Глава седьмая Война или мир Сталина Что, если бы удалось избежать холодной войны? Джонатан Хеслем

Если бы Ялтинская конференция не состоялась, результат остался бы примерно тем же. Полагаю, история претворилась бы в жизнь хоть с Ялтой, хоть без Ялты.

Глэдвин Джебб [956]

Что значит “история претворилась бы в жизнь”? Почему результат остался бы “примерно тем же”? Могло ли в 1945 г. или вскоре после этого случиться что-нибудь другое?

Стоит с самого начала признать, что автор этого эссе скептически относится к подобным вопросам. Особенно сомнительными мне представляются случаи, когда историк произвольно выбирает одну любимую переменную, меняет ее вес или истинную структуру, но все остальные переменные в том же уравнении оставляет неизменными. Очень часто для этого берется историческая личность, которая потерпела поражение, после чего все переигрывается при лидерстве других участников процесса, причем значимость более масштабных, но приземленных исторических сил принижается, в результате чего обеспечивается победа новой личности, ведущая к счастливым последствиям во всех сферах. Западная историография Советского Союза не испытывает недостатка в подобных иллюзиях. Самопровозглашенный марксист антисталинистского толка Моше Левин полагал, что Бухарин избежал бы принудительной коллективизации сельского хозяйства в Советском Союзе, но при этом провел бы индустриализацию и обеспечил будущее социализма[957]. Если придерживаться более ортодоксальных марксистских взглядов, успех или провал конкретной личности, само собой, следует считать результатом взаимодействия более масштабных обстоятельств, а не независимой переменной, стоящей особняком от всего остального. Опасность заключается в том, что симпатия историка к конкретной личности, которая очень часто обусловлена глубокой антипатией к главному сопернику этой личности, не позволяет ему увидеть другие факторы, влияющие на ход событий. С более серьезной критикой гипотетического анализа выступил итальянский историк и философ истории Бенедетто Кроче[958]. Как он заметил, очень сложно оправдать произвольное вторжение в поток истории в специально выбранный момент, чтобы именно с этого момента начать перетасовывать факты, отрицая влияние прошлого на настоящее. Почему не выбрать другой момент – раньше или позже?

Чтобы хотя бы частично учесть замечания Кроче, гипотетический сценарий следует выбирать сознательно, как можно более осторожно и непредвзято. Возможно, также стоит осуществлять вмешательство не в один, а в несколько моментов времени и каждый раз изменять не одну, а несколько переменных, чтобы продемонстрировать различные возможные исходы, которые смогут подчеркнуть роль каждого отдельного фактора в уравнении. Давайте в таком случае возьмем три гипотетических вопроса, которые позволят проанализировать истоки холодной войны с различных позиций:

1. Что, если бы у США не было атомной бомбы?

2. Что, если бы советские разведчики не проникли в высшие эшелоны власти Британии и США?

3. Что, если бы Сталин ограничил советскую экспансию разделом сфер влияния по принципу, знакомому западным демократиям?

Первый вопрос призывает проанализировать влияние атомной бомбы на отношения Москвы и Запада. Есть мнение, что бомбу сбросили не для победы над Японией, а для устрашения Советского Союза[959]. Здесь возникает вопрос, кто задавал тон конфронтации СССР и западных демократий – США или советская политика. Американская “ревизионистская” школа историографии не выказывала сомнений, что “стратегия Трумэна в отношении Советского Союза в начале 1945 г. в значительной степени отталкивалась от убеждения, что после испытания атомной бомбы дипломатическая позиция США укрепится”[960], что “вскоре после вступления в должность Трумэн отошел от политики кооперации, проводимой его предшественником, и запустил мощную внешнеполитическую инициативу, направленную на сокращение или ликвидацию советского влияния в Европе”[961] и что до конца 1945 г. “Сталин действовал с умеренной осторожностью”[962].

Второй вопрос затрагивает важнейшую проблему шпионажа. Хорошо известен список советских шпионов в высших эшелонах британского правительства. Не менее известен факт, что русские вербовали шпионов, которые снабжали их критически важной информацией о прогрессе экспериментов по созданию атомной бомбы. Кроме того, правительство США опубликовало документы, демонстрирующие огромный размах этого атомного шпионажа[963]. Что, если бы русские не знали о бомбе до августа 1945 г.? Что, если бы они не знали о реакции Запада на их экспансионистские действия в отношении демократий? Пошел бы Сталин на такие риски?

Во время войны сторонники разделения Европы на российскую и западную сферы влияния существовали как в Советском Союзе, так и в Британии и США. Эти сторонники – Максим Литвинов, Э. Х. Карр и Уолтер Липпман – представляли относительно благодатную систему сфер влияния традиционного характера, в рамках которой внутренняя политика и социально-экономические структуры государств функционировали бы без чрезмерного вмешательства соседствующей великой державы, участвующей в решении вопросов обороны и внешней политики. Но Сталин представлял сферу влияния иначе, подразумевая установление практически тотального контроля. Именно следствия такого толкования концепции и его внедрения в Восточной и Центральной Европе и спровоцировали конфликт с Западом. Что, если бы он избрал курс, рекомендованный Литвиновым, Карром и Липпманом? Можно ли было в таком случае избежать холодной войны?

