Раскол биполярного мира

Когда за 1960-ми годами наступило новое десятилетие, все еще оставались веские причины, чтобы считать отношения Вашингтона и Москвы чрезвычайно важными для мировой политики. В военном плане СССР подтянулся ближе к уровню США, обе страны играли в своей лиге, оставив всех остальных далеко позади. Так, в 1974 году США тратили на оборону $85 млрд., а СССР — $109 млрд., что втрое или вчетверо превышало расходы Китая ($26 млрд.) и в восемь-десять раз расходы ведущих европейских государств (Соединенное Королевство — $9,7 млрд., Франция — $9,9 млрд., ФРГ — $13,7 млрд.)^{895}; а американские и русские вооруженные силы, насчитывавшие свыше 2 млн. и 3 млн. человек соответственно, намного превосходили по численности любые европейские и были значительно лучше оснащены, чем китайская трехмиллионная армия. Обе сверхдержавы имели свыше 5000 военных самолетов — в десять с лишним раз больше, чем у всех бывших великих держав^{896}. Совокупный тоннаж их военных кораблей (2,8 млн. тонн у США и 2,1 млн. у СССР в 1974 году) намного превосходил соответствующие показатели Великобритании (370 тыс. тонн), Франции (160 тыс.), Японии (180 тыс.) и Китая (150 тыс.)^{897}. Однако наибольшее различие прослеживается в количестве средств, способных доставлять ядерное оружие, что демонстрирует табл. 38. 

Таблица 38.

Средства доставки ядерного оружия у ведущих стран в 1974 г.^{898}

Каждая из сторон накопила огромный ядерный потенциал, которого с лихвой хватило бы, чтобы превратить друг друга и всех остальных в пепел (сложившуюся ситуацию вскоре стали называть взаимно гарантированным уничтожением), так что они начали договариваться о сдерживании гонки вооружений. После Карибского кризиса была создана «горячая линия» для общения сторон в случае новой критической ситуации; в 1963 году было подписано соглашение о запрете ядерных испытаний (к которому присоединилась Великобритания), приостановившее испытания в атмосфере, под водой и в открытом космосе; в 1972 году прошли переговоры об ограничении стратегических вооружений (ОСВ), а именно количества межконтинентальных баллистических ракет у обеих сторон, в результате которых СССР обязался приостановить создание системы противоракетной обороны; это соглашение было продлено во Владивостоке в 1975 году, а в конце 1970-х состоялись переговоры об ОСВ–2 (соответствующий договор был подписан в июне 1979 года, но не был ратифицирован Сенатом США). Тем не менее все эти разнообразные соглашения, а также частные экономические; внутри- и внешнеполитические мотивы, подталкивавшие к ним каждую из сторон, не остановили гонку вооружений. Запрет или ограничение одного вида оружия просто переводили ресурсы в другую область. С конца 1950-х годов СССР планомерно и неумолимо наращивал военный бюджет, и хотя в США на оборонные расходы влияла дорогостоящая война во Вьетнаме, а затем и общественная реакция против этой авантюры, долгосрочная тенденция в этой стране тоже вела к повышению ассигнований на вооруженные силы. Каждые несколько лет изобреталась новая система вооружений: так, ракеты обеих держав получили многозарядные боеголовки, флот пополнился ракетными подводными крейсерами, патовая ситуация со стратегическими ракетами (из-за которой Европа опасалась, что в случае нападения на нее Советского Союза США не ответят своими баллистическими ракетами, так как это может спровоцировать ответный удар по американским городам) привела к разработке новых типов ракет средней дальности (ядерных средств промежуточной дальности на театре войны), таких как «Першинг-II», и крылатых ракет в ответ на советские СС–20. Гонка вооружений и всевозможные переговоры о ее сдерживании являлись противоположными сторонами одной медали, но в центре внимания всегда оставались Вашингтон и Москва.

Их соперничество занимало центральное место и в других сферах. Как уже упоминалось ранее, одним из самых заметных признаков наращивания вооружений СССР после 1960 года был поразительный рост советского надводного флота: физический — благодаря строительству еще более мощных ракетных эсминцев и крейсеров, средних вертолетоносцев, а затем и авианосцев^{899} и географический — за счет отправки Советами все новых и новых судов в Средиземное море и дальше — в Индийский океан, к Западной Африке, Индокитаю и Кубе, где они могли использовать множество военно-морских баз. Это последнее обстоятельство отражало серьезное распространение американо-российского соперничества в «третий мир», в основном из-за успешного вторжения Москвы в те регионы, где монополия на иностранное влияние прежде принадлежала Западу. Длительная напряженность на Ближнем Востоке, особенно арабо-израильские войны 1967 и 1973 годов (где решающую роль сыграли поставки американского оружия Израилю), приводила к тому, что разные арабские государства — Сирия, Ливия, Ирак — обращались за поддержкой к СССР. Марксистские режимы Южного Йемена и Сомали предоставляли русскому флоту возможности для строительства баз и расширения присутствия в Красном море. Но достижения, как обычно, сопровождались откатами: ставка Москвы на Эфиопию привела к депортации советского персонала и флота из Сомали в 1977 году, спустя несколько лет после аналогичных событий в Египте, а успехи в этом регионе омрачались усилением американского присутствия в Омане и на острове Диего-Гарсия, получением США прав на строительство военно-морских баз в Кении и Сомали, а также активными поставками Соединенными Штатами оружия в Египет, Саудовскую Аравию и Пакистан. Однако южнее вырисовывалась несколько иная картина. Так, в Анголе советско-кубинские военные помогали силам Народного движения за освобождение Анголы, в Ливии поддерживаемый Советами режим Каддафи периодически пытался экспортировать революцию за рубеж, в Эфиопии, Мозамбике, Гвинее, Конго и других западноафриканских странах у власти находились марксистские правительства, и все это вместе взятое говорило о возможной скорой победе Москвы в борьбе за глобальное влияние. Введение советских войск в Афганистан в 1979 году — что было первой экспансией такого рода (за пределами Восточной Европы) после Второй мировой войны — и поощрение Кубой левых режимов в Никарагуа и Гренаде только усилили впечатление, что американо-российское соперничество не знает границ, и спровоцировали новые контрмеры и рост военных расходов со стороны Вашингтона. Казалось, что к 1980 году, когда новое республиканское правительство назвало Советский Союз «империей зла», ответить на действия которой можно только укреплением вооруженных сил и жесткой политикой, ситуация со времен Джона Фостера Даллеса мало в чем изменилась^{900}.

