Новый стратегический ландшафт

Очертания этого нового порядка уже намечались американскими военными стратегами в самый разгар конфликта. Как объяснялось в одном их директивном документе:

После успешного прекращения войны с нашими нынешними противниками мир кардинально изменится с точки зрения сравнительной военной мощи государств. Эта перемена будет сравнима скорее с падением Римской империи, нежели с чем-либо случившимся за последовавшие полторы тысячи лет… Как только Япония будет побеждена, Соединенные Штаты Америки и Советский Союз станут единственными военными державами первой величины. Это связано в обоих случаях с географическим положением и огромным потенциалом военного снабжения^{783}.

Хотя историки, пожалуй, могли бы поспорить с утверждением о том, что за предыдущие полторы тысячи лет не происходило ничего подобного, было понятно, что глобальное равновесие сил после Второй мировой войны станет совсем иным. Бывшие великие державы Франция и Италия уже ушли в тень. Надежды Германии на господство в Европе рухнули, равно как и аналогичные надежды Японии в отношении Дальнего Востока и Тихого океана. Британия, несмотря на все старания Черчилля, слабела. Биполярный мир, появление которого так часто предсказывалось в XIX и начале XX века, наконец сложился; международный порядок, по словам Депорта, перешел «от одной системы к другой»^{784}. Теперь, судя по всему, первые роли играли лишь Соединенные Штаты и СССР, причем из этих двух «сверхдержав» первая имела значительное превосходство.

Просто потому, что почти весь остальной мир оказался истощен войной или все еще страдал от колониальной «отсталости», мощь Америки в 1945 году была, за неимением лучшего слова, неестественно высокой, как, допустим, мощь Британии в 1815 году. Однако реальные размеры ее могущества были беспрецедентны в абсолютных значениях. На волне резкого роста военных расходов ВНП страны подскочил с $88,6 млрд. (1939) до $135 млрд. (1945) по курсу 1939 года, или еще выше — до $220 млрд. по нынешнему курсу. Наконец-то «слабина» в экономике, которую не смог ликвидировать «новый курс» Рузвельта, была преодолена, а незадействованные прежде ресурсы и кадры нашли применение: «За время войны размер [среднего?] промышленного предприятия увеличился на 50%, а объем выпуска товаров — более чем на 50%»^{785}. И действительно, с 1940 по 1944 год экстенсивное развитие промышленности в США шло быстрее (свыше 15% в год), уем когда-либо прежде. Хотя в основном этот рост был обусловлен военным производством (которое взлетело с 2% от общего объема в 1939 году до 40% в 1943-м), мирная промышленность тоже активно развивалась, поскольку гражданский сектор не испытал столь серьезных посягательств на его долю, как в других странах — участницах Второй мировой войны. Американский уровень жизни был намного выше, чем в любой другой стране, то же можно сказать и о американской производительности труда. Из всех великих держав только США обогатились (и намного), а не обеднели из-за конфликта. К его окончанию золотой резерв Вашингтона равнялся $33 млрд^{786}. Опять-таки «свыше половины всего мирового промышленного производства приходилось на США, которые выпускали треть мировых товаров всевозможных видов»^{787}. Это сделало страну, без сомнения, крупнейшим экспортером к концу войны, и даже через несколько лет она поставляла на рынок треть мирового экспорта. В результате значительного расширения кораблестроительных мощностей США теперь владели половиной всех судов земного шара. С экономической точки зрения мир был у них в кармане.

Эта экономическая мощь находила отражение в военной силе Соединенных Штатов Америки, на службе которых к концу войны состояло 12,5 млн. военнослужащих, в том числе 7,5 млн. за рубежом. Хотя это количество, естественно, сократилось в мирное время (уже к 1948 году действующих солдат и офицеров было в девять раз меньше, чем четырьмя годами ранее), данное обстоятельство было проявлением политического курса, а не реального военного потенциала. Учитывая распространенное в первые послевоенные годы мнение об ограниченном влиянии США за рубежом, более наглядным показателем их силы служат данные о их передовом вооружении. К тому времени эта страна явно не имела себе равных: ее флот из 1200 крупных боевых кораблей (сосредоточенных вокруг дюжин авианосцев, а не линкоров) теперь значительно превосходил британский, а никакой другой морской державы тогда не существовало. США уверенно доказали способность демонстрировать силу по всему земному шару, в любом регионе, доступном с моря, благодаря своим авианосным ударным соединениям, а также морской пехоте. Еще более впечатляющим было американское господство в воздухе: две с лишним тысячи тяжелых бомбардировщиков, сравнявших с землей гитлеровскую Европу, и тысячу бомбардировщиков В–29 сверхбольшого радиуса действия, испепеливших японские города, дополнили еще более мощные реактивные стратегические В–36. А главное, США обладали монополией на атомные бомбы, грозившие любому потенциальному врагу опустошением не менее страшным, чем выпавшее на долю Хиросимы и Нагасаки^{788}. Как впоследствии доказали специалисты, американская военная машина в действительности была, возможно, менее внушительной, чем казалось (атомных бомб у нее имелось совсем немного, а их применение сулило неприятные политические последствия), и использовать ее для давления на такую далекую, непостижимую и подозрительную страну, как СССР, было сложно. Тем не менее образ невероятного превосходства сохранялся за США вплоть до корейской войны и подкреплялся просьбами многих стран о предоставлении им американских кредитов, оружия и гарантий военной поддержки.

