радикальной Нордической централизаторской германской арийской партии (НЦДАП), возглавляемой австрийским демагогом Адольфом Гитлером, который проповедовал смесь антисемитизма с неоязычеством и призывал немецких протестантов и католиков забыть о своих исторических противоречиях. Когда в 1933 г. Гитлер был назначен канцлером Германии – после сложных политических маневров в Вене, в ходе которых новый император Карл не сумел предотвратить “захват власти” НЦДАП, – во внутренней и внешней политике Германии немедленно произошли существенные перемены.

Англо-американские правительства не обделяли вниманием возможность германской агрессии. В 1931 г. на встрече на Лонг-Айленде три министра, которым было суждено господствовать на политической сцене 1930-х гг. – Герберт Гувер с Севера, Хьюи Лонг с Юга и Рамсей Макдональд из числа шотландских гомрулеров, – решили поддерживать безопасность на уровне, “достаточном” для сдерживания любого потенциального агрессора. И все же ни один из них не считал поддержание имперской безопасности делом своей жизни. Макдональд, в частности, полагал, что его основная задача состоит в повышении посещаемости церкви на Британских островах, ведь имперские соображения были позором для человека, который в 1914 г. посчитал войну поруганием Бога. Гувера и Лонга, в свою очередь, просто не интересовала внешняя политика. Как в 1932 г. сокрушенно заметил потерпевший поражение противник Гувера, американцы наслаждались кейнсианской рефляцией и смягчением американских законов о торговле спиртными напитками, а потому не находили времени на тревоги о Германии и Японии. “Нам ничего не полюбить сильнее, – сказал Франклин Рузвельт слушателям радиоэфира, – чем мы любим пиво”.

В связи с этим, когда со стороны Германии возникла реальная угроза, Англо-Америка оказалась к ней не готова. Историки, несомненно, никогда не перестанут задаваться вопросом, можно ли было предотвратить “всемирный потоп”, заранее увеличив темпы перевооружения. Однако эти рассуждения оставляют за скобками мощь тех сил, которые сплотились в противостоянии твердой политике. Дело в том, что германские централизаторы под руководством Гитлера сумели трансформировать федеральную Европу, созданную в 1916 г., в централизованное “государство-лидера”, совершенно не считаясь с англо-американскими соображениями. Сначала сами германские страны слились в единое государство в 1938 г. Австрийские войска вступили в Берлин, где их встретили ликованием, а провинции Богемия и Моравия формально лишились своих традиционных прав после саммита Гитлера и нового британского премьер-министра Клемента Эттли (который сменил Макдональда после смерти последнего в 1937 г.). Затем, в 1939 г., немцы обратились к остальной части Европейского Союза. В сентябре 1939 г. произошел раздел Польши, западные провинции которой вошли в состав Рейха. На следующий год настал черед Франции и Италии.

Однако никто не ожидал вторжения в Британию, которое последовало почти сразу за немецкой оккупацией Парижа. На самом деле Гитлер тайно планировал эту операцию довольно давно, так что к концу мая огромное количество судов было сконцентрировано в устьях Мааса и Шельды. Когда эти военно-морские силы начали операцию, технически устаревшие эсминцы королевского флота, многие из которых были построены еще когда Черчилль служил в Адмиралтействе, оказались разбиты. Оборонные войска также не имели шанса выстоять под натиском люфтваффе и сил вторжения, в распоряжении которых было передовое вооружение (включая танки – нововведение предыдущей войны, с которым британцы были незнакомы). Тринадцать германских дивизий, которые утром 30 мая высадились на британские берега, сокрушили 1-ю лондонскую дивизию, оборонявшую важнейшую линию от Шеппи до Рая, и к 7 июня оказались в предместьях Лондона.