Несмотря на особую важность русско-американских отношений с их взлетами и падениями между 1960 и 1980 годами, имели место и другие тенденции, делавшие международную систему власти намного менее биполярной, чем в предыдущий период. Мало того что появился третий мир, лишь осложнивший ситуацию, так еще и возникли трещины в прежде монолитных блоках, возглавляемых Москвой и Вашингтоном. Несомненно, самой глубокой из них (имевшей последствия, которые непросто оценить даже сегодня) была трещина между СССР и коммунистическим Китаем. Сейчас может казаться самоочевидным, что даже якобы «научным» и «универсальным» доводам марксизма суждено было разбиться о скалы частных обстоятельств, местных культурных укладов и иного уровня экономического развития — ведь пришлось же и Ленину во многом отступить от первоначальной доктрины диалектического материализма ради достижения революции 1917 года. И некоторые иностранные эксперты по коммунистической линии Мао 1930–1940-х годов понимали, что он по крайней мере не собирался раболепно следовать догматической позиции Сталина в том, что касалось сравнительной важности рабочих и крестьян. Они также осознавали, что Москва отнюдь не всецело поддерживает Коммунистическую партию Китая и даже в 1946 и 1948 годах была не против ее ослабления в борьбе с националистами Чан Кайши. По мнению СССР, это должно было предотвратить образование «мощного нового коммунистического режима, установленного без поддержки Красной армии в стране с населением, почти втрое превосходящим население России, который неизбежно стал бы очень привлекательным движением для коммунистического мира»^{901}.

Тем не менее сама глубина этого раскола застала многих экспертов врасплох и долгие годы не замечалась Соединенными Штатами, которые страшились всемирного коммунистического заговора. Нельзя не признать, что война в Корее и последующие разногласия между США и Китаем по поводу Тайваня требовали больше внимания, чем прохладные отношения Москвы и Пекина, при которых сравнительно небольшая помощь Сталина Китаю всегда предполагала привилегии СССР в Монголии и Маньчжурии. Хотя Мао смог восстановить равновесие в ходе переговоров с русскими в 1954 году, его враждебность к США из-за островов Цзиньмэнь и Мацзу и более непоколебимая (во всяком случае, в то время) вера в неизбежность конфликта с капитализмом заставляли его с подозрением относиться к политике разрядки Хрущева. Однако, с точки зрения Москвы, в конце 1950-х годов было глупо без особой необходимости провоцировать американцев, особенно учитывая их очевидное преимущество в ядерном арсенале; также было бы дипломатической ошибкой поддержать Китай в 1959 году в его приграничном конфликте с Индией, имевшей особое значение для России в «третьем мире»; а кроме того, из-за склонности китайцев к независимым действиям было бы очень неразумно способствовать развитию их ядерной программы без должного контроля над ней, но Мао считал все вышеперечисленное предательством.

К 1959 году Хрущев разорвал соглашение о ядерном оружии с Пекином и начал предлагать Индии гораздо более крупные займы, чем те, которые когда-либо предоставлялись Китаю. В следующем году этот «раскол» увидели все, кто присутствовал на Всемирном конгрессе коммунистических партий в Москве. К 1962–1963 годам ситуация стала еще хуже: Мао осудил русских за то, что они уступили в кубинском конфликте, а позже — за подписание договора о частичном запрете ядерных испытаний с США и Великобританией; русские к этому моменту приостановили всякую помощь Китаю и поддержавшей его Албании, увеличив поставки в Индию. Тогда же произошло первое столкновение на советско-китайской границе, хотя и далеко не такое серьезное, как в 1969 году. Куда более тревожной представлялась новость о том, что в 1964 году китайцы испытали свою первую атомную бомбу и активно разрабатывали системы доставки^{902}.

В стратегическом плане этот раскол был важнейшим событием после 1945 года. В сентябре 1964-го читателей «Правды» шокировала статья о том, что Мао не только претендует на территории в Азии, отвоеванные Россией у Китайской империи в XIX веке, но также осуждает захват СССР Курильских островов, некоторых районов Польши, Восточной Пруссии и части Румынии. По мнению Мао, территорию России следовало уменьшить на полтора миллиона квадратных километров!^{903} Трудно сказать, насколько сильно самоуверенный китайский лидер увлекся собственной риторикой, но можно не сомневаться, что все это — наряду с пограничными столкновениями и разработкой Китаем ядерного оружия — сильно тревожило Кремль. Более того, вполне вероятно, что наращивание военного потенциала СССР в 1960-е годы было отчасти связано с этой новой угрозой на востоке, а не только с необходимостью реагировать на увеличение администрацией Кеннеди оборонных расходов. «Число советских дивизий вдоль китайской границы возросло с пятнадцати в 1967 году до двадцати одной в 1969 году и тридцати в 1970-м», причем второй скачок был вызван серьезным столкновением у острова Даманский (Чжэньбао) в марте 1969 года. «К 1972 году сорок четыре советские дивизии охраняли 4500 миль границы с Китаем (по сравнению с тридцать одной в Восточной Европе), а четверть советских ВВС была переброшена с запада на восток»^{904}. Теперь, когда Китай обладал водородной бомбой, появились признаки того, что Москва рассматривает возможность упреждающего удара по ядерному объекту на Лобноре, в результате чего США начали составлять собственный план чрезвычайных мер, поскольку не могли позволить России уничтожить Китай^{905}. С 1964 года Вашингтон далеко отошел от размышлений о совместных с СССР «превентивных военных действиях», имевших целью остановить развитие Китая как ядерной державы!^{906}

Это едва ли означает, что маоистский Китай превратился в полноценную третью сверхдержаву. Он страдал от тяжелейших экономических проблем, усугублявшихся решением лидера страны начать «культурную революцию» с вытекавшими из нее неравномерностями и неопределенностью. Хотя Китай мог похвастать крупнейшей в мире армией, его народное ополчение вряд ли могло противостоять советским мотострелковым дивизиям. Китайский флот был пренебрежительно мал по сравнению с русским, его довольно крупные ВВС состояли в основном из устаревших самолетов, а средства доставки ядерного оружия еще не были доведены до ума. Однако даже если СССР и не был готов рисковать, провоцируя американцев и настраивая против себя весь мир массированным ядерным ударом по Китаю, то любой конфликт меньшего масштаба немедленно привел бы к огромным жертвам, причем Китай, казалось, мог на них пойти — в отличие от советских политиков эпохи Брежнева. Поэтому неудивительно, что по мере ухудшения русско-китайских отношений Москве приходилось не только демонстрировать заинтересованность в переговорах об ограничении ядерных вооружений с Западом, но и ускоренными темпами налаживать связи с такими странами, как ФРГ, которая при Вилли Брандте гораздо охотнее способствовала политике разрядки, чем при Аденауэре.