Учитывая чрезвычайно выгодное экономическое и стратегическое положение США, их послевоенный рывок не должен удивлять того, кто знаком с историей международной политики. По мере того как традиционные великие державы уходили в тень, Соединенные Штаты вступали в создаваемый этим уходом вакуум, а став первыми, уже не могли ограничиваться собственными пределами или даже своим полушарием. Конечно, война явилась главной причиной этого расширения американского влияния; из-за нее, например, США в 1945 году имели 69 дивизий в Европе и еще 26 — в Азии и Тихом океане, но ни одной на собственной территории^{789}. Они действовали «за кордоном» просто потому, что взяли на себя политические обязательства по реорганизации систем руководства Японии и Германии (а также Австрии); а поскольку ранее США вели кампании у тихоокеанских островных групп, а также в Северной Африке, Италии и Западной Европе, то и на этих территориях тоже находились их войска. Впрочем, многие американцы (особенно среди солдат) надеялись вскоре оказаться дома, когда американских части вернутся на довоенные места дислокации. Однако эта идея хотя и заставила поволноваться Черчилля и некоторых других, заодно обрадовав республиканцев-изоляционистов, но заставить стрелки часов пойти вспять оказалось невозможно. Как и британцы после 1815 года, американцы теперь становились свидетелями того, как их неформальное влияние на различных территориях перерастает в нечто более формальное — и более запутанное, и, подобно британцам, они обнаруживали «новые проблемы безопасности» всякий раз, когда собирались подвести черту. «Pax Americana» достиг зрелости^{790}.

По крайней мере экономические аспекты этого нового порядка были достаточно предсказуемыми. Во время войны интернационалисты вроде Корделла Халла небезосновательно утверждали, что мировой кризис 1930-х годов был в значительной мере обусловлен недостатками в функционировании международной экономики, а именно протекционистскими тарифами, нечестной конкуренцией, ограниченным доступом к сырью и политикой правительств-автаркий. Это характерное для просвещенного XVIII века мнение о том, что «свободная торговля вполне согласуется с миром»^{791}, сопровождалось давлением со стороны ориентированных на экспорт промышленников, опасавшихся, что сокращение госрасходов США может спровоцировать послевоенный спад, если не открыть иностранные рынки для обеспечения спроса на американские товары. Кроме того, военные требовали, возможно слишком сильно, чтобы США контролировали стратегически важное сырье (в частности, нефть, каучук и металлические руды) или имели к нему неограниченный доступ^{792}. Все вместе подталкивало США к созданию нового мирового порядка — выгодного для западного капитализма и, разумеется, для наиболее процветающих капиталистических стран, хотя в более долгосрочной перспективе, как в духе Адама Смита обещал Артур Бальфур, «более эффективное распределение ресурсов за счет свободной торговли увеличит производительность труда повсеместно и тем самым повысит общую покупательную способность»^{793}. Таким образом, в период с 1942 по 1946 год были достигнуты международные договоренности, которые привели к возникновению Международного валютного фонда, Международного банка реконструкции и развития и, позднее, Генерального соглашения по тарифам и торговле. Странам, желавшим получить средства на реконструкцию и развитие в рамках этого нового экономического режима, приходилось соглашаться с американскими условиями свободной конвертации валют и открытой конкуренции (среди прочих это сделали и британцы, несмотря на попытки сохранить свое имперское превосходство^{794}) — или отказаться от участия в этой системе (как Советский Союз, осознавший ее несовместимость с социалистическими методами управления).

Практические недостатки таких взаимоотношений состояли в том, что, во-первых, имевшихся денег попросту не хватало для восстановления всего разрушенного в течение шести лет тотальной войны, а во-вторых, принцип свободной торговли неизбежно оказывался выгоднее наиболее конкурентоспособным странам (особенно почти не пострадавшим и сверхпроизводительным Соединенным Штатам) и мешал тем, которым было трудно с ними конкурировать (то есть странам, разрушенным войной, с измененными границами, массами беженцев, разбомбленными домами, изношенными станками, тяжелыми долгами и утраченными рынками). Лишь позднее осознание американцами двойной угрозы широкого социального протеста в Европе и растущего влияния Советов спровоцировало создание плана Маршалла, предполагавшего выделение средств для существенного промышленного восстановления «стран свободного мира». Однако к тому времени американская экономическая экспансия шла рука об руку со строительством военных баз и подписанием договоров о безопасности по всему земному шару (об этом читайте в разделе «Раскол биполярного мира»). Здесь тоже прослеживаются параллели с ситуацией после 1815 года, когда стремительно появлялись британские базы и возникали договорные отношения, но самое заметное отличие заключается в том, что Великобритания в общем и целом смогла избежать пут долгосрочных и сложных альянсов с другими суверенными государствами. Почти все американские обязательства действительно являлись «ответом на события»^{795} холодной войны, но, чем бы они ни оправдывались, остается неприятный факт: они втягивали США в сложную глобальную игру, и это в корне противоречило всей предшествовавшей истории страны.