Таковы вопросы, которые мы хотим изучить. Однако прежде чем продолжить, следует ввести читателя в курс проблем, возникающих с определенными источниками, от которых приходится отталкиваться при интерпретации истоков холодной войны. Первая волна исследований была основана исключительно на документах из национальных архивов США, поскольку правительство США первым рассекретило свои материалы. Позднее существенную часть своих архивов 1940-х гг. рассекретили британцы и французы. Однако Советский Союз упорно отказывался снимать гриф секретности со своих документов, предоставляя ограниченный доступ в архивы лишь официальным историкам. В результате историография этой проблемы вынужденно однобока. Историкам американской дипломатии и британской и французской внешней политики постоянно приходилось ограничиваться неуверенными предположениями о мотивах поведения СССР. Это еще одна причина, которой объясняется наличие пропасти, зияющей между более консервативными историками и “ревизионистами”, ведь долгое время не существовало никакого способа определить мотивы советской внешней политики, не прибегая к умозрительным идеологическим построениям на основе документальных свидетельств.

Коллапс Советского Союза в 1991 г. привел к открытию ряда до тех пор секретных архивов в Москве. В 1992 г. российское Министерство иностранных дел согласилось предоставить исследователям доступ к документам, и с тех пор было рассекречено огромное количество документов 1945–1950 гг.[964] Однако из-за сопротивления операционных отделов министерства наиболее значимые документы – шифрованные телеграммы, составляющие корпус дипломатической корреспонденции между послами и министерством, – рассекречены не были. Более того, другие архивы, содержащие материалы по внешней политике – РЦХИДНИ (где хранятся архивы Международного отдела ЦК КПСС), архивы Министерства обороны и КГБ, а также архив Президента РФ (где хранятся документы Политбюро по внешней политике), – в описываемый период отказывали исследователям в доступе. Таким образом, любой, кто в настоящее время анализирует развитие советской внешней политики в поисках истоков холодной войны, лишен российских эквивалентов документов, которые можно найти в американских, британских и французских архивах. Но не все потеряно. Кропотливое изучение документов, рассекреченных Министерством иностранных дел, – дипломатических писем, меморандумов, посольских дневников и ежегодных отчетов – в сочетании с работой в западных архивах может принести прекрасные плоды. Но здесь мы говорим только об исследованиях, которые ведутся сейчас, из-за чего пока доступны лишь неполные их результаты.

Сделав все необходимые оговорки, давайте же приступим к анализу вопросов, заданных ранее.

Что, если бы у США не было атомной бомбы?

Хотя значительное количество свидетельств показывает, что американская администрация Трумэна решила применить бомбу против Японии главным образом с целью предотвращения полномасштабного и кровопролитного вторжения в Японию союзных войск, есть также основания предположить, что бомба должна была сдержать поведение русских[965]. После того как советские войска вошли в Румынию и Болгарию в 1944 г., а в 1945 г. пересекли границу Польши и заняли остальную часть Восточной и Центральной Европы, западным лидерам стало очевидно, что русские не заинтересованы в полноценном сотрудничестве по вопросу о прекращении военных действий на Тихоокеанском фронте. Более того, некоторые даже полагали, что они не собираются ограничиваться установлением законной сферы влияния и идут по пути решительной экспансии.

До применения бомбы Трумэн отвел Сталина в сторонку на Потсдамской конференции и предупредил его о новом смертоносном оружии, которое американцы собираются использовать против японцев. Как известно, Сталин не выказал удивления. Но в частной беседе министр иностранных дел Молотов сказал: “Они поднимают ставки”. Сталин улыбнулся и ответил: “Пускай. Сегодня нам следует поговорить с Курчатовым [руководителем советской ядерной программы], чтобы ускорить нашу работу”[966]. Таким образом, бомба оказала распознаваемый эффект на Сталина и его окружение. Сталин явно не хотел, чтобы Соединенные Штаты получили монополию в сфере нового вооружения. Однако ускорить разработку собственной бомбы Сталина подтолкнуло не столько применение бомбы против Японии, сколько успешная детонация. Следовательно, сдержанность Трумэна не оказала бы очевидного воздействия на скорость советской ядерной программы.

Сторонники довода о том, что бомба стала решающим фактором в ухудшении отношений Востока и Запада, идут гораздо дальше. Они утверждают, что Соединенные Штаты использовали наличие бомбы для устрашения русских, но в результате тем самым приблизили холодную войну, перепугав их настолько, что они принялись возводить барьеры, чтобы не допустить западного влияния, и выступать против тех, кого Запад намеревался защитить.