На политической и дипломатической арене советско-китайский разрыв вызывал у Кремля еще большую досаду. Хотя сам Хрущев был готов терпеть «разные пути к социализму» (при условии, что они не слишком далеко отходят от генеральной линии!), совсем иное дело — открытые обвинения против СССР в измене истинным принципам марксизма, побуждение его сателлитов и партнеров к свержению русского «ига» и компрометирование его дипломатических усилий в «третьем мире» китайской альтернативной помощью и пропагандой, тем более что маоистский вариант крестьянского коммунизма часто казался более актуальным, чем русский акцент на роли промышленного пролетариата. Это не означало, что Советская империя в Восточной Европе всерьез могла избрать китайский путь — это произошло лишь с эксцентричным албанским режимом^{907}. Но Москве было крайне неприятно, что Пекин осуждал ее за подавление чешских либеральных реформ (1968), а позже — за ввод войск в Афганистан (1979). Кроме того, в «третьем мире» Китай имел большие возможности для блокирования российского влияния: он жестко конкурировал с СССР в Северном Йемене, активно строил железные дороги в Танзании, критиковал Москву за недостаточную поддержку антиамериканских движений Вьетминь и Вьетконг, а после возобновления отношений с Японией начал отговаривать Токио от плотного экономического сотрудничества с русскими в Сибири. Опять-таки эта борьба редко была равной, ведь Россия, как правило, могла предложить странам «третьего мира» гораздо больше кредитов и передовых вооружений, а также распространять свое влияние через Кубу и Ливию. Однако сама необходимость соперничать не только с США, а еще и с другим марксистским государством тревожила ее куда сильнее, чем предсказуемое биполярное противостояние двадцатилетней давности.

Таким образом, напористая и независимая политика Китая делала дипломатические отношения более сложными и причудливыми, особенно в Азии. Китайцев уязвляло сотрудничество Москвы с Индией, особенно поставки оружия индийцам после индо-китайского приграничного конфликта. Поэтому неудивительно, что Пекин поддерживал Пакистан в его столкновениях с Индией и резко негативно воспринял вторжение русских в Афганистан. Еще больше Китай оттолкнула поддержка Москвой экспансии Северного Вьетнама в конце 1970-х годов, когда последний вошел в СЭВ, а также появление новых советских кораблей во вьетнамских портах. Когда в декабре 1978 года Вьетнам вторгся в Камбоджу, Китай начал кровопролитную и не слишком успешную пограничную войну со своим южным соседом, которому русские опять-таки активно поставляли оружие. На этом этапе Москва даже более благосклонно относилась к тайваньскому режиму, и Пекин призывал США усилить свое присутствие в Индийском океане и западной части Тихого, чтобы сдерживать русские эскадры. Всего лишь двадцать лет назад Китай критиковал СССР за чрезмерную мягкость по отношению к Западу, а теперь, требовал от НАТО укрепить оборону и отговаривал Японию и ЕЭС от экономических связей с Россией!^{908}

В сравнении с этим сдвиги, происходившие с начала 1960-х годов в западном лагере, главным образом в результате кампании де Голля против американской гегемонии, были куда как менее серьезны в долгосрочной перспективе, хотя и они тоже свидетельствовали о распаде двух блоков. Де Голль, прекрасно помнивший Вторую мировую войну, злился, что США не считали его равным; ему претила американская политика во время Суэцкого кризиса (1956), не говоря уже о привычке Даллеса грозить ядерной катастрофой всякий раз, когда возникали проблемы вроде конфликта на острове Цзиньмэнь. Хотя после 1958 года де Голль на протяжении нескольких лет был занят решением алжирской проблемы, даже в то время он критиковал Западную Европу за слепое следование (так ему казалось) интересам Америки. Как и британцы десятилетием ранее, он видел в ядерном оружии шанс, позволяющий сохранить статус ядерной державы; когда стало известно о первом испытании французской атомной бомбы в 1960 году, генерал воскликнул: «Да здравствует Франция, ведь сегодня утром она стала более сильной и гордой»^{909}. Он намеревался сделать ядерный сдерживающий потенциал Франции полностью независимым и гневно отверг предложение Вашингтона о ракетной системе «Полярис», аналогичной той, что появилась у англичан, из-за невыгодных условий, поставленных администрацией Кеннеди. Хотя это означало, что собственная ядерная программа съест гораздо больший кусок военного бюджета (возможно, до 30%), чем в других странах, де Голль и его преемники считали, что оно того стоит. Одновременно он начал выводить Францию из военной структуры НАТО, приказав в 1966 году закрыть штаб-квартиру этой организации в Париже, равно как и все американские базы на французской земле. Вместе с тем он стремился наладить отношения с Москвой, где его действия вызывали искреннее одобрение, и беспрестанно заявлял о том, что Европа должна стать самостоятельной^{910}.

Впечатляющие действия де Голля основывались не только на галльской риторике и культурной гордости. Благодаря плану Маршалла и другим американским грантам, а также общему восстановлению Европы в конце 1940-х годов, французская экономика быстро росла в течение почти двух десятилетий^{911}. Колониальные войны в Индокитае (1950–1954) и Алжире (1956–1962) оттянули на себя ресурсы Франции, но лишь ненадолго. Добившись очень благоприятных условий для защиты своих национальных интересов в момент создания Европейского экономического сообщества в 1957 году, Франция извлекла выгоду из этого крупного рынка, одновременно проведя реструктуризацию сельского хозяйства и модернизацию промышленности. Несмотря на критическое отношение к Вашингтону и жесткое препятствование вхождению Великобритании в ЕЭС, де Голль в 1963 году пошел на сенсационное примирение с Германией Аденауэра. И все это время он говорил о том, что страны Европы должны встать на ноги, перестать зависеть от господства сверхдержав, вспомнить о своем славном прошлом и начать сотрудничать (при этом, естественно, предполагалось, что вести их за собой будет Франция) ради не менее славного будущего^{912}. Это были смелые слова, но они нашли отклик по обеим сторонам железного занавеса и понравились многим, кому претили как советская, так и американская политическая культура, не говоря уже о внешней политике обеих сверхдержав.