Можно ли было избежать таких жертв, приняв предложение Гитлера о мире, которое тот не раз делал на протяжении 1930-х гг. и снова повторил накануне вторжения? Некоторые историки предполагают, что это было возможно. И все же факты свидетельствуют, что предложения Гитлера нельзя считать искренними. С 1936 г. он намеревался сокрушить британское могущество – выбрать предстояло лишь время удара. В равной степени правдоподобным кажется гипотетический сценарий предупредительного удара Британии в 1939 г. – возможно, из-за Польши. Само собой, именно к этому призывал Черчилль. Однако такой курс действий в то время казался чреват опасностями – не в последнюю очередь из-за недостаточной подготовленности Британии в военном отношении и гитлеровского пакта о ненападении с российским правительством, заключенного незадолго до раздела Польши.

Что насчет альтернативной гипотезы о тщетности любого сопротивления германской мощи? Определенно, цена затяжной борьбы с оккупантами была выше, чем в тех регионах (например, на Нормандских островах), где население просто молчаливо приняло новую власть. С другой стороны, “Свободное английское правительство”, организованное Черчиллем и Иденом по другую сторону Атлантики, получило значительную поддержку народа. Тысячи молодых людей ответили на призыв бороться любой ценой. Не многие из них имели опыт службы в армии, а вооружены они были из рук вон плохо, и все же они сумели навязать оккупантам партизанскую войну. Количество заложников, расстреливаемых в отместку, исчислялось тысячами. Тем не менее пребывающий в изгнании Черчилль по-прежнему считал, что только упорное сопротивление гарантирует ему поддержку американского наместника и его чиновников. Там, в неоклассических окрестностях столицы Севера, Нью-Йорка, Черчилль настоятельно советовал Америке провести мобилизацию для полномасштабной войны.

Но зачем эта война была Рузвельту, который наконец – с третьей попытки – стал премьер-министром севера? В Англии было законное правительство – или хотя бы его видимость. Под давлением Германии Эдуарда VIII восстановили на троне, приняв парламентский акт, аннулировавший его отречение. Ллойд Джордж согласился занять пост премьер-министра и ввел в свой Кабинет ряд других политиков старшего поколения, включая Сэмюэля Хора и Р. О. Батлера. Да, это правительство явно подчинялось оккупационным властям – военным под командованием генерала фон Браухича и, что важнее, старшему офицеру СС по Британии, который первым делом по прибытии в страну “временно задержал” более 2000 политически подозрительных лиц, фамилии которых были перечислены в его печально знаменитой “Черной книге”. И все же (как показывает Эндрю Робертс) пропагандистские эфиры BBC – теперь под руководством нового генерального директора, Уильяма Джойса – были крайне убедительны. Англо-германский договор о дружбе, подписанный в 1941 г. Риббентропом и Ллойдом Джорджем, был представлен в качестве шага к исполнению исторического предназначения Британии как европейского острова. Британское членство в новом “Германо-Европейском союзе” несложно было представить более географически рациональным, чем участие в англо-американской трансатлантической империи. Как бы то ни было, Рузвельт не горел желанием сражаться с германским флотом в Атлантическом океане.

Однако когда японцы пошли в наступление на британскую Азию, высадившись в Сингапуре, Малайзии, Бирме и Индии, ему пришлось снова вернуться к этому вопросу. “Что, если японцы нападут на Перл-Харбор?” – спросил Черчилль в своем прославленном обращении к американской Палате общин (имея в виду важнейшую англо-американскую военно-морскую базу в Тихом океане). Пророча будущее, Черчилль предупредил о возможном возникновении над Тихим океаном “бамбукового занавеса”, если Америка не возьмет себя в руки. Он также заметил, что германские военные приготовления, сведениями о которых располагала разведка Свободного английского правительства, позволяют предположить грядущую морскую и воздушную атаку на Америку.