Но можно ли сказать, что отношения Востока и Запада сложились бы иначе, если бы бомбы не существовало вовсе? Мнение о том, что системы вооружения стали основной причиной конфликта холодной войны, стало особенно популярным среди тех, кто выступал за ядерное разоружение[967]. Однако это мнение, по сути, ничем не отличается от господствовавшего до и после 1914 г. представления о том, что гонка вооружений, в которой участвовали великие державы, была причиной Первой мировой войны. Чтобы доказать или опровергнуть эту точку зрения, необходимо проанализировать свидетельства о советском отношении к бомбе, поскольку сторонники идеи о решающей роли бомбы в дальнейшем развитии событий подразумевают, что советская политика была исключительно реакционной, а русские лишь отвечали на опасения, нагнетаемые США.

На самом деле советское отношение к бомбе характеризовалось скорее самоуверенностью, чем страхом. Есть явные указания на то, что Сталин не считал атомную бомбу решающим фактором в войне, а следовательно, не считал ее и решающим фактором при проведении дипломатических переговоров. Он даже был в некоторой степени высокомерен в отношении США, поскольку, по его мнению, Америка не обладала волей к величию, необходимой для мирового господства.

Первым свидетельством можно считать заявление заместителя наркома иностранных дел Максима Литвинова, который был настолько не согласен с новым направлением советской политики, что нарушал все правила, делая несдержанные и необоснованные заявления западным журналистам и дипломатам. В июне 1946 г., когда американский журналист Хоттелет спросил Литвинова об американской атомной монополии и отношении Советского Союза к установлению международного контроля над атомной энергетикой, Литвинов “сказал, что Россия не согласится на атомный контроль, что она не придает чрезмерной важности бомбе и что нет смысла бояться атомной войны”. Он добавил, что руководство полагает, что “обширная территория и большая численность населения [страны], а также наличие ресурсов и рассредоточенной промышленности во многом обезопасили ее”[968]. В сентябре сам Сталин сказал Уэрту из газеты Sunday Times, что он “не считает атомную бомбу такой серьезной силой, какой ее представляют некоторые политики. Атомные бомбы разрабатываются, чтобы пугать людей со слабыми нервами, но им не под силу решить исход войны, поскольку просто не существует достаточного количества атомных бомб”[969]. Впоследствии эту мысль повторил Молотов в своих воспоминаниях, записанных Чуевым: “И они [американцы] понимали, что пока они не в состоянии развязать войну, ведь у них были всего-то одна-две бомбы”[970]. Это заявление Сталина было весьма необычным, ведь в нем он признавал, что советской разведке известны секреты американских ядерных резервов (а точнее, отсутствия таковых) (подробнее об этом ниже). Несомненно, во всем этом был элемент бравады. Если американцы действительно намеревались шантажировать русских угрозой атомной бомбы, было важно убедить их, что угроза не слишком страшна. Однако Литвинов действовал не по приказу Сталина – как раз наоборот, его действия сочли государственной изменой, что впоследствии подтвердил Молотов. “Литвинов был настроен к нам враждебно, – вспоминал он. – Мы перехватили запись его разговора с американским корреспондентом… Это было предательство”[971].

Спокойная оценка бомбы, как указал Литвинов, отражала представления о войне, основанные на присущих России преимуществах и очевидных слабостях Запада. Если Запад не готов был отправлять в Россию сухопутные войска, чтобы разбить советскую армию и оккупировать страну, угроза не могла стать реальностью, а если он не мог этого сделать, то с чего вдруг русским воспринимать подобные угрозы всерьез? В интервью Эллиоту Рузвельту 21 декабря 1946 г. Сталин с уверенностью сказал:

[Я] не вижу никакой угрозы нарушения мира или военного конфликта. Ни одна великая держава, даже если ее правительство и стремится к этому, не могла бы в настоящее время выставить большую армию для борьбы против другой союзной державы, другой великой державы, ибо в настоящее время никто не может воевать без своего народа, а народ не хочет воевать. Народы устали от войны…. В свете всех этих соображений я полагаю, что угроза новой войны нереальна[972].

Окончательное подтверждение этому появилось после того, как русские провели успешные испытания своей первой атомной бомбы в августе 1949 г. Им стали комментарии Сталина, сделанные в июле 1952 г., пока еще не кончилась Корейская война, просоветскому итальянскому социалисту Ненни: “Определенно, – сказал он, – в Соединенных Штатах есть люди, которые ведут разговоры о войне, но не имеют возможности ее начать. Америка обладает техническим потенциалом для ведения войны, но не имеет человеческих ресурсов: у нее есть авиация, есть атомная бомба, но где ей взять солдат, необходимых для начала третьей войны?” Он добавил: “Америке недостаточно уничтожить Москву, как и нам недостаточно уничтожить Нью-Йорк. Москву и Нью-Йорк должны оккупировать армии”[973]. В конце концов бывший госсекретарь США Бирнс признал, что бомба “не пугает” русских[974].