Однако к 1968 году собственная политическая карьера де Голля сильно пострадала в результате волнений студентов и рабочих. Напряжение, вызванное модернизацией и пока еще сравнительно скромным размером французской экономики (3,5% мирового производства в 1963 году)^{913}, означало, что страна была еще недостаточно сильна, чтобы играть ту важную роль, которую отводил ей генерал. Какие бы особые соглашения он ни предлагал Западной Германии, та не осмеливалась порвать свои прочные связи с США, от которых так сильно зависели политики в Бонне. Более того, жестокое подавление Россией чехословацких реформ в 1968 году доказало, что восточная сверхдержава не собиралась разрешать своим сателлитам вести независимую политику и тем более вступать в возглавляемую французами общеевропейскую конфедерацию.

Тем не менее при всем своем высокомерии де Голль олицетворял и ускорял тенденции, которые невозможно было остановить. Вооруженные силы западноевропейских стран, несмотря на свою военную слабость в сравнении с США и СССР, стали гораздо крупнее и мощнее, чем в послевоенные годы; из этих стран две обладали ядерньщ оружием и разрабатывали системы доставки. С экономической точки зрения (что мы подробно рассмотрим ниже) «восстановление Европы» прошло с блеском. Кроме того, несмотря на вторжение России в Чехословакию (1968), характерная для холодной войны эра разделенности Европы на два изолированных блока близилась к концу. Проводимая Вилли Брандтом выдающаяся политика примирения с Россией, Польшей, Чехословакией и особенно режимом ГДР (который поначалу очень неохотно шел на сближение) с 1969 по 1973 год, главным образом на основе принятия границ 1945 года как постоянных, ознаменовала период расцвета контактов между Востоком и Западом. Западные инвестиции и технологии преодолевали железный занавес, и эта «экономическая разрядка» также давала побочные результаты в виде культурного обмена, Хельсинских соглашений (1975) о правах человека, усилий, направленных на избегание военных недоразумений в будущем и на обоюдное сокращение вооружений. Сверхдержавы, исходя из собственных соображений, с неизбежными оговорками (особенно с советской стороны) дали на все это свое благословение. Но, возможно, самым значительным обстоятельством было беспрестанное давление самих европейцев, призывавших к сближению между государствами; по этой причине, даже когда отношения между Москвой и Вашингтоном охладели, СССР или США едва ли могли остановить данный процесс^{914}.

Американцам было намного проще, чем русским, приспособиться к новой плюралистической международной обстановке. Антиамериканские жесты де Голля не шли ни в какое сравнение с напряженными китайско-советскими пограничными столкновениями, упразднением двусторонней торговли, идеологическими выпадами и дипломатическим соперничеством по всему земному шару, из-за чего к 1969 году некоторые эксперты пришли к выводу о неизбежности русско-китайской войны^{915}. Как бы сильно американской администрации ни претили действия Франции, они вряд ли требовали переброски вооруженных сил. Так или иначе, НАТО пока сохранял за собой право на пролеты над Францией и тбпливный трубопровод, пересекавший территорию страны, а Париж соблюдал особые оборонные договоренности с ФРГ, так что его войска могли быть задействованы в случае нападения стран — участниц Варшавского договора. Наконец, в американской политике после 1945 года существовала фундаментальная аксиома о том, что сила и независимость Европы (то есть независимость от русского влияния) служат долгосрочным интересам США и помогают облегчить бремя военных расходов, даже если такая Европа может стать экономическим и, возможно, дипломатическим конкурентом Соединенных Штатов. Именно по этой причине Вашингтон поощрял любые шаги к европейской интеграции и призывал Великобританию присоединиться к ЕЭС. Россия, напротив, не только утрачивала чувство военной безопасности в случае появления на Западе мощной конфедерации, но и беспокоилась о том притяжении, которое могло бы увлечь Румынию, Польшу и других сателлитов. Политика избирательной разрядки и экономического сотрудничества с Западной Европой допускалась Москвой не только ради технологических и торговых выгод, но еще и потому, что она могла отдалить европейцев от американцев, а также из-за китайской угрозы на азиатском фронте. Однако в долгосрочной перспективе процветающая и возрождающаяся Европа, способная затмить СССР во всех аспектах, кроме военного (а возможно, сильная даже и в этом), вряд ли соответствовала интересам России^{916}.

И хотя сейчас мы можем сказать, что США имели лучшие возможности для адаптации к меняющемуся характеру мирового порядка, долгое время после 1960 года это вовсе не было очевидно. Во-первых, имела место хроническая неприязнь к «азиатскому коммунизму»: в глазах многих американцев маоистский Китай занял место хрущевской России как разжигателя мировой революции. Пограничная война 1962 года между Китаем и Индией — страной, которую Вашингтон (как и Москва) хотел привлечь на свою сторону, подтвердила агрессивный имидж Китая, сложившийся в результате столкновений у островов Цзиньмэнь и Мацзу; разрядку между США и Китаем вряд ли можно было вообразить в начале 1960-х годов, когда пропагандистская машина Мао осуждала русских за слабость в кубинском вопросе и подписание договора о частичном запрете ядерных испытаний с Западом. Наконец, с 1965 по 1968 год Китай переживал конвульсии культурной революции, из-за которой страна выглядела хронически нестабильной и еще более противной политикам в Вашингтоне с идеологической точки зрения. Ничто из вышеперечисленного не указывало на «ситуацию, в которой движение к дружеским отношениям с Соединенными Штатами могло выглядеть очень вероятным»^{917}.

В первую очередь сами США в те годы содрогались от проблем, вызванных войной во Вьетнаме. Северные вьетнамцы и вьетконговцы на юге казались большинству американцев новыми примерами ползучего азиатского коммунизма, который необходимо было сдерживать силой, чтобы он не причинил еще больше вреда, а поскольку эти революционные силы поощрялись и поддерживались материально Китаем и Россией, то обе эти страны (хотя особенно, наверное, режим Пекина с его жесткой критикой) могли рассматриваться лишь как часть враждебной марксистской коалиции, настроенной против «свободного мира». В самом деле, хотя администрация Джонсона наращивала военное присутствие США во Вьетнаме, политики в Вашингтоне часто задавались вопросом, как далеко они могут зайти, не спровоцировав китайскую интервенцию, подобную той, что случилась в годы войны в Корее^{918}. Китайское правительство в 1960-е годы наверняка горячо спорило о том, станет ли усиливающееся противостояние с Советами на севере таким же грозным, как неизменно набиравшие силу сухопутные и воздушные операции американских военных на юге. Тем не менее, хотя собственные отношения китайцев с этнически отличными от них вьетнамцами традиционно были соперническими и они с большим подозрением относились к крупным поставкам оружия из России в Ханой, большинство политиков на Западе не замечали эту напряженность во время нахождения у власти Кеннеди и Джонсона.