Ключ к победе над Германией в Европе, однако, находился в Восточной Европе. Правые радикалы и немецкие консерваторы соглашались в одном: они полагали, что экспансия в Восточную Европу представляет собой непременное условие для победы над Англо-Америкой. На самом деле достичь этого оказалось на удивление просто. Русские аристократы и генералы, вынудившие Николая II пойти на отречение, столкнулись с огромными трудностями при установлении монархии английского типа, к которой они изначально стремились. С одной стороны, городские рабочие и многие крестьяне по-прежнему жаждали фундаменталистской теократии, к которой призывали радикальные религиозные секты. Религиозным фанатикам был нанесен страшный удар, когда Ульянов – один из самых влиятельных из их “пророков” – оказался разоблачен как германский агент и казнен летом 1917 г. С другой стороны, централисты противились формированию децентрализованной системы по образцу монархий Стюартов и Габсбургов. При этом у России были все основания опасаться за свой контроль над зависимыми нациями, оставшимися на ее территории после заключения Брест-Литовского мира. Российское правительство столкнулось с той же проблемой, которая угрожала англо-американскому влиянию в Азии. Этой проблемой стала все возраставшая враждебность нерусских народов к власти императорского правительства.

Само собой, немцы начали процесс дробления царистской империи в 1916 г., когда предоставили номинальную независимость Польше, Прибалтике и Украине. В 1930-е гг. большей автономии стали требовать и другие территории – в частности, Белоруссия, Грузия и Армения. По иронии судьбы главным оппонентом нерешительной политики правительства, настроенного на полумеры и уступки меньшинствам, был священник грузинского происхождения. Однако апокалиптические пророчества Иосифа Джугашвили о том, что остатки Московии поглотят бесовские заграничные диверсанты – что, как многие полагали, было намеком на второе наступление немцев, – остались без внимания. В июне 1941 г. немцы начали операцию “Барбаросса”. Как опасался Джугашвили – и как надеялся новый министр оккупированных территорий Альфред Розенберг, – нерусские меньшинства переметнулись под германский флаг, воспользовавшись возможностью наконец одолеть своих вечных угнетателей. Были основаны Белорусский протекторат, Кавказская федерация и Крымский муфтият. В вермахте появились казацкие, калмыцкие и татарские части. Немцы предоставили значительную политическую свободу народам Северного Кавказа, включая чеченцев и карачаевцев.

Считается, как утверждает Майкл Берли, что не все меры Розенберга были по вкусу Гитлеру, не говоря уже о рейхсфюрере СС Генрихе Гиммлере. Однако было очевидно, что их мечты об этнической трансформации Восточной Европы, подразумевающем масштабное переселение народов, привели бы к растрате ценных экономических ресурсов, необходимых немцам для планируемой войны с Америкой. Политика принудительного переселения и массового убийства в итоге была применена только к европейским евреям, которых Гитлер особенно ненавидел. Само собой, многие годы германские власти отрицали свое участие в геноциде. Тем, кто во время и после войны рассказывал о существовании “лагерей смерти”, просто не верили – в отсутствие неопровержимых доказательств. Лишь окончательное поражение Германии в 1952 г. позволило археологам найти свидетельства существования таких лагерей в Освенциме, Собиборе и Треблинке. Поразительно, что немцы сумели провести такую масштабную резню, не столкнувшись со значительной оппозицией местного нееврейского населения и практически не нарушив тем самым ход войны. Узников некоторых лагерей (особенно Освенцима) использовали в качестве подневольной рабочей силы крупные промышленные концерны вроде IG-Farben. Узники-евреи (включая выдающихся ученых) также привлекались к разработке германской атомной бомбы, которая, по мнению Гитлера, должна была сделать его властелином мира.