В июле 1947 г. был принят план Маршалла по восстановлению Европы, который стал первым очевидным свидетельством намерения Соединенных Штатов сдержать советскую экспансию в Европе. Советский Союз – по крайней мере, публично – отреагировал на это несколько истерично: в сентябре Сталин подтолкнул восточноевропейские коммунистические партии к созданию Информационного бюро коммунистических и рабочих партий (Коминформа), чтобы тем самым обеспечить послушание. В дополнение к этому улицы Западной Европы захлестнула волна забастовок и воинственных демонстраций. Но даже в ноябре советское руководство уверяло итальянского социалиста Ненни, что не считает войну “неминуемой или близкой. Соединенные Штаты не в состоянии ее спровоцировать. Они ведут холодную войну, войну на нервах, с целью «шантажа». Советский Союз не позволит себя запугать и продолжит собственную политику”[975]. Один советский дипломат сказал об американцах во Франции: “Через несколько лет их отсюда вышвырнут” (“ils seront fichus d’ici quelques ann?es”)[976].

Смелые советские оценки угрозы, исходящей от ядерного оружия, которые наверняка стали гораздо более трезвыми после смерти Сталина, дополнялись общей демонстрацией самоуверенности. Это ощущение относительной неуязвимости сегодня многим покажется неправдоподобным в свете нашего знания о том, какое разорение принесли России страны “оси”, ведь в ходе войны она потеряла около двадцати восьми миллионов жизней. Но производимый в Москве расчет баланса сил не в последнюю очередь основывался на предполагаемом превосходстве социалистических средств производства над капиталистическими и на представлении о том, что Соединенные Штаты не имели желания воевать. Более того, если бы США погрузились в новую депрессию – чего в Москве ожидали многие, – то это желание притупилось бы еще сильнее и Вашингтон вполне мог бы уйти в изоляцию, как поступил после 1929 г.

Получается, что Сталин и его подчиненные не то чтобы не боялись Соединенных Штатов – хотя они боялись Соединенных Штатов гораздо меньше, чем хотели и считали западные демократии, – но все эти страхи существенно смягчались мнением, что самое значительное оружие в американском арсенале имеет крайне ограниченную ценность, что мировая капиталистическая экономика столкнулась со структурными проблемами, которые неизбежно приведут к краху, что отношения США с упадочной Британской империей в лучшем случае можно назвать шаткими и что американцы попросту лишены той решимости, которую Сталин видел в глазах Черчилля. Хотя казалось, что Сталин безрассуден в своем стремлении отдалиться от западных держав – в подавлении антикоммунистической оппозиции в Восточной и Центральной Европе, в сохранении многочисленного контингента на территории восточной зоны Германии, в выставлении территориальных требований Турции (1945), в попытке поддержать коммунистический режим в Северном Иране (1945–1946), в захвате Чехословакии (1948) и в начале блокады Западного Берлина, – на самом деле он шел лишь на осознанный риск. Он вел политику блефа.

Что, если бы шпионы не проникли в западную разведку?

Относительно оптимистичная оценка Сталиным американского военного потенциала отчасти объяснялась его пониманием того факта, что ядерное оружие по сути не является реальной силой, а отчасти основывалась на донесениях разведки. Именно из этих донесений он узнал об отсутствии у Америки ядерных резервов и о том факте, что бомбардировщик B-29, который летом 1948 г. прилетел в Британию, чтобы подкрепить военное положение Запада, на самом деле не был способен к транспортировке ядерного оружия. Это приводит нас к одной из самых известных историй холодной войны. Что сложилось бы иначе, если бы у Сталина не было этой информации? Можно ли предположить, что он действовал бы более осторожно, даже учитывая его сомнения в эффективности бомбы?

Ответ зависит от того, как трактовать мотивацию советского экспансионизма после окончания войны. Как правило, используется одна из двух трактовок: либо Сталин сознательно шел по пути экспансии, рискуя войной, либо он защищался, стараясь сдержать своих вероятных противников. Литвинов, которого можно считать самым осведомленным на тот момент аналитиком политики Сталина и Молотова, поскольку он видел ее зарождение изнутри, утверждал, что имело место сочетание обоих факторов, но сочетание это было достаточно взрывоопасным, чтобы спровоцировать войну, если бы не было предпринято никаких превентивных действий для исправления ситуации. Литвинов сказал Хоттелету, что Советский Союз вернулся к “старомодной концепции безопасности за счет территории – чем больше у тебя земли, тем безопаснее”, а если западные демократии дрогнут под давлением, “это приведет к тому, что Запад через более или менее короткое время столкнется с новой партией требований”. Что же касается мотивов этой политики: “Насколько мне известно, – сказал он, – основной причиной можно считать господствующую здесь идеологическую концепцию о неизбежности конфликта коммунистического и капиталистического миров”. Это было сказано в июне 1946 г.[977] В последующих разговорах на эту тему заместитель главы британского представительства Робертс заметил, что “Литвинов признавал”, что Кремль не может желать войны, “но обычно дополнял: «Гитлер тоже ее не желал, но, если взять неверный курс, события выходят из-под контроля»”[978]. Это кажется вполне убедительным. Однако гораздо важнее, насколько необходимым считал эту экспансию Сталин, будь то хоть в наступательных, хоть в оборонительных целях. Все указывает на то, что атомная бомба в любом случае не оказала должного влияния. Сталин определил план действий, прежде чем атомная бомба вообще появилась на арене. В июле и августе 1945 г., когда бомба была испытана и затем сброшена на Японию, кратковременная озабоченность уступила место решительному пренебрежению, если не безразличию.