В символическом и практическом отношении трудно переоценить влияние продолжительной американской кампании во Вьетнаме и других частях Юго-Восточной Азии на международный порядок и национальный дух американского народа, представления которого о роли его страны в мире по сей день сильно связаны с этим конфликтом, хотя уже в ином ракурсе. Эта война велась «открытым обществом» и становилась еще более прозрачной в результате разоблачений, таких как документы Пентагона, и ежедневных сообщений телевидения и прессы о кровопролитиях и очевидной бессмысленности потерь; это была первая война, которую Соединенные Штаты Америки явно проиграли и которая исказила победный опыт Второй мировой, нанеся огромный урон репутации очень многих людей, начиная от четырехзвездных генералов и заканчивая «умнейшими и лучшими» интеллектуалами; она совпала с возникновением в американском обществе консенсуса по поводу целей и приоритетов нации (и во многом этому способствовала); она сопровождалась инфляцией, невиданными доселе студенческими протестами и городскими беспорядками, а затем и Уотергейтским скандалом, на время дискредитировавшим сам президентский институт; она, по общему мнению, кардинально противоречила учениям отцов-основателей и уменьшала популярность США в мире; и наконец, стыдливое и равнодушное отношение к возвращавшимся из Вьетнама солдатам десять лет спустя вызвало реакцию, заставлявшую общественное сознание снова и снова вспоминать об этом конфликте, находившем отражение в военных мемориалах, книгах, документальных телефильмах и личных трагедиях. Все это означало, что война во Вьетнаме, несмотря на гораздо меньшие жертвы, повлияла на американский народ примерно так же, как Первая мировая на европейцев. Ее воздействие особенно сильно проявлялось на личном и психологическом уровнях, а в более широком смысле трактовалось как кризис американской цивилизации и ее конституционного строя. Таким образом, это воздействие мало зависело от стратегического и великодержавного измерений данного конфликта.

Однако именно эти два аспекта наиболее существенны для нашего исследования и требуют более пристального внимания. Во-первых, вьетнамский конфликт послужил полезным и отрезвляющим напоминанием о том, что подавляющее превосходство в вооружении и экономических показателях не всегда автоматически приводит к военной эффективности. Это не умаляет лейтмотива настоящей книги, доказывающей важность экономики и технологий в масштабных, длительных (и обычно коалиционных) войнах между великими державами, когда каждая из сторон одинаково решительно настроена на победу. С экономической точки зрения США были в пятьдесят — сто раз продуктивнее Северного Вьетнама; в военном отношении они могли (а некоторые «ястребы» к этому даже призывали) Разбомбить противника так, чтобы отбросить его в каменный век, а ядерное оружие способно было уничтожить и всю Юго-Восточную Азию. Однако в войне такого рода эти преимущества невозможно было реализовать. Страх перед общественным мнением и негативной международной реакцией исключал применение ядерного оружия против врага, не представлявшего угрозы для существования самих Соединенных Штатов. Обеспокоенность протестами американского народа против кровопролитного конфликта, легитимность и необходимость которого вызывали всё большие сомнения, также сужала возможности использования традиционных методов ведения войны; ограничения накладывались и на бомбардировки; тропу Хо Ши Мина через нейтральный Лаос не удавалось взять под контроль; русские суда продолжали доставлять оружие в порт Хайфон. Недопустимо было спровоцировать вступление в войну двух крупнейших коммунистических стран. Это означало, что бои фактически представляли собой череду мелких столкновений в джунглях и рисовых полях, то есть на местности, которая сводила на нет преимущества американцев в огневой мощи и мобильности (зависевшей от вертолетов), требуя вместо них навыков действий в тропических лесах и слаженности подразделений, в чем вьетконговцы преуспели намного лучше, чем быстро сменявшие друг друга американские призывники. Хотя Джонсон продолжил линию Кеннеди и отправлял во Вьетнам все больше и больше солдат (до 542 тыс. человек в 1969 году), генерал Уэстморленд все равно считал это недостаточным; правительство, упорно рассматривавшее эту войну как ограниченный конфликт, отказывалось мобилизовать резервы или переводить экономику на военные рельсы^{919}.

Трудности ведения войны в невыгодных для США условиях, не позволявших им в полной мере воспользоваться своей военной мощью, свидетельствовали о более крупной политической проблеме — о несоответствии средств и целей (как это мог бы сформулировать Карл фон Клаузевиц). Северные вьетнамцы и вьетконговцы боролись за то, во что искренне верили, а те, кто не верил, подчинялись дисциплине тоталитарного, неистово националистического режима. Правящая система Южного Вьетнама, наоборот, выглядела коррумпированной и непопулярной, против нее выступали буддистские монахи, ее не поддерживали запуганные, эксплуатируемые и уставшие от войны крестьяне. Местных преданных режиму частей, которые хорошо сражались, было недостаточно, чтобы компенсировать это внутреннее разложение. По мере эскалации конфликта все больше американцев задавались вопросом о пользе борьбы за режим в Сайгоне и переживали о том, что происходящее разлагает сами американские вооруженные силы падением морального духа, распространением цинизма, нарушением дисциплины, наркоманией, проституцией, расовым пренебрежением к «косоглазым», военными зверствами, не говоря уже о девальвации доллара и ослаблении стратегической позиции США в целом. Хо Ши Мин заявлял, что его армия готова терять солдат в соотношении десять к одному — и когда они рисковали оставить джунгли и пойти в наступление на города (взять, например, Тетское наступление 1968 года), то так и было, — но, продолжал он, они будут сражаться, несмотря на свои потери. Южный Вьетнам не имел такой силы воли, да и американское общество, все чаще возмущавшееся этой войной, не готово было пожертвовать всем ради победы. Зная, что каждая сторона поставила на кон, не трудно понять, в чем заключалась истина: открытая демократия не могла вести войну вполсилы и выиграть ее. Это было фундаментальное противоречие, которое не способны были разрешить ни Макнамара с его системным анализом, ни базировавшиеся на Гуаме бомбардировщики В–52.^{920}