Сложно сказать, что случилось бы, если бы Гитлер дожил до завершения работы над бомбой. Весьма вероятно, что за этим последовал бы ядерный удар по Америке. К счастью, этому не суждено было случиться. Пребывающие в изгнании критики “чудовища” Гитлера некоторое время пророчили крах Третьего рейха, полагая, что он в конце концов падет в результате внутренних противоречий. И все же, хотя экспансия на восток действительно шла несколько хаотично, радикализация политики на Восточном фронте ни в коем случае не стала предвестником саморазрушения. Напротив, возвышение Гиммлера, который фактически единолично стал руководить оккупационной политикой, придало завоеванной империи уникальную, жуткую энергию. На самом деле падение Третьего рейха обусловила гибель Гитлера 20 июля 1944 г., когда он был убит в результате взрыва бомбы, заложенной в ставке Восточного фронта аристократом-офицером фон Штауффенбергом. Последующий государственный переворот был жестоко подавлен силами СС Гиммлера и теми армейскими частями, которые поверили в уверения Геббельса о том, что Гитлер еще жив. Однако, устав от войны, немецкий народ молчаливо принял новый режим на большей части Германской империи. Сохранившие религиозную веру радостно встретили новую конституцию “Крейзау”, предложенную Хельмутом фон Мольтке и названную по месту, где зародились ее идеи, главным образом восстанавливающие старую федеральную систему догитлеровского рейха. Решение Мольтке начать переговоры о мире с Англо-Америкой нашло поддержку, несмотря на протесты ряда его бывших соратников, в частности фон Хасселя.

Фон Хассель опасался восстановления России – традиционной “угрозы с Востока”. Однако в 1944 г. его страхи казались преувеличенными. Волна религиозного фундаментализма, годом ранее свергнувшая последнего царя, грозила скорее вогнать последний гвоздь в крышку гроба России, чем положить начало ее военному возрождению. Однако как показали недавние исследования, это стало первым шагом к резкому повороту в европейской политике. И снова Черчилль принял верное решение, призвав Америку признать новый теократический режим и оказать ему финансовую поддержку. Как только Джугашвили стал патриархом и сосредоточил в своих руках власть над Московией и Сибирью, он и его советники согласились сотрудничать с англо-американцами, что предполагало именно такое разделение мира на “сферы влияния” – за счет Германии, – которого всегда хотел Черчилль. Хотя русские смогли начать наступление на Германскую империю лишь в 1950 г., сложно представить, чтобы войска старого царистского режима воевали с таким же самоубийственным рвением, с каким воевала “Праведная армия”.

Слишком поздно осознав, что опасения фон Хасселя были вполне справедливы, немецкое правительство обратилось к секретному оружию, которое не было применено Гитлером, но разработка которого была полностью закончена. Когда Праведная армия вошла в Белоруссию и Польшу, немцы предъявили ультиматум: если Джугашвили не развернет войска, Волгоград будет разрушен. Но немцы переоценили сдерживающую силу своего нового оружия. По мнению Джугашвили, как показал Джонатан Хеслем, бомба была разработана, только чтобы “пугать людей со слабыми нервами”. Восточная Европа и так была достаточно разорена, чтобы бомба казалась лишь блефом. Патриарх приказал своим войскам идти вперед.

Взрыв первой в мире атомной бомбы и уничтожение Волгограда, несомненно, стали поворотным моментом истории, который не только продемонстрировал беспрецедентное оружие массового поражения, но и обнажил его недостатки в сравнении с многочисленными и в высшей степени мотивированными традиционными вооруженными силами. Как полагал Джугашвили, немцы могут сбросить максимум две бомбы на Россию, но не станут сбрасывать бомбы на собственную территорию. Когда первые российские части форсировали Одер и вошли в Германию, войну можно было считать оконченной. Гражданское население в ужасе бежало на запад, спасаясь от наступающей “азиатской орды”, как назвал российские войска Геббельс незадолго до своего самоубийства.

Тем временем Черчилль и Рузвельт наконец открыли давно обещанный “второй фронт”. Англо-американская высадка в Ирландии и Шотландии в 1945 г. и последующая кампания, оттеснившая немцев на юг Англии, прошли более гладко, чем предсказывали пессимисты (включая главнокомандующего Эйзенхауэра). Однако на французском побережье были сосредоточены гораздо более мощные войска. Только мысль о том, что все заслуги в деле победы над Германией присвоит себе Джугашвили, подтолкнула англо-американцев осуществить вторжение в Нормандию в 1951 г.