Но в какой степени выдержка Сталина объясняется тем фактом, что он прекрасно знал не только возможности западных держав, но и их намерения? Поразительно, каким доступом к информации располагали русские. Вот лишь один пример: в архивах Коминтерна можно найти такие документы, как рапорт руководителя Первого управления (внешней разведки) НКГБ Фитина генеральному секретарю Коминтерна Димитрову, в котором перечисляются имена и адреса британских коммунистов, за которыми в ближайшие недели планировал наблюдать Особый отдел Скотланд-Ярда. В наших целях особенно интересно обратить внимание на группу из пяти шпионов: Филби, Берджесса, Маклэйна, Бланта и Кернкросса. Впятером они имели доступ ко всем основным государственным тайнам в сфере внешней политики, обороны и разведки. Основное внимание британской секции третьего отдела Первого управления НКГБ (предшественника КГБ) во время войны было направлено на “атомные исследования, военную экономику и отношения Британии с другими странами”,[979] причем не обязательно в таком порядке значимости. Филби работал в Секретной разведывательной службе (СИС) и дослужился там до должности заместителя начальника; в послужном списке Берджесса значился короткий период работы в Министерстве информации и Министерстве иностранных дел (последней его должностью стала позиция секретаря государственного министра Макнила); Маклэйн также работал в Министерстве иностранных дел (с 1935 г.) и в итоге стал перебежчиком, заняв должность главы Американского отдела; Блант работал в MI5, а Кернкросс – в Секретариате Кабинета министров, Школе кодов и шифров и наконец в Казначействе. Филби, Берджесс и Маклэйн также в разное время служили в британском посольстве в Вашингтоне на начальных этапах холодной войны[980]. Что происходило с их донесениями, описал Юрий Модин:

Информация из Лондона в основном приходила в Москву в форме шифрованных телеграмм. В то время наше Первое разведывательное управление работало рука об руку с Политбюро, то есть со Сталиным, Молотовым и Берией. Наши отчеты редко попадали в распоряжение низших эшелонов Комиссариата иностранных дел. Правда в том, что Молотов один отвечал за предоставляемые нами сведения и распоряжался ими по собственному усмотрению[981].

Используя эти каналы, в Кремле “знали абсолютно все о технических и политических аспектах разработки атомной бомбы”[982].

Само собой, там знали и гораздо больше этого. В октябре Филби был назначен руководителем антикоммунистического отдела – 9-го управления – СИС. В штаб-квартире НКГБ это признали достижением, которое “сложно переоценить”[983]. В феврале 1945 г. Филби сообщил, что глава СИС Мензис разослал директиву “о начале активной работы «Отеля» [СИС] против советских институтов на территории, занятой Красной армией”[984]. Не менее важна была и тайная политическая разведка. Во время конференций союзников, состоявшихся с 1945 по 1949 г., Молотов знал, что союзники говорят о советской политике у него за спиной. Нам известно, что, когда государственный секретарь Маршалл в июне 1947 г. озвучил свой план по восстановлению Европы, Молотов почувствовал, что Советский Союз должен принять предложение, а потому привез в Париж делегацию, чтобы договориться об участии Москвы[985]. Однако вскоре советские представители отказались от переговоров и увели с собой представителей восточноевропейских государств. Поступила информация о том, что министр иностранных дел Бевин обсуждал с американским министром финансов Клейтоном возможность использовать план с целью заставить русских пойти на необходимые политические уступки в Восточной Европе[986]. Мы также знаем, что по прибытии в Париж Молотов, как сообщается, впал в ярость, поскольку не получил никаких “документов” (то есть британских и американских секретных донесений), но его быстро проинформировали, что ни Лондон, ни Вашингтон еще не связывались со своими делегациями в Париже![987]