Похоже, в 1945 году все это не сильно волновало политических лидеров, многие из которых считали ситуацию не только «явным предначертанием», но и прекрасной возможностью исправить ошибки, допущенные предыдущими великими державами. «Американский опыт — это ключ к будущему… Америка должна быть старшим братом всех наций в братстве людей», — восторженно писал Генри Люс в журнале Life^{796}. И Китаю, на который возлагались чрезвычайно большие надежды, и всем остальным странам так называемого «третьего мира» предлагалось следовать американским идеалам самоусовершенствования, предпринимательства, свободной торговли и демократии. «Все эти принципы и правила столь благотворны и привлекательны с точки зрения справедливости и процветания для всех свободных народов, что уже через несколько лет вся международная система должна функционировать вполне удовлетворительно», — предсказывал Халл^{797}. Всех, кто проявлял близорукость в оценке этого факта (будь то старомодные британские и голландские империалисты, европейские партии левого толка или угрюмый Молотов), убеждали идти в нужном направлении при помощи кнута и пряника. Как выразился один американский представитель власти, «теперь наша очередь бить по мячу в Азии»^{798} — и, мог бы он добавить, практически где угодно.

Единственная область, куда американское влияние вряд ли могло проникнуть, контролировалась Советским Союзом, который в 1945 году провозгласил себя истинным победителем фашизма. По документам Красной армии, она разбила 506 немецких дивизий, а из 13,6 млн. немецких погибших и пленных 10 млн. пришлись именно на восточный фронт^{799}. Тем не менее еще до краха Третьего рейха Сталин перебрасывал десятки дивизий на Дальний Восток, готовясь направить их на оставшуюся в Маньчжурии без прикрытия квантунскую армию Японии в подходящий момент, а именно через три дня после Хиросимы, что, пожалуй, было неудивительно. Широкая кампания на западном фронте более чем компенсировала катастрофическое ослабление позиции России в Европе после 1917 года; более того, теперь ее влияние было сравнимо с периодом 1814–1848 годов, когда ее великая армия была жандармом Восточной и Центральной Европы.

Территориальные границы России расширились: на севере — за счет Финляндии, в центре — за счет Польши, а на юге после возвращения Бессарабии — за счет Румынии. Прибалтийские страны — Эстония, Латвия и Литва — были вновь включены в состав России. Она также дальновидно присоединила часть Восточной Пруссии и кусок восточной Чехословакии (Закарпатье), что обеспечило ей непосредственный доступ к Венгрии. К западу и юго-западу от этой разросшейся России лежал новый санитарный кордон из стран-сателлитов: Польша, Восточная Германия, Чехословакия, Венгрия, Румыния, Болгария и (позже высвободившиеся) Югославия и Албания. Между ним и Западом опустился пресловутый «железный занавес», за которым коммунистическая партия и органы безопасности решали судьбу целого региона, которому предстояло жить по совершенно иным принципам, нежели те, о которых говорил Корделл Халл. То же самое касалось и Дальнего Востока, где быстрая оккупация Маньчжурии, Северной Кореи и Сахалина позволила России не только отомстить за поражение в войне 1904–1905 годов, но и наладить контакт с маоистскими китайскими коммунистами, которых тоже вряд ли можно было убедить проповедями о свободном капитализме.

Рост политического влияния СССР выглядел внушительно, но его экономическая база сильно пострадала из-за войны — что резко контрастировало с непрерывным бумом в США. Человеческие потери были ужасающими: 7,5 млн. в вооруженных силах, 6–8 млн. мирных жителей, убитых немцами, а также «косвенные» потери, вызванные недоеданием, изнурительным трудом и непомерным увеличением рабочего дня. Таким образом, «в совокупности примерно 20–25 млн. советских граждан в период с 1941 по 1945 год умерли преждевременной смертью»^{800}. Поскольку большинство погибших были мужчинами, последовавшая диспропорция полов сильно повлияла на демографическую структуру страны и вызвала спад рождаемости. Материальный ущерб в оккупированных немцами частях европейской России, Украине и Белоруссии был столь велик, что его трудно вообразить: 

7 из 11,6 млн. лошадей, а также 20 из 23 млн. свиней на оккупированной территории были убиты или отняты; 137 тыс. тракторов, 49 тыс. комбайнов, множество коровников и других сельскохозяйственных зданий были уничтожены. Транспортная система также пострадала из-за разрушения 65 тыс. километров железных дорог, потерянных или поврежденных 15,8 тыс. локомотивов, 428 тыс. товарных вагонов, 4280 речных судов и половины всех железнодорожных мостов на оккупированной территории. Почти 50% всего городского жилья на этой местности (1,2 млн. домов), а также 3,5 млн. домов в сельской местности были разрушены.

Многие города лежали в руинах. Тысячи деревень были сожжены. Люди жили в землянках^{801}.

Поэтому не стоит удивляться, что, когда русские вошли в свою «оккупационную зону» в Германии, они постарались вывезти из нее все движимое имущество, заводы, железнодорожные рельсы и прочее, а также потребовали компенсации от других европейских территорий (в виде румынской нефти, финской древесины и польского угля).