Катастрофический провал высадки в День Д окончательно обеспечил победу России. Пока англо-американцы пытались прийти в себя после разгрома, Праведная армия вступила в Вену и фактически получила контроль над всей Центральной Европой. Оставался лишь один вопрос: станут ли оставшиеся на Западе германские войска, измотанные сопротивлением англо-американской высадке, продолжать сопротивление. Как только стало очевидно, что столица пала, они решили сложить оружие. Джугашвили тотчас проинформировал Черчилля, что считает их раннее соглашение о разделе “сфер влияния” утратившим силу в свете обстоятельств. С этих пор вся Европа, за исключением Парижа (который был великодушно поделен на Восточную и Западную зоны), стала российской сферой влияния. Покончив с формальностями, Джугашвили вернулся в Москву и вступил на престол под именем царя Иосифа I.

И все же капитуляция перед российским господством в Европе не подразумевала подобного американского малодушия в Азии. Черчилль довольно рано понял, что американские штаты больше волнует тихоокеанский, а не европейский театр войны. После смерти Рузвельта появилось новое поколение политиков, больше него приверженных чисто американским, а не англо-американским интересам, которое и проложило дорогу к эпохе периодических конфликтов с Азиатской зоной взаимного процветания, где доминировала Япония.

Несмотря на успех в свержении старых колониальных режимов, японцы не смогли полностью ликвидировать местное сопротивление своей власти в Китае и Индокитае. Крестьянские войны, часто развязываемые мессиями вроде Мао Цзэдуна и Хо Ши Мина, требовали присутствия в регионе значительного количества японских войск. Затраты на эти войны также ограничивали размах строительства японских морских оборонительных сооружений. Любое американское правительство, желающее еще сильнее ослабить позиции Японии, само собой, испытывало огромный соблазн вмешаться в происходящее. Незадолго до своей смерти Рузвельт начал этот процесс, во всеуслышание назвав Китай будущей великой державой. В 1948 г. его преемник Дьюи оказал поддержку Мао, который сумел вытеснить японцев обратно в Шанхай. Подобная стратегия была применена и в Корее. На этот раз, однако, американские войска были отправлены на помощь мятежному Северу, воюющему против японского Юга.

Ни один американский премьер-министр не сделал больше для углубления американо-японских противоречий, чем Джон Ф. Кеннеди, сын консула Рузвельта в Лондоне, англофоба Джозефа Кеннеди. С огромным перевесом – который в основном объяснялся голосами католиков, проживающих в густонаселенных городах Севера, – Кеннеди одержал победу на выборах 1960 г. На следующий год он сумел отвоевать Кубу у последних нацистских сил в Латинской Америке. Окрыленный успехом, Кеннеди начал рассматривать возможность другого военного вмешательства, на этот раз для поддержки вьетнамского бунта Хо Ши Мина против поддерживаемого Японией режима Нго Динь Зьема.

Во многих отношениях Джон Кеннеди был счастливчиком. Ему не пришлось столкнуться со сложностями черного суфражистского движения, омрачившими политическую карьеру его южного визави Линдона Джонсона. Он выжил при покушении на его жизнь в ноябре 1963 г., когда приехал с визитом к Джонсону в Даллас. Его Централистская партия разбила партикуляристов под предводительством Барри Голдуотера на выборах 1964 г. Однако удача покинула Кеннеди во Вьетнаме. Да, война нашла поддержку населения, но Кеннеди не смог одержать победу. Когда в 1967 г. ему пришлось подать в отставку после того, как стало известно, что его брат, генеральный прокурор Роберт Кеннеди, санкционировал прослушку телефонов его политических оппонентов, бок о бок с войсками Северного Вьетнама воевало уже не менее полумиллиона американских солдат. Однако поддерживаемый Японией режим оказался вооружен лучше, чем ожидалось, что не в последнюю очередь объяснялось стремительным развитием японской электроинженерии. Когда на выборах 1968 г. победу одержал Ричард Никсон, он добился этого именно обещанием окончить войну. Во время телевизионных дебатов с Никсоном незадолго до своего импичмента измученный Кеннеди позволил злобе вырваться наружу. “Если бы меня застрелили в 1963-м, – воскликнул он, – я бы сегодня был святым”. Хотя, как утверждает Дайан Кунц, Кеннеди был недалек от истины, в то время его ремарка стала поводом для всеобщего презрения.