И все же получать разведданные и должным образом их использовать – совершенно разные вещи. Судя по всему, Сталин и Молотов верили тем сведениям, которые подкрепляли их собственную предрасположенность не доверять союзникам, но не верили информации, представляющей намерения британцев и американцев в лучшем свете, или просто списывали ее со счетов. В связи с этим, когда Сталин и Молотов формировали свое мнение по теме, от НКГБ начинали требовать предоставить данные, чтобы это мнение поддержать или проиллюстрировать. Особенно важно их представление о масштабах конфликта между британцами и американцами. Бывший посол в Британии Майский, похоже, убедил руководство, что основным противостоянием послевоенного мира станет противостояние Британской империи и Соединенных Штатов. Само собой, как только отношения Москвы с союзниками начали серьезно охладевать, Кремлю пришлось пересмотреть это мнение. Однако складывается ощущение, что оно так и не подверглось полному пересмотру, из-за чего остались ожидания, что рано или поздно британцы и американцы схлестнутся в борьбе. Это подкрепило советское нежелание признавать, что на Западе формируется мощный блок и только своевременные уступки русских могут предотвратить его сплочение против их интересов. “Как обычно, – вспоминает Модин, – Центр очень интересовали англо-американские отношения и различные сложности, которые могли возникнуть между Британией и США”[988]. Необычайное внимание к разработке атомной бомбы естественным образом подогревало подобные ожидания. Американцы вобрали в свой проект британский опыт, но отказали британцам в возможности воспользоваться преимуществами программы. “Мы также знали, – вспоминает Модин, – что американцы намеревались дезинформировать британцев на всех этапах проекта. Несомненно, они существенно отставали от британцев в исследовательской сфере, а потому планировали использовать опыт союзников… и избавиться от них, как только они их нагонят. Именно так, конечно, они и поступили”[989].

Был бы Сталин более осторожен в отсутствие этой информации и могло ли это предотвратить холодную войну? При ответе на первый вопрос мы пришли к выводу, что Сталин был твердо намерен следовать своим итоговым курсом, недостаточно боялся США, чтобы свернуть с этого пути, но при принятии решений шел лишь на сознательный риск, а не рисковал поспешно и интуитивно, как впоследствии станет поступать его преемник Хрущев. Если это верно – а доступные в настоящее время свидетельства это подтверждают, – то оценка рисков производилась именно на основании разведданных, что объясняет также пристрастие к ним Молотова, который всецело от них зависел. Российские историки советской разведки приводят как минимум один пример, когда Сталин отказался от своих планов, услышав от источников в разведке, какую позицию собираются занять США. Это относилось к территориальным притязаниям Советского Союза в отношении Турции, впервые озвученным в 1945 г. и повторенным в 1947-м[990]. Вполне возможно также – хотя подобных доказательств еще не представлено, – что в 1949 г. Сталин в итоге пошел на уступки по вопросу о Западном Берлине, поскольку непосредственный доступ к западному официальному мышлению убедил его, что он не сможет успешно отрезать западным демократиям доступ к этому островку свободы посреди советской оккупационной зоны. В связи с этим, когда Запад во внутренних дискуссиях вознамерился твердо стоять на своем, Сталин, узнавший об этом по каналам разведки, решил действовать осторожно; однако если бы те же каналы сделали его безмолвным свидетелем внутренних разногласий или конфликта Британии и США, вполне вероятно, что он не поменял бы прежнюю точку зрения. Если бы Сталин ничего этого не знал, то все зависело бы от того, насколько жестко отстаивали бы свою позицию западные демократии, которых призывал к твердости Литвинов, и насколько Сталин верил бы в непоколебимость их позиции[991].

Что, если бы Сталин принял западное определение “влияния”?

Но точно ли мы правы в своем предположении, что Сталин избрал курс действий даже раньше, чем Запад это понял? Сталин давно внедрил в свою практику метод принятия решений, который – вопреки мнению теоретиков тоталитаризма и склонных к упрощению биографов – предполагал, а не исключал заблаговременное обсуждение альтернативных вариантов[992]. Мы знаем, что у Сталина были разработаны различные планы как в отношении послевоенной Европы, так и в отношении Дальнего Востока. Один из этих планов был создан комитетом во главе с Литвиновым и предполагал установление англо-советского кондоминиума в послевоенной Европе, но на основе раздела сфер влияния по принципу, знакомому западным демократиям, а не по принципу Сталина. Что, если бы Сталин принял модель Литвинова, отказавшись от модели, которая была избрана в итоге? Можно ли было в таком случае избежать холодной войны?

Можно списать это на наивность, но до освобождения Красной армией территорий Восточной и Центральной Европы западные державы в полной степени не понимали, что установление сферы влияния в представлении Сталина скорее можно было назвать колонизацией. Общепринятое определение сферы влияния или интересов было основано на доктрине Монро, которая регулировала господство США на американском континенте: в соответствии с ней не допускалось вмешательство чуждых для этого региона держав во внутренние дела стран региона, но этим странам позволялось в основном вести самостоятельную политику в соответствии с собственными интересами при условии допущения периодического и временного вооруженного вмешательства США. Тот же принцип лежал в основе отношений между Нижними Землями и Британией, которая полагала, что ее безопасность зависит от изоляции этих государств от прямого внешнего вмешательства, и в 1794 и 1914 гг. вступила в войну отчасти в стремлении защитить этот важный принцип. Этот минималистский подход к национальной безопасности прижился в великих державах, которые не имели недавнего опыта вторжения, гораздо быстрее, чем в державе, которая только что пережила все ужасы нацистской оккупации. Тем не менее западные демократии полагали, что Москва сочтет своих союзников важными, если не основными, гарантами своей безопасности в Европе после совместной победы над Германией.