СССР действительно обогнал Рейх в гонке вооружений, а не только победил его на фронтах, но сделать это ему удалось за счет невероятного сосредоточения всех усилий на военно-промышленном производстве и резкого сокращения всех прочих секторов экономики — потребительских товаров, розничной торговли, сельского хозяйства (хотя спад в производстве продуктов питания объяснялся главным образом немецкими грабежами)^{802}. Таким образом, Россия 1945 года была, в сущности, военным гигантом, но при этом страдала от бедности, лишений и дисбаланса. После прекращения ленд-лиза и отказа от американских денег, политические условия предоставления которых были неприемлемы для руководства, Советский Союз вернулся к своей, принятой после 1928 года программе ускоренной индустриализации с опорой на собственные ресурсы и акцентом на выпуске товаров производственного назначения (тяжелая промышленность, уголь, электроэнергия, цемент) и транспорта в ущерб потребительским товарам и сельскому хозяйству, с естественным сокращением военных расходов по сравнению с военным временем. Результатом этого, после преодоления трудностей на начальном этапе, стало «маленькое экономическое чудо»^{803} в области развития тяжелой промышленности, удвоившей объемы производства с 1945 по 1950 год. Сталинский режим, намеренный во что бы то ни стало восстановить материальный фундамент государственной мощи, не сталкивался с проблемами, которые бы помешали ему достичь этой грубой цели или удержать уровень жизни граждан на дореволюционной отметке. Однако необходимо отметить, что (как и в ситуации роста после 1922 года) это «восстановление» промышленного производства по большей части состояло в возврате к довоенным показателям; так, на Украине объем производства металлов и электроэнергии около 1950 года достиг или едва превысил уровень 1940 года. Из-за войны экономический рост России вновь оказался «задушен» почти на десятилетие. Еще более тяжелым в долгосрочной перспективе было сохранявшееся бедственное положение аграрного сектора: после прекращения чрезвычайных поощрительных мер военного времени и вследствие совершенно недостаточных (и неверно направляемых) инвестиций земледелие начало увядать, а производство сельхозпродукции — резко падать. Сталин до самой своей смерти жестоко мстил крестьянам, которые вели частное подсобное хозяйство, в результате чего сохранялись традиционно низкая производительность труда и крайняя неэффективность русского сельского хозяйства^{804}.

Что касается военной отрасли, то Сталин, напротив, явно намеревался поддерживать ее высокий уровень в послевоенном мире. Учитывая необходимость восстановления экономики, неудивительно, что огромная Красная армия к 1945 году сократилась на две трети, до 175 дивизий (что все равно было внушительной цифрой), 25 тыс. танков на приграничных территориях и 19 тыс. самолетов. Таким образом, это все еще была крупнейшая военная машина в мире (по крайней мере, с точки зрения Советов), перед которой стояла цель сдерживать будущих агрессоров, а также более прозаическая задача — контролировать новоприобретенных сателлитов в Европе и завоевания на Дальнем Востоке. Несмотря на огромный размер этой армии, многие дивизии имели только каркас или представляли собой, по сути, гарнизонные войска^{805}. Более того, вооруженным силам СССР могла грозить участь, которая постигла гигантскую армию России после 1815 года — нарастающий моральный износ. Его следовало преодолевать не только путем существенной реорганизации и модернизации армейских дивизий^{806}, но и за счет дополнительных экономических и научных ресурсов Советского государства на развитие нового оружия. В 1947–1948 годах в строй вступил грозный истребитель МиГ–15 и была создана стратегическая авиация дальнего радиуса действия — для устрашения США и Великобритании. Пленные немецкие ученые и инженеры помогали разрабатывать управляемые ракеты нескольких типов. Даже во время войны находились средства для работы над советской атомной бомбой. Военно-морской флот, игравший в войне пробив Германии лишь вспомогательную роль, также переживал трансформацию: в нем появились новые тяжелые крейсеры и океанские субмарины. Многое из этого вооружения представляло собой всего лишь модифицированный вариант и было, по западным меркам, незамысловато. Однако бесспорным было стремление СССР догнать конкурентов^{807}.

Третьим важным элементом укрепления мощи страны стал возврат сталинского диктата, требующего внутренней дисциплины и абсолютной лояльности, характерного для конца 1930-х годов. Было ли это следствием его усиливавшейся паранойи или же тщательно продуманным шагом с целью обезопасить свое положение диктатора (или и тем и другим), сказать трудно, но события говорили сами за себя^{808}. Любой человек со связями за рубежом попадал под подозрение; возвращавшихся на родину военнопленных расстреливали; образование государства Израиль, создавшего, таким образом, альтернативу лояльности для евреев, стало поводом для новой череды антисемитских мер в России. Военное руководство приструнили, заслуженного маршала Жукова в 1946 году отстранили от командования советской армией. Дисциплина внутри Коммунистической партии и требования к желающим вступить в нее ужесточились; в 1948 году произошла чистка в рядах партийного руководства Ленинграда, которое Сталин недолюбливал. Цензура стала строже, причем не только в литературе и художественном творчестве, но и в естественных науках, биологии, лингвистике. Этому общему «закручиванию гаек» естественно сопутствовали возобновление коллективизации в сельском хозяйстве, о которой упоминалось выше, и усиливающаяся напряженность холодной войны. Также естественно, что похожий процесс идеологического ужесточения и тоталитарного контроля должен был начаться и в восточноевропейских странах социалистического лагеря, где привычными становились устранение оппозиционных партий, показательные суды, попрание частных прав и собственности. Все это, в особенности подавление демократии в Польше и в 1948 году в Чехословакии, сильно охладило пыл западных сторонников советской системы. Опять-таки непонятно, были ли все эти меры тщательно просчитаны (ведь была и до сих пор есть четкая логика в стремлении советской элиты изолировать своих сателлитов и собственный народ от идей и материальных благ Запада) или же просто следовали из усугублявшейся паранойи Сталина, век которого подходил к концу. Так или иначе, образовалась огромная территория, не только совершенно невосприимчивая к влиянию «американского мира», но даже предлагавшая альтернативу ему.