Даже спустя более десяти лет после падения Сайгона (апрель 1975), когда книги о всевозможных аспектах войны во Вьетнаме все еще печатаются внушительными тиражами, сложно всесторонне оценить, как она повлияла на положение США в мире. Если взглянуть на эту ситуацию с позиции современности, можно заметить, что она оказала благотворный шоковый эффект на завышенную глобальную самооценку США (или «самонадеянность силы», как это называл сенатор Фулбрайт), заставив страну глубже задуматься о своих политических и стратегических приоритетах и более трезво подстроиться к миру, который уже очень сильно изменился с 1945 года. Иначе говоря, это очень напоминало то потрясение, которым стала для русских Крымская война, а для британцев — Бурская: и та и другая тоже вызвали благотворные реформы и переоценку ценностей.

Однако в тот момент краткосрочные последствия войны были сугубо вредоносными. Быстрый рост военных расходов как раз тогда, когда внутренние ассигнования на «великое общество» Джонсона тоже сильно подскочили, негативно влияли на американскую экономику, что мы рассмотрим в следующем разделе. Кроме того, пока США тратили деньги на Вьетнам, СССР выделял все больше средств на ядерные силы (достигнув в итоге примерного стратегического паритета) и флот, превратившийся за эти годы в важный рычаг дипломатии с позиции силы. Этот нарастающий дисбаланс усугублялся негативным отношением американских избирателей к военным расходам на протяжении почти всего периода 1970-х годов. В 1978 году «расходы на обеспечение национальной безопасности» составили лишь 5% ВНП — меньше, чем за предыдущие тридцать лет^{921}. Моральный дух вооруженных сил резко упал вследствие как самой войны, так и послевоенных сокращений бюджета. Чистки в ЦРУ и других организациях, безусловно необходимые для предотвращения злоупотреблений, явно ударили по их эффективности. Зацикленность американцев на Вьетнаме беспокоила даже благосклонных союзников; методы ведения войны в поддержку коррумпированного режима отталкивали общественность не только в Западной Европе, но и в странах «третьего мира», что стало серьезным фактором в «отчуждении» США от значительной части остального мира^{922}. Это привело к игнорированию Соединенными Штатами Латинской Америки и переходу от объявленной Кеннеди программы «союз ради прогресса» к военной поддержке недемократических режимов и контрреволюционным действиям (таким, например, как интервенция в Доминиканскую Республику в 1965 году). После войны во Вьетнаме полемика (неизбежно становившаяся более открытой) о том, за какие регионы земного шара США будут или не будут бороться в будущем, тревожила их тогдашних союзников, воодушевляла врагов и вынуждала колеблющиеся нейтральные государства перестраховываться, сближаясь с противоположной стороной. Во время дебатов в ООН делегат США все чаще оказывался в изоляции. Все сильно изменилось с тех пор, как Генри Люс сказал, что Соединенные Штаты станут старшим братом всех наций в братстве людей^{923}.

Другое политическое следствие войны во Вьетнаме заключалось в том, что она, возможно, целое десятилетие мешала Вашингтону оценить масштаб советско-китайского раскола и не позволила ему, таким образом, выработать подходящую политику. Тем более удивительно, что это упущение было так быстро исправлено с вступлением в должность президента в январе 1969 года заклятого врага коммунизма — Ричарда Никсона. Никсон обладал, как выразился профессор Джон Гэддис, «уникальным сочетанием идеологической твердости и политического прагматизма»^{924}, причем это последнее качество особенно ярко проявлялось в его взаимоотношениях с великими державами. Хотя Никсон испытывал неприязнь к местным радикалам и, например, к Чили под управлением Сальвадора Альенде за проводимую им социалистическую политику, он стремился выглядеть свободным от всякой идеологии, когда дело касалось глобальной дипломатии. С его точки зрения, не было особого противоречия между усилением бомбардировок Северного Вьетнама в 1972 году (с целью заставить Ханой пойти на уступки в переговорах с американцами о выводе войск из южной части страны) и поездкой в Китай для примирения с Мао Цзэдуном в том же году. Еще большее значение имело то, что он назначил Генри Киссинджера советником по национальной безопасности (а позже госсекретарем). Подход Киссинджера к международным делам основывался на историзме и релятивизме: он считал, что события взаимосвязаны и на них следует смотреть широко; великие державы, по его мнению, следовало судить по их поступкам, а не по внутренней идеологии; абсолютистское стремление к безопасности он называл утопичным, потому что оно подвергало опасности всех безраздельно, поэтому надеяться можно было только на достижение относительной безопасности, основанной на разумном балансе сил в мире и зрелом признании того факта, что мировая арена никогда не будет вполне гармоничной, а также на готовности идти на компромисс. Подобно тем государственным деятелям, о которых он писал (Меттерних, Каслри, Бисмарк), Киссинджер чувствовал, что «чтобы достичь мудрости, в том числе в международных делах, главное — знать, когда остановиться»^{925}. Его афоризмы заставляли вспомнить Палмерстона («У нас нет постоянных врагов») и Бисмарка («Вражда Китая и Советского Союза лучше всего служила нашим целям, когда мы поддерживали более тесные отношения с каждой из этих сторон, чем они — друг с другом»)^{926} и были очень нехарактерны для американской дипломатии после Кеннана. Однако Киссинджер имел гораздо больше возможностей влиять на политику, чем Кеннан, тоже высоко чтивший европейских политиков XIX века^{927}.

И наконец, Киссинджер видел границы американского могущества — не только в том смысле, что США не могут себе позволить вести длительную войну в джунглях Юго-Восточной Азии и при этом заботиться о других, более важных собственных интересах, но и осознавая, как и Никсон, что мировой баланс изменяется и новые силы подрывают прежде безусловное доминирование двух сверхдержав. Эти две сверхдержавы пока еще далеко опережали всех прочих в военной мощи, но в других отношениях мир становился многополярным: «С точки зрения экономики, — отмечал он в 1973 году, — существует по меньшей мере пять крупных групп. С политической же точки зрения возникло гораздо больше центров влияния…» В своих выступлениях, которые перекликались с идеями Кеннана (при этом уточняя их), он выделял пять важных регионов: США, СССР, Китай, Японию и Западную Европу — и, в отличие от многих в Вашингтоне и (возможно) всех в Москве, приветствовал эту перемену. Взаимодействие крупных держав, уравновешивающих друг друга и не позволяющих какой-либо одной из них сильно доминировать, обещало привести к «более безопасному и лучшему миру», чем биполярная ситуация, в которой «выгода одной стороны представляется однозначной потерей для другой»^{928}. Уверенный в своей способности отстаивать интересы США в этом плюралистическом мире, Киссинджер призывал к фундаментальному пересмотру американской дипломатии.