Часто выдвигается предположение, что на самом деле Советский Союз не сумел договориться с Западом о приемлемом для всех разделе сфер влияния из-за резкого отказа президента Рузвельта пойти на это. И все же одно достигнутое соглашение – соглашение между Черчиллем и Сталиным, заключенное в октябре 1944 г., – русские воплотили в жизнь в форме колонизации, а вовсе не в той форме, которой ожидали британцы. При этом западные демократии тревожили не только советские амбиции, но и советские процедуры. В связи с этим нет особых оснований полагать, что русские стали бы сговорчивее, если бы Рузвельт был более расположен к обсуждению этого вопроса.

Но что, если бы Сталин поступил в соответствии с ожиданиями Запада? Прежде чем отрицать такой поворот как заведомо невозможный, стоит вспомнить, что до той поры Сталин демонстрировал прагматизм во внешней политике, а комиссия, созданная под его руководством, рекомендовала именно такой курс действий. Традиционалисты вроде американского политолога Р. Ч. Такера полагают, что исход был предопределен самим характером личности Сталина. Однако если предположить, что логику внешней политики Сталина можно полностью объяснить на основании анализа его личности, то как же объяснить, что в 1930-х он перешел от одной политики к другой, совершенно противоречащей его изначальному курсу? Логично предположить, что, несмотря на знаменитую склонность Сталина к паранойе, в его характере все же был элемент прагматизма, который позволял другим оказывать влияние на его выбор.

На Западе предложения о разделе сфер влияния в классическом понимании высказывали Уолтер Липпман (в США) и Э. Х. Карр (в Британии). Самый очевидный призыв к такому подходу был сделан в передовице The Times от 10 марта 1943 г. В ней Карр утверждал, что “в Западной Европе безопасности быть не может, пока безопасность не воцарится в Восточной Европе, а в Восточной Европе безопасность недостижима без поддержки военной мощи России”. Он продолжал: “Столь очевидный и сильный довод в пользу тесной кооперации Британии и России после войны не может не убедить ни один открытый и беспристрастный ум”. Перейдя к конкретным предложениям, он сказал, что Москве и Лондону необходимо заключить “обширное и решительное соглашение” на следующих условиях: “Если британская граница проходит по Рейну, то можно столь же веско сказать – хотя фактически никто об этом не говорит, – что российская граница в том же смысле проходит по Одеру”.

Запуск столь противоречивого пробного шара, само собой, оказал влияние на Москву. Не случайно всего через несколько недель, 31 марта 1944 г., была создана Комиссия по подготовке мирных договоров и послевоенного устройства, председателем которой стал заместитель министра иностранных дел Литвинов[993]. Четвертого августа, задолго до прекращения ее деятельности 21 сентября, Литвинов начал обобщать результаты работы, которые представил 15 ноября. После отставки Литвинова с поста наркома в мае 1939 г., несмотря на восстановление его на посту посла в Соединенных Штатах после вступления Америки в европейскую войну в результате атаки на Перл-Харбор, Сталин относился к нему со смесью недоверия и уважения. Если бы Сталин пришел к выводу о необходимости установления более близких отношений с западными демократиями, Литвинов понадобился бы ему снова – поэтому он и выжил, в то время как другие безжалостно отправлялись в руки милиции, в лагеря или на расстрел, хотя и вовсе не выражали еретических взглядов. А ведь Литвинова изначально отправили в отставку из-за излишнего доверия западным демократиям. Молотова в этом было не обвинить. Нежелание Сталина вычеркивать любой вариант развития международных отношений, каким бы маловероятным он ни был, подтолкнуло его к созданию комиссии Литвинова. Относительно низкий статус комиссии был очевиден на основании того факта, что ей не предоставили доступа к секретным материалам – только к вырезкам из зарубежной прессы. Тем не менее острый ум Литвинова и более двадцати лет опыта работы в сфере советской внешней политики чего-то да стоили. Литвинов объяснял давнее противостояние России и Британии имперскими спорами об азиатских провинциях, а не идеологическими различиями. Иными словами, конфликты интересов не были непримиримыми, а предполагали возможность найти общий язык. По мнению Литвинова, это было в равной степени верно как для царистского, так и для советского периода. Он придерживался этих взглядов по крайней мере с 1920 г. Именно этот неидеологический подход ко внешней политике и стал поводом для его конфликта с представителями традиционной советской позиции. Разве провал политики коллективной безопасности Литвинова в конце 1930-х гг. не подчеркнул существование непреодолимой идеологической пропасти? И все же Литвинов надеялся, что можно построить крепкий союз на основе временного совпадения интересов при борьбе с гитлеровской Германией. Считая величайшей опасностью послевоенную конфронтацию Лондона и Москвы, Литвинов утверждал, что необходимо заключить соглашение об англо-советском кондоминиуме в Европе.