Этот рост Советской империи подтверждал геополитические прогнозы Макиндера и других о том, что гигантская военная держава возьмет под свой контроль ресурсы евразийского «Хартленда» и что дальнейшему расширению этой страны за счет периферии «Римленда» должны будут препятствовать великие морские державы, чтобы сохранить мировой баланс сил^{809}. Пройдет еще несколько лет, прежде чем администрации США, потрясенные войной в Корее, полностью откажутся от своих прежних идей о «едином мире», на смену которым придет образ непрерывной борьбы сверхдержав на международной арене. Тем не менее в значительной степени это просматривалось уже в событиях 1945 года: США и СССР оказались единственными государствами, способными, как однажды выразился Токвиль, управлять судьбами половины земного шара, и оба они стали жертвами «глобального» мышления. «СССР сейчас является одной из самых могущественных стран мира. Теперь нельзя решать важные вопросы международных отношений… без активного участия Советского Союза», — заявлял Молотов в 1946 году^{810}, как бы отвечая на недавний американский намек Москве (когда казалось, что Черчилль и Сталин могут прийти к соглашению по Восточной Европе) о том, что «в этой глобальной войне нет буквально ни одного политического или военного вопроса, который бы не представлял интереса для Соединенных Штатов»^{811}. Серьезное столкновение интересов было неминуемо.

Но что насчет тех бывших великих держав, ныне просто стран-середнячков, чей крах, очевидно, был обратной стороной восхода сверхдержав? Необходимо сразу уточнить, что побежденные страны фашистского блока — Германия, Италия и Япония — в ранний послевоенный период находились в иной категории, нежели Великобритания и, возможно, Франция. Когда боевые действия прекратились, союзники приступили к осуществлению своих планов, направленных на то, чтобы ни Германия, ни Японии никогда больше не смогли стать угрозой международному порядку. Это предполагало не только долгосрочную оккупацию обеих стран, но и разделение Германии на четыре оккупационные зоны, а позже на два разных немецких государства. Япония лишилась своих заморских приобретений (как и Италия в 1943 году), а Германия — своих территориальных завоеваний на востоке (Силезия, Восточная Пруссия и пр.). Разрушения, вызванные стратегическими бомбардировками, перенапряжение транспортной системы, сокращение жилищного фонда, нехватка сырья и экспортных рынков осложнялись контролем союзников за промышленностью, а в Германии — демонтажем заводов. Национальный доход и производство в Германии сократились чудовищно, составив в 1946 году менее трети от уровня 1938 года^{812}. Сопоставимый экономический спад произошел и в Японии, где национальный доход в 1946 году был на 43% меньше, чем в 1934–1936 годах, а реальная заработная плата в промышленном секторе снизилась на 70%; внешняя торговля стала настолько мизерной, что даже через два года экспорт составлял лишь 8%, а импорт — 18% от показателей 1934–1936 годов. Японский флот был уничтожен войной, количество хлопкопрядильных веретен сократилось с 12,2 до 2 млн., добыча угля упала вдвое и т. д.^{813} Казалось, что экономическое и военное влияние этих стран осталось в прошлом.

Хотя Италия переметнулась на сторону союзников в 1943 году, судьба ее экономики была не менее горькой. Два года союзники бомбами прокладывали себе путь вглубь полуострова, усугубляя ущерб, причиненный стране стратегическими крайностями Муссолини. «В 1945 году… валовой национальный продукт Италии находился на уровне 1911 года, сократившись в реальном исчислении примерно на 40% по сравнению с 1938 годом. Численность населения, напротив, сильно выросла, несмотря на военные потери, в результате репатриации из колоний и прекращения эмиграции. Качество жизни было тревожно низким, и если бы не международная помощь, особенно от США, многие итальянцы умерли бы от голода»^{814}. Реальные заработные платы к 1945 году снизились до 26,7% от уровня 1913 года^{815}. На самом деле все эти страны чрезвычайно сильно зависели от американской помощи в этот период и тем самым сильно напоминали экономических сателлитов.

В экономическом смысле Франция мало отличалась от Германии. За четырьмя годами немецкой оккупации в 1944-м последовали несколько месяцев крупномасштабных' сражений, «многие водные пути и гавани были заблокированы, мосты разрушены, а железные дороги временно выведены из строя»^{816}. Приведенные Фоленом индексы французского импорта и экспорта показывают падение почти до нуля к 1944–1945 годам; национальный доход Франции к этому времени был вдвое меньше, чем в 1938 году — не самом, между прочим, удачном^{817}. Франция не имела валютных резервов, а франк не принимался на валютных биржах; его стоимость в 1944 году, когда официальный курс составлял 50 франков за доллар, была «чисто фиктивной»^{818}. Через год за один доллар давали уже 119 франков, а к 1949 году, когда ситуация стабилизировалась, — 420 франков. Французская партийная политика, особенно роль коммунистической партии, явно были сильно связаны с этими экономическими проблемами восстановления, национализации и инфляции.

С другой стороны, «свободная Франция» была участницей Великого альянса против фашизма, воевала во многих крупных кампаниях и победила в своей «гражданской» войне против сил сторонников режима Виши в Западной Африке, Леванте и Алжире. Из-за немецкой оккупации Франции и разделенности страны на два лагеря во время войны правительство де Голля сильно зависело от англо-американской помощи, которая претила де Голлю, хотя он и вынужден был требовать больше. Тем не менее Великобритания была отнюдь не против восстановления Франции в качестве мощной военной державы в Европе для противодействия России, поэтому Франция получила немало выгод, положенных великой державе по статусу: оккупационную зону в Германии, постоянное членство в Совете безопасности ООН и пр. Хотя она не могла вернуть прежние мандаты в Сирии и Ливане, но стремилась восстановить свое влияние в Индокитае и протекторат над Тунисом и Марокко; с учетом заморских департаментов и территорий она все еще являлась второй по размеру колониальной империей мира и была намерена удержаться на этой позиции^{819}. Многим зарубежным наблюдателям, особенно американским, ее стремление сохранить статус державы первого класса при удручающем экономическом положении (и столь сильной зависимости от американской финансовой поддержки) казалось просто манией величия. Чем оно по большому счету и являлось. Быть может, главной целью было замаскировать хотя бы на несколько лет масштабы изменений стратегического глобального ландшафта в результате Второй мировой войны.