Дипломатическая революция, вызванная неуклонным сближением Китая и США после 1971 года, оказала сильнейшее воздействие на «глобальное соотношение сил». Хотя Япония была удивлена действиями Вашингтона, она убедилась, что по крайней мере теперь она получает возможность наладить нормальные отношения с КНР, что дополнительно подстегнуло ее активную торговлю в Азии. Казалось, что холодная война в Азии закончилась — хотя, возможно, правильнее сказать, что она стала более многогранной: Пакистан, ранее служивший дипломатическим каналом для секретных сообщений между Вашингтоном и Пекином, в 1971 году получил поддержку обеих этих стран в его противостоянии с Индией; Москва же вполне предсказуемо помогала Дели. В Европе тоже изменился баланс сил. Кремль, встревоженный враждебностью Китая и неприятно удивленный дипломатией Киссинджера, счел разумным заключить соглашение ОСВ и приветствовать другие попытки улучшения отношений по другую сторону железного занавеса. Кроме того, он занял выжидательную позицию, когда после жесткой конфронтации с США во время арабо-израильской войны 1973 года Киссинджер использовал свою «челночную дипломатию», чтобы примирить Египет и Израиль, фактически лишив Россию сколько-нибудь значимой роли.

Трудно сказать, как долго Киссинджер мог бы продолжать свои манипуляции в духе Бисмарка, если бы Уотергейтский скандал не выдворил Никсона из Белого дома в августе 1974 года, заставив многих американцев еще сильнее усомниться в своем правительстве. Госсекретарь оставался на посту в течение президентского срока Форда, но уже без прежней свободы маневра. Конгресс то и дело урезал военный бюджет. Помощь Южному Вьетнаму, Камбодже и Лаосу была прекращена в феврале 1975 года, то есть за несколько месяцев до падения режимов в этих странах. Закон о полномочиях в условиях военного времени значительно ограничил возможности президента в том, что касалось отправки американских войск за рубеж. Конгресс проголосовал против борьбы с советско-кубинскими интервентами в Анголе путем отправки средств ЦРУ и вооружений тамошним прозападным группировкам. Правые республиканцы теряли терпение в связи с этим спадом американского влияния за границей и обвиняли Киссинджера в предательстве национальных интересов (Панамский канал) и старых друзей (Тайвань), так что земля начала гореть под ногами госсекретаря еще до того, как избиратели проголосовали против Форда на выборах 1976 года.

По мере того как США в 1970-е годы решали тяжелые социальные и экономические проблемы, а разные политические группы пытались примириться с ослаблением международного положения страны, их внешняя политика, пожалуй, неизбежно становилась более ошибочной, чем в былые безмятежные времена. В последующие несколько лет происходили удивительно резкие колебания политического маятника. Картер, заимствовавший у Глэдстона и Уилсона самые достойные убеждения о необходимости создания «более справедливого» мирового порядка, беззаботно окунулся в международную систему, где прочие игроки (особенно в «горячих точках» земного шара) вовсе не собирались руководствоваться иудеохристианскими принципами. Из-за недовольства «третьего мира» экономической пропастью между богатыми и бедными странами, которая стала только шире в результате энергетического кризиса 1973 года, его стремление к сотрудничеству Севера и Юга было одновременно расчетливым и великодушным, то же самое можно было сказать об условиях продленного соглашения о Панамском канале и о его нежелании отождествлять любое реформистское движение в Латинской Америке с марксизмом. Кроме того, Картеру справедливо ставят в заслугу «посредничество» в заключении Кэмп-Дэвидских соглашений между Египтом и Израилем (1978), хотя ему не следовало удивляться критической реакции других арабских стран, которая, в свою очередь, дала России возможность укрепить собственные связи с более радикальными режимами на Ближнем Востоке. Однако несмотря на все благие намерения, правительство Картера не смогло преодолеть сложность мира, все менее охотно прислушивающегося к советам США, а также собственную политическую непоследовательность (часто вызываемую ссорами внутри администрации)^{929}. Авторитарные правые режимы по всему миру подвергались критике и давлению за нарушение прав человека. Но Вашингтон продолжал поддерживать президента Мобуту в Заире, короля Хассана в Марокко и иранского шаха (по крайней мере, до исламской революции 1979 года, приведшей к дипломатическому кризису с захватом американских заложников и неудачной попыткой их спасения)^{930}. В других частях земного шара, от Никарагуа до Анголы, администрация с трудом находила достойные ее поддержки либерально-демократические силы, но и не решалась выступать против революционеров марксистского толка. Картер также надеялся не допустить увеличения оборонного бюджета и был сбит с толку тем, что разрядка в отношениях с СССР не только не приостановила рост военных расходов со стороны русских, но и не прекратила их действий в странах «третьего мира». Когда в конце 1979 года советские войска вошли в Афганистан, Вашингтон, к тому моменту уже активно наращивавший свои вооружения, отказался ратифицировать договор ОСВ–2, отменил поставки зерна в СССР и начал проводить (особенно знаменитыми визитами Збигнева Бжезинского в Китай и Афганистан) политику «равновесия сил», которую президент осуждал всего четырьмя годами ранее^{931}.