Очевидно, что представления Литвинова о сфере влияния совпадали с представлениями англоязычного мира, поскольку он цитировал и Липпмана, и The Times (Карра) в качестве свидетельства готовности союзных правительств пойти в этом направлении. Он писал:

Такое соглашение можно заключить только на основании раздела сфер безопасности в Европе при условии как можно более тесной совместной работы по принципу добрососедства. Наиболее широкой сферой своих интересов Советский Союз может считать Финляндию, Швецию, Польшу, Венгрию, Чехословакию, Румынию, славянские страны Балканского полуострова, а также Турцию. В английскую сферу интересов, без сомнения, можно включить Голландию, Бельгию, Францию, Испанию, Португалию и Грецию.

Он также предполагал примирение с британскими интересами (в пользу Британии) в Иране, Афганистане и Синьцзяне (Китай)[994].

Эта схема соответствовала предложенной Карром на страницах The Times. И все же этот уважаемый и обычно влиятельный рупор британской внешней политики под руководством Карра уже не отражал консенсуса, который складывался в кругах правящей элиты. На самом деле западные демократии не слишком хотели двигаться в этом направлении. Американцы, связанные политической системой, требовавшей участия Конгресса в принятии важных внешнеполитических решений, твердо воздерживались от подобной практики, хотя британцы в октябре 1944 г., когда Черчилль посетил Москву, казалось бы, все же шли в направлении, которое обозначил Литвинов. Однако к тому времени Сталин уже отправил войска в Румынию и Болгарию, так что жребий был брошен. В более поздней беседе Литвинов дал понять, что возможность, по его мнению, оказалась упущена, но вот если бы западные демократии вступили в дело раньше – лучше всего в тот момент, когда Советский Союз был слабее, – можно было бы добиться соглашения.

Можно ли было избежать холодной войны, если бы Сталин и Молотов выбрали этот вариант, вместо того чтобы насаждать свою систему в странах, которые они освободили и оккупировали? Решение позволить другим странам Восточной Европы пойти своим путем во внутренней политике, скорее всего, убедило бы западные демократии в том, что советская власть не планирует распространять коммунизм, грозя штыками. Это подкрепило бы утверждение Карра, что подобные революционные амбиции должны были зачахнуть на корню к концу войны. Скорее всего, Запад (как и в 1920-е гг.) тревожили опасения, что русские станут спонсировать коммунистические революции в Центральной и Западной Европе, особенно учитывая, что за войной последовали существенное сокращение материального капитала и повсеместные социальные и экономические неурядицы. Разве социальная напряженность не нашла бы в таких условиях плодородную для себя почву? Разве не могла эта социальная напряженность привести к революции, как в Греции? Порядочное количество голосов, отдаваемых за коммунистические партии во Франции и Италии, ясно показывает тенденции в общественном мнении Западной Европы, о которых свидетельствует и избрание лейбористского правительства в Британии. В подобных обстоятельствах западные демократии получили неутешительный ответ на вопрос о революции – таким ответом стала советизация территорий, оккупированных Красной армией.

Однако простых путей никто не выбирал. Поразительно, что в рекомендациях Литвинова ничего не говорится о Германии, которая стала объектом изучения другого вновь созданного органа – комитета Ворошилова[995]. Во многих отношениях Германия была средоточием противоречий Востока и Запада. Сталин настаивал, что судьба Германии не должна решаться западными демократиями без советского права вето. Кроме того, если не сам Сталин, то другие члены его свиты все еще лелеяли надежды первого десятилетия после Октябрьской революции на то, что над Берлином взовьется красное знамя. Обеспечить же Москве решающую роль в судьбе Германии можно было лишь при условии продолжения военной оккупации; следовательно, требовалось наладить пути сообщения через Польшу. Но как можно было обезопасить эти пути сообщения, если бы полякам позволили выбирать правительство или совершать военные перевороты, которые, скорее всего, привели бы к власти людей, категорически враждебно настроенных в отношении советских интересов?

Кажется несомненным, что разногласия по вопросу о Германии возникли бы между союзниками вне зависимости от советизации Восточной Европы. Это случилось бы, управляй Россией хоть Сталин, хоть царь. Однако главное, что советизация Восточной Европы была не просто естественным геополитическим ответом на проблему обеспечения долгосрочной безопасности. Никакие усилия – а усилия Карра и Литвинова были своего рода их догматом веры – не могли исключить идеологический фактор из международных отношений и заменить его механистической философией баланса сил, характерной для восемнадцатого и второй половины девятнадцатого века. В этом отношении холодная война, пожалуй, была неизбежна – как и заметил Глэдвин Джебб.