Хотя большинство британцев в 1945 году возмутились бы такому сравнению, но и за кажущимся сохранением их страной статуса империи и великой державы также скрывался факт нового стратегического равновесия, а руководству в Лондоне было психологически трудно привыкнуть к политике эпохи заката. Британская империя была единственным крупным государством, участвовавшим во Второй мировой войне от начала до конца. Под руководством Черчилля она стала бесспорным членом «большой тройки». Ее вооруженные силы проявили себя на море, суше и в воздухе значительно лучше, чем в Первой мировой войне. К августу 1945 года все владения короля-императора, включая Гонконг, вернулись Великобритании. Британские войска и авиабазы располагались в самых разных точках Северной Африки, Италии, Германии и Юго-Восточной Азии. Несмотря на тяжелые потери, королевский ВМФ имел свыше 1000 боевых кораблей, почти 3000 малых военных судов и почти 5500 десантных судов. Бомбардировочная авиация королевских ВВС представляла собой вторые по размеру стратегические ВВС в мире. Тем не менее, как решительно утверждал Коррелли Барнетт, «победа» не была 

синонимом сохранения британского влияния. Поражение Германии [и ее союзников] было лишь одним из факторов — пусть и важным — такого сохранения. Дело в том, что поражение Германии не исключало заката британского влияния. Значение имела не столько «победа» сама по себе, сколько ее обстоятельства, а особенно те обстоятельства, в которых оказалась Англия…^{820}

Дело в том, что на пути к победному завершению войны британцы перенапрягли свои силы, исчерпали запасы золота и долларов, износили станки и (несмотря на потрясающе эффективную мобилизацию материальных и человеческих ресурсов) стали сильно зависеть от американских поставок вооружения, боеприпасов, продовольствия и всего прочего, что требовалось для продолжения борьбы. Тогда как потребность в импорте росла год от года, экспортная торговля неуклонно сокращалась и к 1944 году составила 31% от своего объема в 1938 году. Когда лейбористское правительство в июле 1945 года возглавило кабинет министров, одним из первых документов, с которым ему предстояло ознакомиться, был леденящий душу меморандум Кейнса о грозившем стране «финансовом Дюнкерке»: ее колоссальный дефицит торгового баланса, слабеющая индустриальная база и огромные обязательства перед заморскими территориями означали, что после прекращения ленд-лиза страна отчаянно нуждается в американской помощи. Без этой поддержки придется «затянуть пояса гораздо сильнее, чем когда-либо во время войны»^{821}. Как и после Первой мировой войны, задачу создания родины, достойной героев, приходилось пересмотреть. Вот только на этот раз поверить в ведущую роль Великобритании в мировой политике было уже невозможно.

И все же иллюзии о статусе великой державы сохранялись даже среди лейбористских министров, настаивавших на создании «государства всеобщего благоденствия». Поэтому история последующих нескольких лет не обошлась без искренних попыток британцев разрешить это противоречие за счет повышения уровня жизни, перехода на «смешанную экономику», сокращения дефицита торгового баланса при одновременной поддержке сильно размножившихся зарубежных баз (в Германии, на Ближнем Востоке, в Индии) и сохранении многочисленной армии из-за ухудшавшихся отношений с Россией. Как позволяет предположить детальное изучение администрации Эттли^{822}, она добилась поразительных успехов сразу в нескольких областях: промышленное производство выросло, торговый дефицит сократился, начались реформы в социальной сфере, удалось добиться стабильности на европейской арене. Лейбористское правительство также сочло разумным уйти из Индии, не втягиваться в хаос в Палестине и отказаться от гарантий, данных Греции и Турции, чтобы хоть немного облегчить тяжелое бремя зарубежных обязательств, С другой стороны, это экономическое восстановление было хрупким и условным, поскольку во многом зависело от крупных займов, о предоставлении которых Кейнс договорился в 1945 году в Вашингтоне, от дополнительной крупной помощи в рамках плана Маршалла и от пока еще бедственного положения большинства коммерческих соперников Великобритании. Не менее сомнительной в долгосрочной перспективе была и польза от выхода Британии из Индии и Палестины. Конечно, это позволило сбросить невыносимое бремя, однако стратегическое «маневрирование» строилось на том допущении, что, оставив некоторые регионы, Британия сможет переместить свои базы в соответствии с текущими имперскими интересами (Суэцкий канал вместо Палестины, арабская нефть вместо Индии). В тот момент Уайтхолл определенно не собирался отказываться от остальной части подчиненных территорий, которые с экономической точки зрения были для страны важнее, чем когда-либо прежде^{823}. Лишь последующие потрясения и растущая цена упорства заставят Великобританию переосмыслить свое место в мире. Пока же она оставалась раздутым, но все еще сильным стратегическим образованием, зависимым от Соединенных Штатов в плане безопасности, но одновременно и их важным помощником в мире, разделенном на два блока влияния^{824}.