Если администрация Картера пришла к власти с набором простых рецептов для сложного мира, то рецепты администрации его преемника в 1980 году оказались хотя и совершенно иными, но были не менее просты. Правительство Рейгана — проникнутое эмоциональной реакцией против всего «плохого», что случилось с США за предыдущие двадцать лет, подталкиваемое уверенной победой на выборах (во многом объяснявшейся тем унижением, которым стала для американцев ситуация в Иране), руководствующееся во взглядах на мир порой решительно манихейской идеологией, — повело государственный корабль совершенно новым -курсом. Разрядка была забыта, ведь она попросту маскировала русский экспансионизм. Военные расходы должны были увеличиться во всех областях. Права человека отошли на задний план; «авторитарные правительства» оказались в фаворе. Даже «китайская карта» оказалась под вопросом, потому что правые республиканцы поддерживали Тайвань. Как, наверное, и следовало ожидать, эта незамысловатость тоже натолкнулась на сложную реальность внешнего мира, не говоря уже о сопротивлении Конгресса и общества, которым нравился грубый патриотизм, но которые с подозрением относились к политике холодной войны. Попытки интервенций в Латинской Америке или других местах, поросших джунглями и напоминавших о Вьетнаме, неизменно блокировались. Эскалация ядерной гонки вооружений вызывала всеобщее беспокойство и требования о возобновлении переговоров, особенно когда сторонники администрации начали говорить о способности «взять верх» в ядерном конфликте с Советским Союзом. Авторитарные режимы в тропиках терпели крах (причем связь с американским правительством делала их еще менее популярными). Европейцы были озадачены странной логикой, которая запрещала им покупать у СССР газ, но позволяла американским фермерам продавать этой стране зерно. На Ближнем Востоке неспособность администрации Рейгана надавить на Израиль, которым тогда управлял премьер-министр Менахем Бегин, противоречила ее стратегии объединения арабского мира против русских. В ООН Соединенные Штаты Америки выглядели более одинокими, чем когда-либо прежде; к 1984 году они вышли из ЮНЕСКО, что наверняка поразило бы Франклина Рузвельта. Благодаря более чем двукратному увеличению военных ассигнований за пять лет, США определенно повысили свою военную мощь по сравнению с 1980 годом, но при этом возникало все больше вопросов об эффективности расходования средств Пентагоном, а также о соперничестве между видами вооруженных сил^{932}. Вторжение на Гренаду, о котором трубили как о большом успехе, во многих оперативных аспектах пугающе сильно напоминало фарс в духе Гилберта и Салливана. И наконец, даже со-, чувствующие эксперты сомневались в способности этой администрации выработать общую стратегию, когда столь многие ее члены то и дело ссорились друг с другом (даже после того, как Хейг ушел с должности госсекретаря), когда ее глава игнорировал жизненно важные вопросы, а сама она (за редкими исключениями) смотрела на внешний мир сквозь толстые очки этноцентризма^{933}.

Ко многим из этих вопросов мы вернемся в последней главе. Объединить различные проблемы администраций Картера и Рейгана имеет смысл постольку, поскольку они одинаково отвлекали внимание от важных сил, влиявших на глобальную политику, в особенности на тот переход от биполярного к многополярному миру, к которому намного раньше начал готовиться Киссинджер. (Как будет видно дальше, появление трех новых центров политического и экономического влияния — Западной Европы, Китая и Японии — не означало отсутствия в них проблем, но речь здесь не об этом.) Однако важнее другое обстоятельство: сосредоточение США на разрастающихся проблемах Никарагуа, Ирана, Анголы, Ливии и прочих затеняло тот факт, что эти трансформации, происходившие в мировой политике на протяжении 1970-х годов, сильнее всего влияли на СССР — и этот момент требует некоторых дополнительных пояснений.

Советский Союз в те годы, без сомнения, укрепил свою военную мощь, но, как отмечает профессор Улам, из-за других событий это означало всего лишь, что

руководство Советского Союза имело возможность осознать то неприятное открытие, которое столь многие американцы сделали в сороковые и пятидесятые годы, а именно что усиление мощи совсем не обязательно, особенно в ядерную эру, увеличивает безопасность страны. Практически с любой точки зрения, экономической или военной, в абсолютном или сравнительном выражении, СССР при Брежневе был намного мощнее, чем при Сталине. Тем не менее наряду с этим значительным укреплением появились новые международные тенденции и иностранные обязательства, сделавшие Советы гораздо более уязвимыми для внешней опасности и турбулентной мировой политики, чем они были, скажем, в 1952 году^{934}.

Кроме того, еще на закате правления Картера США возобновили наращивание вооружений (которое продолжилось ускоренными темпами при Рейгане), обещавшее вернуть США стратегическое ядерное превосходство, увеличить их преимущество на море и придать новый импульс развитию передовых технологий. Раздраженный ответ Советов о том, что они не позволят себя обойти, не мог скрыть того неудобного факта, что это стало бы дополнительным бременем для уже замедлившейся экономики (см. следующий раздел), которая едва ли могла себе позволить участие в высокотехнологичной гонке^{935}. В конце 1970-х годов СССР приходилось импортировать большие объемы зерна, не говоря уже о технологиях. Ее империя сателлитов в Восточной Европе, не считая отдельных кадров коммунистической партии, теряла лояльность; особенно удручающей выглядела проблема недовольства поляков, но повторение Пражской весны 1968 года не сулило облегчения. Далеко на юге угроза перехода Афганистана как буферного государства под иностранное (вероятно, китайское) влияние спровоцировала переворот 1979 года, который привел к затяжной войне и уронил престиж Советского Союза на международной арене^{936}. Действия России в Чехословакии, Польше и Афганистане значительно снижали привлекательность советской «модели» как в Западной Европе, так и в Африке. Исламский фундаментализм на Ближнем Востоке оказался очень тревожным явлением, грозившим (например, в Иране) обернуться против коммунистов, а не только проамериканских групп. А самое главное, сохранялась непреклонная враждебность Китая, которая в конце 1970-х годов из-за конфликтов в Афганистане и Вьетнаме стала даже более выраженной, чем в начале десятилетия^{937}. Если какая-то из двух сверхдержав и «проиграла Китаю», то это была Россия. И наконец, этноцентричность и крайняя подозрительность стареющего руководства, а также неприязнь местных элит (номенклатуры) к радикальным реформам усложняли успешную адаптацию к новому балансу сил для СССР в большей степени, чем для США.

Все это Несколько утешало Вашингтон и склоняло его к более спокойному и взвешенному отношению к внешнеполитическим проблемам, даже если они были неожиданными и неприятными. При этом следует признать, что в некоторых вопросах, таких как пересмотр поддержки Тайваня, администрация Рейгана избирала более прагматичную и миротворческую позицию. Тем не менее лозунги избирательной кампании 1979–1980 годов производили сильное впечатление — возможно, потому, что они были не просто риторикой, а фундаментальным взглядом на мировой порядок и предопределенную роль в нем Соединенных Штатов Америки. Как это уже не раз случалось в прошлом, подобные настроения сильно мешали странам смотреть на происходившие в мире события объективно.