Сегодня, анализируя события, произошедшие в течение двух десятилетий после того, как Кеннеди потерял популярность, мы склонны полагать, что последующий распад Англо-Американской империи был неизбежен (в ней уже наблюдались серьезные трения из-за Вьетнамской войны, против которой выступал британский премьер-министр Гарольд Вильсон). Однако, как показывает Марк Алмонд, к 1980-м гг. в тяжелом положении оказалась и российская экономика. Нонконформисты вполне обоснованно выступали против политики “застоя”, которая продолжилась при царе Юрии, в 1982 г. сменившем на престоле своего отца Леонида. С другой стороны, введение экономических и политических мер, к которым призывали реформаторы вроде Михаила Горбачева, вполне могло осложнить экономическую ситуацию. Если бы Горбачев сумел поднять цены на российскую нефть для европейских государств-спутников России, это могло бы привести к серьезной нестабильности. А если бы также оказались услышаны его призывы к проведению свободных выборов во Франции, Германии и других странах, невозможно и представить, что могло бы случиться. Даже без перехода к новой политике в 1989 г. в Лейпциг пришлось ввести танки, как уже случалось в Берлине в 1953-м, в Будапеште в 1956-м и в Праге и Восточном Париже в 1968 г.

Что, если бы Англо-Американские штаты более жестко отреагировали на подавление Лейпцигского восстания? Таким образом они вполне могли бы заставить русских отказаться от дальнейшей агрессии в других регионах. Однако правительства Британии и Америки в 1980-х не были способны на такую твердость. В сравнении со своим предшественником Джордж Буш оказался оппортунистом. Но гораздо важнее, что правительство Фута в Британии, избранное в 1983-м и переизбранное в 1987 г. после унизительного поражения администрации Тэтчер в столкновении с Аргентиной в ходе Фолклендской войны, часто обвиняли в симпатиях Москве. Когда султан Багдада Саддам Хусейн начал свою давно спланированную операцию против османской провинции Кувейт, Запад оказался к этому не готов. Британская и американская экономика и так была на спаде, но после этого вступила в фазу острого и беспрецедентного кризиса из-за резкого повышения цен на нефть.

Сегодня выдвигается множество конкурирующих теорий, объясняющих “крах Запада” в 1989–1990 гг. Может, виной тому был чрезмерный рост государственных расходов и долга, а также валютная слабость в десятилетия после Вьетнамской войны? Или же он стал следствием фундаментального политического раскола между Британией и Америкой, который, возможно, стоит считать наследием немецкой оккупации Англии пятьюдесятью годами ранее? И все же, пока не утихают споры, легко забыть, что в то время никто не предполагал, что случится нечто столь драматичное. Большинство так называемых “экспертов” по англо-американской системе поразилось, с какой скоростью в 1990-х распалась трансатлантическая конфедерация. Сначала американские штаты провозгласили свою независимость от власти Стюартов. Затем началась цепная реакция, которая разорвала исторические связи между Англией, Ирландией, Шотландией и даже Уэльсом.

Тем, кто намеревался отметить четыре столетия правления Стюартов (в 2003 г.), теперь остается только с горечью размышлять о непредсказуемой – и даже хаотической – природе великих исторических событий.

В Москве, напротив, крах Запада, казалось, лишь подтвердил состоятельность исторического детерминизма, столь любимого царем Иосифом и его наследниками.