Несмотря на все усилия правительств Великобритании и Франции, ни у кого уже не было сомнений в том, что «эпоха Европы миновала». В то время как ВНП Соединенных Штатов Америки за время войны подскочил в полтора раза в реальном выражении, ВНП Европы в целом (за исключением Советского Союза) упал примерно на четверть^{825}. Доля Европы в мировом производстве была меньше, чем когда-либо с начала XIX века; даже в 1953 году, когда большая часть причиненного войной ущерба была ликвидирована, она составляла лишь 26% (по сравнению с 44,7% у США)^{826}. Теперь в Европе проживало только 15–16% населения земного шара. В 1950 году ее ВНП был вдвое меньше, чем в США; более того, СССР к этому времени значительно сократил разрыв. Сравнить ВНП ведущих стран можно по табл. 36. 

Таблица 36.

Общий ВНП и ВНП на душу населения ведущих стран в 1950 г.^{827} (в долларах 1964 г.)

Этот закат европейских держав особенно сильно проявлялся в численности личного состава вооруженных сил и военных расходах. Так, в 1950 году США потратили на оборону $14,5 млрд. и имели 1,38 млн. военнослужащих, а СССР потратил даже несколько больше на свои значительно более многочисленные вооруженные силы в 4,3 млн. человек. В обоих отношениях эти сверхдержавы намного превосходили Великобританию (с ее $2,3 млрд. военных расходов и 680 тыс. человек в армии и ВМФ), Францию (соответственно $1,4 млрд. и 590 тыс.), Италию ($0,5 млрд. и 230 тыс.) и, разумеется, Германию и Японию, которые оставались демилитаризованными. Напряженность из-за войны в Корее привела к значительному росту расходов на оборону среди европейских стран-середнячков в 1951 году, но они меркнут на фоне военных бюджетов США ($33,3 млрд.) и СССР ($20,1 млрд.). В тот год военные расходы Британии, Франции и Италии вместе взятых были впятеро меньше, чем у США, а по совокупной численности солдат и офицеров эти трое отставали от Соединенных Штатов Америки в два раза и в три раза — от СССР^{828}. Как по экономическому влиянию, так и по военному потенциалу европейские страны, казалось, явно не могли претендовать на лидерство.

Такое впечатление только усилилось с появлением ядерного оружия и систем его доставки дальнего радиуса действия. Сейчас известно, что многие ученые, работавшие над созданием атомной бомбы, прекрасно понимали, что близится водораздел всей мировой истории военного дела, систем вооружений и разрушительных возможностей человека. Успешное испытание атомной бомбы на полигоне Аламогордо 16 июля 1945 года убедило наблюдателей в том, что «создано нечто грандиозное и совершенно новое, что окажется намного важнее открытия электричества или любого другого изобретения, повлиявшего на наше существование». Когда «мощный, долгий и жуткий рев, возвестивший о приходе судного дня»^{829} повторился в Хиросиме и Нагасаки, в силе этого оружия более не оставалось сомнений. Его создание заставило американских политиков задуматься о многочисленных практических последствиях в будущем. Как оно повлияет на конвенциональные войны? Должно ли оно использоваться немедленно в самом начале войны или только в крайнем случае? Каковы возможности и сложности разработки более крупных (водородных) и небольших (тактических) форм ядерного оружия? Следует ли делиться соответствующими знаниями с другими?^{830} Кроме того, это, несомненно, ускорило уже начавшуюся разработку ядерного оружия в СССР, поскольку Сталин на следующий день после бомбардировки Хиросимы назначил своего грозного комиссара госбезопасности куратором ядерной программы^{831}. Хотя русские на тот момент явно отставали в создании как самих бомб, так и систем доставки, они догоняли американцев намного быстрее, чем те рассчитывали. В течение нескольких лет после 1945 года было естественным думать, что ядерное преимущество США поможет компенсировать превосходство СССР в конвенциональном (обычном) вооружении. Однако прошло не так много времени (особенно по меркам истории международных отношений), до того как Москва начала сокращать разрыв и доказывать, что монополия США на этот вид оружия была всего лишь мимолетным этапом^{832}.

Появление атомного оружия, наделив каждое владевшее им государство способностью к массовому уничтожению, вплоть до уничтожения самого человечества, трансформировало «стратегический ландшафт». Гораздо более частным и сиюминутным следствием этих новых военных технологий было усиление давления на традиционные европейские страны, которым предстояло либо включиться в гонку, либо признать свой второклассный статус. Конечно, Германия и Япония, а также экономически ослабленная Италия не имели перспектив присоединиться к ядерному клубу. Но правительство в Лондоне, даже после прихода Эттли на смену Черчиллю, не могло представить Великобританию без ядерного оружия, которое было бы одновременно сдерживающим фактором и «свидетельством научного и технологического превосходства, на котором, ввиду недостатка людей, должно основываться могущество Британии»^{833}. Иначе говоря, оно считалось сравнительно дешевым способом сохранения влияния независимой великой державы. Этот расчет вскоре начали разделять и французы^{834}. Однако, сколь бы соблазнительным ни выглядел такой вариант, его омрачали практические факторы: обоим этим государствам придется потратить несколько лет, чтобы обзавестись ядерным оружием и средствами его доставки, их ядерные арсеналы будут несравнимы с имеющимися у сверхдержав, а кроме того, они могут оказаться попросту бесполезны после очередного технологического скачка. Несмотря на все амбиции Лондона и Парижа (а позднее еще и Китая) вступить в ядерный клуб, это стремление в первые послевоенные десятилетия напоминало попытки Австро-Венгрии и Италии перед 1914 годом построить собственные линейные корабли типа «дредноут». Словом, оно являлось скорее признаком слабости, а не силы.

Последним Элементом, подтверждавшим, что со стратегической и политической точек зрения мир теперь выглядел биполярным, а не многополярным, была усилившаяся роль идеологии. Конечно, даже во времена классической дипломатии XIX века идеологические факторы влияли на политику, о чем красноречиво свидетельствовали действия Меттерниха, Николая I, Бисмарка и Гладстона. Это особенно сильно чувствовалось в мирные годы между войнами, когда «крайне правые» и «крайне левые» бросали вызов господствовавшим установкам «буржуазно-либеральных центристов». Тем не менее сложная динамика многополярного соперничества в конце 1930-х годов (когда британские тори во главе с Черчиллем настаивали на союзе с коммунистической Россией против нацистской Германии, а либеральные американцы были склонны поддерживать англо-французскую дипломатию в Европе, одновременно ослабляя Британскую и Французскую колониальные империи за ее пределами) затрудняла попытки объяснения международных отношений языком идеологии. Тем более что во время Второй мировой войны принципиальные политические и социальные разногласия отошли на задний план из-за необходимости борьбы с фашизмом. Роспуск Сталиным Коминтерна в 1943 году и восхищение Запада советским сопротивлением плану «Барбаросса», казалось, также способствовали развеиванию первоначальных подозрений, особенно в США, где журнал Life в 1943 году легкомысленно заявлял, что русские «выглядят как американцы, одеваются как американцы и думают как американцы», a New York Times годом позже писал, что «марксистское мышление в советской России исчерпало себя»^{835}. Такие настроения, несмотря на их наивность, помогают объяснить широко распространенное в США нежелание признавать, что послевоенный мир не соответствует их представлению о международной гармонии — отсюда болезненная и злобная реакция многих деятелей на знаменитую речь Черчилля о «железном занавесе» в марте 1946 года^{836}.

Тем не менее через пару лет идеологический характер холодной войны между СССР и Западом стал совершенно очевиден. Сильнее обозначавшиеся признаки того, что Россия не допустит парламентской демократии в Восточной Европе, размер советских вооруженных сил, гражданская война межу коммунистами и их противниками в Греции, Китае и других местах и, наконец (но точно не в последнюю очередь), растущий страх «красной угрозы», шпионских сетей и иностранной подрывной деятельности привели к резкой перемене в американских настроениях, на которую с готовностью отреагировала администрация президента Трумэна. В своей «доктрине Трумэна», публично озвученной в марте 1947 года и вызванной опасениями, что СССР попробует установить свое влияние в Греции и Турции после вывода британских войск, президент описывал мир, стоящий перед выбором между двумя совершенно разными идеологическими принципами:

Один образ жизни основан на воле большинства и отличается свободными институтами, представительным правительством, свободными выборами, гарантиями свободы личности, свободы слова и религии и свободы от политического притеснения. Второй образ жизни основан на желании меньшинства, насильственно наложенного на большинство. Он отличается террором и притеснением, управляемой прессой, подтасованными выборами и подавлением личных свобод^{837}.

Политика США, заявлял далее Трумэн, должна «поддерживать свободные нации, их демократические учреждения и их национальную целостность против агрессивных поползновений со стороны тоталитарных режимов». С этого момента внешняя политика представлялась, говоря еще эмоциональнее, как манихейская борьба, в которой, по словам Эйзенхауэра, «силы добра и зла так велики, вооружены и противны друг другу, как это редко случалось в истории человечества. Свобода сталкивается с рабством, свет — с тьмой»^{838}.

Вне всякого сомнения, эта риторика во многом была нацелена на местное потребление, причем не только в США, но также в Великобритании, Италии, Франции и других странах, где консервативные силы считали полезным говорить таким языком, чтобы дискредитировать своих соперников или же критиковать собственные правительства за «симпатии к коммунизму». Правда и то, что это усилило подозрительность Сталина по отношению к Западу, который быстро начал изображаться советской прессой в отрицательном ключе как претендующий на русскую «сферу влияния» в Восточной Европе и окружающий СССР новыми врагами со всех сторон, строящий передовые базы, поддерживающий реакционные режимы, противные всяким коммунистическим влияниям, и «натравливающий» на них ООН. Москва утверждала, что «новый курс американской внешней политики означает возврат к старому антисоветскому курсу, который был призван развязать войну и принудить мир к господству Великобритании и США»^{839}. С помощью такого объяснения советский режим, в свою очередь, оправдывал преследование диссидентов, ужесточение контроля в Восточной Европе, ускорение индустриализации и рост военных расходов. Таким образом, внешние и внутренние потребности холодной войны усиливали друг друга под общим прикрытием идеологических принципов. Либерализм и коммунизм как универсальные идеи были «взаимоисключающими»^{840}; это позволяло каждой из сторон трактовать и изображать мир как арену, на которой идеологический спор неотделим от вопроса преимущества в силе и политическом влиянии. Всем приходилось выбирать между проамериканским или просоветским блоком. Третьего пути не существовало, и в эпоху Сталина и Маккарти сомневаться в этом было опасно. Таковой представлялась новая стратегическая реальность, к которой будут вынуждены приспосабливаться народы не только разделенной Европы, но также Азии, Ближнего Востока, Африки, Латинской Америки и других регионов.